Владимир Ясков о диссиденте Гершуни
Сегодня, 30 октября - День памяти жертв политических репрессий.
к этой дате стоит вспомнить такого человека:
"Двадцать один год назад, 17 сентября 1994 года в Москве умер В. Л. Гершуни. Годовщина некруглая, - двадцатилетие я пропустил из-за войны. Мой текст адресован прежде всего тем, кто знал его лично - лучше, чем я. Считаю величайшей несправедливостью, что о ТАКОМ человеке нет хотя бы небольшого сборника воспоминаний (по крайней мере я о таком не слыхал).
Владимир Ясков
ПАМЯТИ ГЕРШУНИ
С патриархом российского диссидентского движения Владимиром Львовичем Гершуни (1930-1994), внучатым (кажется) племянником (я как-то не удосужился у него уточнить) руководителя боевой организации эсеров Г. А. Гершуни (1870-1908) я познакомился осенью 1988 или в начале 1989 года, когда собирался в свою первую поездку за границу. С 1987 года во Франкфурте-на-Майне жил, вместе с семьёй, мой друг, харьковский историк, диссидент, политзаключённый (1981-1987) Евгений Михайлович Анцупов (1940-1994). Они с Гершуни были знакомы - и Евгений Михайлович попросил меня, когда буду в Москве (для оформления виз в посольстве ФРГ), побывать у Владимира Львовича.
Поразил он меня сразу: радушием, простотой в обращении, какой-то особенной человеческой подлинностью. Принимал на маленькой кухоньке своей однокомнатной квартиры на Саратовской. Подоконник и стол были завалены прессой и рукописями, за спиной у хозяина на газовой плитке постоянно кипел чайник, прикрытый не крышкой, а другим чайничком - с заваркой. Этим крепчайшим чаем он меня и угощал. Разумеется, спустя десятилетия я не вспомню наших разговоров, - но кое-что в памяти осталось.
В это самое время Владимир Львович занимался не только своим пожизненным делом - борьбой с режимом (который хотя по всем признаком и агонизировал, но сдаваться, а тем более умирать не собирался; позволю заметить, что режим этот хоть и умер в конце концов, но не сдался и по сей день). Но уделял В. Л. время и одному своему давнему увлечению - палиндромам: писал их, публиковал и собирал. Он с равным воодушевлением читал мне свои и чужие. Запомнилось чрезвычайно афористичное и остроумное одностишие одного из его приятелей-палиндромистов Д. Авалиани: «Вот немилая уходит - и дoxyя алиментов». Происхождение своего увлечения объяснял просто: сочинение перевертней помогало коротать время в карцерах.
Тогда же (я бывал у него в 1988-1994 годах, и отнести то или иное воспоминание к конкретной дате не берусь) готовил он также к публикации антологию русского мата, оставаясь и в литературе - нет, не хулиганом, а диссидентом. Узнав, что я тоже своего рода собиратель (в те годы ещё были живы мои дедушка и бабушка - уральские крестьяне, от которых я записал немало старинных частушек, поговорок и присказок, в том числе и весьма обсценного свойства), потребовал сообщить мне народные неприличности, которые помню. И пустил их в дело: включил две дедовых поговорки в вышедшую впоследствии книгу (Русский мат. Антология / Сост. В. Л. Гершуни. М.: Лада М., 1994. 304 с., 30 000 экз.).
Проявил Владимир Львович интерес и к моим стихам. Историю о том, как он предложил их вниманию заведовавшего тогда отделом поэзии «Нового мира» Олега Чухонцева (которого знал лично), я уже изложил однажды, повторяться не буду. Скажу лишь, что эта не состоявшаяся в «Новом мире» публикация отодвинула мой литературный дебют лет на восемь.
Более важным мне представляется другое воспоминание, другой сюжет из тех лет. Впервые Гершуни был арестован в 1949 г., в последний раз вышел на свободу в 1987-м. То есть около сорока лет (!) периодически становился заключённым, ссыльным или «пациентом» спецпсихбольниц.
Диссидентский опыт его был колоссален, знакомства в кругах сидельцев - необозримы.
Если прибавить к этому, что ещё в конце сороковых или начале пятидесятых (то ли на этапе, то ли в 1950 г. в Бутырке, - не могу припомнить) он познакомился с Солженицыным, становится понятной его роль в создании великого солженицынского эпоса.
«Архипелаг ГУЛАГ», как известно, был написан в основном на основании свидетельств очевидцев (собственный лагерный опыт автора был не слишком разнообразен) - огромного числа писем, которые Солженицын начал получать после публикации «Одного дня Ивана Денисовича», и (это по понятным причинам было известно гораздо меньше) на основе тех воспоминаний (письменных и устных), которые были разысканы, отобраны и предоставлены (рукописи) или представлены (авторы) создателю «Архипелага» Владимиром Львовичем. Гершуни был, возможно, не единственным, но одним из самых осведомлённых и деятельных проводников Солженицына по кругам лагерного ада. Возьму на себя смелость (сам Гершуни никогда себя так не позиционировал) назвать его «техническим соавтором» Солженицына. Без его титанической работы книга была бы другой, не такой - ни по полноте, ни по достоверности. Лучшее подтверждение этому - тот факт, что Владимир Львович и через пятнадцать лет после начала издания «Архипелага» продолжал при малейшей оказии переправлять в Вермонт исправления и дополнения к нему.
Одной из таких оказий стал я. Всякий раз, собираясь в Европу, я обязательно заезжал к нему и получал незапечатанный объёмистый конверт с письмом, которое должен был тут же прочесть. Когда я в первый раз попытался отнекнуться (не многое в жизни я знаю столь же твёрдо, как то, что чужие письма читать нельзя), Владимир Львович отмёл мои возражения. Он просто разъяснил мне, что «у них» так принято: если ты просишь кого-то об одолжении, человек должен знать содержание того, что берётся передавать (переправлять). Лагерная привычка, зековский кодекс в такого рода ситуациях были для него непререкаемы. (Напомню: мы жили ещё в Советском Союзе, а такие, как Гершуни, - под колпаком у КГБ.) В общем, я эти письма нехотя читал - нехотя настолько, что тут же забывал прочитанное. В основном это действительно были, как я сказал, поправки к «Архипелагу». Но в одном из писем возникла тема, которую я попробую здесь в общих чертах изложить.
Владимир Львович не раз довольно резко отзывался о (не помню, как он их называл), скажем так, новоявленных «отцах-основателях» правозащитного движения в СССР. Его возмущало, что люди, лишь слегка прикосновенные к диссидентству, часто с мутным и недостоверным прошлым, но чуткие к конъюнктуре, срочно делают себе биографии. Всякий раз такого рода филиппики (а это были лишь короткие реплики: в подробности он не вдавался) заканчивались обещанием вывести этих самозванцев на чистую воду. Я же всё это знаю, говорил В. Л., я знаю, как всё было на самом деле; вот я об этом напишу… По-моему, дальше разговоров дело так и не пошло. А жаль: достоверную историю диссидентства без мемуаров Гершуни написать будет непросто.
И здесь я должен упомянуть о деликатном моменте -об одной стороне отношений Гершуни и Солженицына. Говорить об этом непросто, но и умолчать нельзя. Владимир Львович не скрывал своего критического отношения к Александру Исаевичу. Не то чтобы это были какие-то серьёзные претензии, но некоторые свойства личности Солженицына у него, закалённого зека, вызывали презрение (я искал более мягкое слово, потому что «презрение» - это всё-таки чересчур сильно сказано, но не нашёл). Помню, он рассказывал как-то, как Солженицын возмутился тем, что конвой кроет его матом («как вы смеете!» - что-то в этом роде). Я в первый момент не понял отчётливо брезгливой интонации Гершуни: что же тут может вызывать осуждение? Солженицын ведь запротестовал, то есть - не стерпел! На что Вл. Львович доходчиво мне объяснил: ты пойми, Володя, такое возмущение у конвоя (да и у зеков) могло вызвать только смех. Они протеста не увидели - увидели они только жалкое взвизгивание (в кавычки не беру, потому что точных слов Гершуни не помню, но за смысл ручаюсь). А что же надо было делать, как поступать в такой ситуации? - спросил я. А очень просто - ответил Гершуни: он на меня матом - я на него матом, он мне в зубы - я ему в зубы. Да, потом изобьют и попадёшь в карцер, но если так будешь огрызаться всякий раз, то это произведёт хоть какое-то впечатление, хоть какое-то. Или терпи - или огрызайся, но не скули.
По-моему, тень такого недоуважения ложилась и на тех, кто «работал» на Солженицына. Имею в виду резко негативное отношение В. Л. к Александру Гинзбургу - распорядителю Солженицынского фонда. (Я встречался однажды с Гинзбургом в Париже, в 1990 году, - он произвёл на меня вполне нормальное впечатление.) Это нашло отражение в очередном письме, которое я взял для переправки. В нём Гершуни с не понятной мне резкостью писал о том, что не взял у Гинзбурга (распорядителя «Солженицынского фонда») ни копейки. И в подтексте я отчётливо уловил (потому и запомнил): то ли 1) и пусть не говорят, что брал, то ли 2) возьмёшь на копейку - и свяжешь себя по рукам. Видно было, что независимость (позиции, мнения, высказываний) была для Гершуни важна чрезвычайно.
В завершение этих отрывочных воспоминаний скажу: В. Л. Гершуни был, как это, по-видимому, вообще свойственно многим крупным личностям, очень прост в общении. Ни малейшего намёка на московскую спесь, никакого диссидентского снобизма. Принимал он человека (меня) просто, доброжелательно и деловито. Выспрашивал обо всём, что интересовало его, со вниманием выслушивал и принимал участие в собеседнике, в котором был как-то очень по-хорошему заинтересован. Алгоритм «ты мне - я тебе» при общении с В. Л. поворачивался к людям своей лучшей, правильной стороной - может быть, потому, что означал не потребление, а предложение. На кухне у Владимира Львовича я чувствовал себя как дома: видно было, что я не мешаю, а это ли не самое лучшее ощущение для гостя. Однажды я даже переночевал у него: он просто просидел всю ночь за работой, уступив мне свою постель.
В последний раз мы виделись в августе 1994 года - за месяц до его смерти. О диагнозе (лейкемия) он мне ничего не сказал, только выглядел очень усталым. И навсегда остался в моём сердце ощущением: вот такие люди нужны любому народу, если их не станет (или станет критически мало), всё покатится в тартарары.
P. S. После кончины Владимира Львовича до меня дошёл слух, что его архив был сожжён во дворе."
к этой дате стоит вспомнить такого человека:
"Двадцать один год назад, 17 сентября 1994 года в Москве умер В. Л. Гершуни. Годовщина некруглая, - двадцатилетие я пропустил из-за войны. Мой текст адресован прежде всего тем, кто знал его лично - лучше, чем я. Считаю величайшей несправедливостью, что о ТАКОМ человеке нет хотя бы небольшого сборника воспоминаний (по крайней мере я о таком не слыхал).
Владимир Ясков
ПАМЯТИ ГЕРШУНИ
С патриархом российского диссидентского движения Владимиром Львовичем Гершуни (1930-1994), внучатым (кажется) племянником (я как-то не удосужился у него уточнить) руководителя боевой организации эсеров Г. А. Гершуни (1870-1908) я познакомился осенью 1988 или в начале 1989 года, когда собирался в свою первую поездку за границу. С 1987 года во Франкфурте-на-Майне жил, вместе с семьёй, мой друг, харьковский историк, диссидент, политзаключённый (1981-1987) Евгений Михайлович Анцупов (1940-1994). Они с Гершуни были знакомы - и Евгений Михайлович попросил меня, когда буду в Москве (для оформления виз в посольстве ФРГ), побывать у Владимира Львовича.
Поразил он меня сразу: радушием, простотой в обращении, какой-то особенной человеческой подлинностью. Принимал на маленькой кухоньке своей однокомнатной квартиры на Саратовской. Подоконник и стол были завалены прессой и рукописями, за спиной у хозяина на газовой плитке постоянно кипел чайник, прикрытый не крышкой, а другим чайничком - с заваркой. Этим крепчайшим чаем он меня и угощал. Разумеется, спустя десятилетия я не вспомню наших разговоров, - но кое-что в памяти осталось.
В это самое время Владимир Львович занимался не только своим пожизненным делом - борьбой с режимом (который хотя по всем признаком и агонизировал, но сдаваться, а тем более умирать не собирался; позволю заметить, что режим этот хоть и умер в конце концов, но не сдался и по сей день). Но уделял В. Л. время и одному своему давнему увлечению - палиндромам: писал их, публиковал и собирал. Он с равным воодушевлением читал мне свои и чужие. Запомнилось чрезвычайно афористичное и остроумное одностишие одного из его приятелей-палиндромистов Д. Авалиани: «Вот немилая уходит - и дoxyя алиментов». Происхождение своего увлечения объяснял просто: сочинение перевертней помогало коротать время в карцерах.
Тогда же (я бывал у него в 1988-1994 годах, и отнести то или иное воспоминание к конкретной дате не берусь) готовил он также к публикации антологию русского мата, оставаясь и в литературе - нет, не хулиганом, а диссидентом. Узнав, что я тоже своего рода собиратель (в те годы ещё были живы мои дедушка и бабушка - уральские крестьяне, от которых я записал немало старинных частушек, поговорок и присказок, в том числе и весьма обсценного свойства), потребовал сообщить мне народные неприличности, которые помню. И пустил их в дело: включил две дедовых поговорки в вышедшую впоследствии книгу (Русский мат. Антология / Сост. В. Л. Гершуни. М.: Лада М., 1994. 304 с., 30 000 экз.).
Проявил Владимир Львович интерес и к моим стихам. Историю о том, как он предложил их вниманию заведовавшего тогда отделом поэзии «Нового мира» Олега Чухонцева (которого знал лично), я уже изложил однажды, повторяться не буду. Скажу лишь, что эта не состоявшаяся в «Новом мире» публикация отодвинула мой литературный дебют лет на восемь.
Более важным мне представляется другое воспоминание, другой сюжет из тех лет. Впервые Гершуни был арестован в 1949 г., в последний раз вышел на свободу в 1987-м. То есть около сорока лет (!) периодически становился заключённым, ссыльным или «пациентом» спецпсихбольниц.
Диссидентский опыт его был колоссален, знакомства в кругах сидельцев - необозримы.
Если прибавить к этому, что ещё в конце сороковых или начале пятидесятых (то ли на этапе, то ли в 1950 г. в Бутырке, - не могу припомнить) он познакомился с Солженицыным, становится понятной его роль в создании великого солженицынского эпоса.
«Архипелаг ГУЛАГ», как известно, был написан в основном на основании свидетельств очевидцев (собственный лагерный опыт автора был не слишком разнообразен) - огромного числа писем, которые Солженицын начал получать после публикации «Одного дня Ивана Денисовича», и (это по понятным причинам было известно гораздо меньше) на основе тех воспоминаний (письменных и устных), которые были разысканы, отобраны и предоставлены (рукописи) или представлены (авторы) создателю «Архипелага» Владимиром Львовичем. Гершуни был, возможно, не единственным, но одним из самых осведомлённых и деятельных проводников Солженицына по кругам лагерного ада. Возьму на себя смелость (сам Гершуни никогда себя так не позиционировал) назвать его «техническим соавтором» Солженицына. Без его титанической работы книга была бы другой, не такой - ни по полноте, ни по достоверности. Лучшее подтверждение этому - тот факт, что Владимир Львович и через пятнадцать лет после начала издания «Архипелага» продолжал при малейшей оказии переправлять в Вермонт исправления и дополнения к нему.
Одной из таких оказий стал я. Всякий раз, собираясь в Европу, я обязательно заезжал к нему и получал незапечатанный объёмистый конверт с письмом, которое должен был тут же прочесть. Когда я в первый раз попытался отнекнуться (не многое в жизни я знаю столь же твёрдо, как то, что чужие письма читать нельзя), Владимир Львович отмёл мои возражения. Он просто разъяснил мне, что «у них» так принято: если ты просишь кого-то об одолжении, человек должен знать содержание того, что берётся передавать (переправлять). Лагерная привычка, зековский кодекс в такого рода ситуациях были для него непререкаемы. (Напомню: мы жили ещё в Советском Союзе, а такие, как Гершуни, - под колпаком у КГБ.) В общем, я эти письма нехотя читал - нехотя настолько, что тут же забывал прочитанное. В основном это действительно были, как я сказал, поправки к «Архипелагу». Но в одном из писем возникла тема, которую я попробую здесь в общих чертах изложить.
Владимир Львович не раз довольно резко отзывался о (не помню, как он их называл), скажем так, новоявленных «отцах-основателях» правозащитного движения в СССР. Его возмущало, что люди, лишь слегка прикосновенные к диссидентству, часто с мутным и недостоверным прошлым, но чуткие к конъюнктуре, срочно делают себе биографии. Всякий раз такого рода филиппики (а это были лишь короткие реплики: в подробности он не вдавался) заканчивались обещанием вывести этих самозванцев на чистую воду. Я же всё это знаю, говорил В. Л., я знаю, как всё было на самом деле; вот я об этом напишу… По-моему, дальше разговоров дело так и не пошло. А жаль: достоверную историю диссидентства без мемуаров Гершуни написать будет непросто.
И здесь я должен упомянуть о деликатном моменте -об одной стороне отношений Гершуни и Солженицына. Говорить об этом непросто, но и умолчать нельзя. Владимир Львович не скрывал своего критического отношения к Александру Исаевичу. Не то чтобы это были какие-то серьёзные претензии, но некоторые свойства личности Солженицына у него, закалённого зека, вызывали презрение (я искал более мягкое слово, потому что «презрение» - это всё-таки чересчур сильно сказано, но не нашёл). Помню, он рассказывал как-то, как Солженицын возмутился тем, что конвой кроет его матом («как вы смеете!» - что-то в этом роде). Я в первый момент не понял отчётливо брезгливой интонации Гершуни: что же тут может вызывать осуждение? Солженицын ведь запротестовал, то есть - не стерпел! На что Вл. Львович доходчиво мне объяснил: ты пойми, Володя, такое возмущение у конвоя (да и у зеков) могло вызвать только смех. Они протеста не увидели - увидели они только жалкое взвизгивание (в кавычки не беру, потому что точных слов Гершуни не помню, но за смысл ручаюсь). А что же надо было делать, как поступать в такой ситуации? - спросил я. А очень просто - ответил Гершуни: он на меня матом - я на него матом, он мне в зубы - я ему в зубы. Да, потом изобьют и попадёшь в карцер, но если так будешь огрызаться всякий раз, то это произведёт хоть какое-то впечатление, хоть какое-то. Или терпи - или огрызайся, но не скули.
По-моему, тень такого недоуважения ложилась и на тех, кто «работал» на Солженицына. Имею в виду резко негативное отношение В. Л. к Александру Гинзбургу - распорядителю Солженицынского фонда. (Я встречался однажды с Гинзбургом в Париже, в 1990 году, - он произвёл на меня вполне нормальное впечатление.) Это нашло отражение в очередном письме, которое я взял для переправки. В нём Гершуни с не понятной мне резкостью писал о том, что не взял у Гинзбурга (распорядителя «Солженицынского фонда») ни копейки. И в подтексте я отчётливо уловил (потому и запомнил): то ли 1) и пусть не говорят, что брал, то ли 2) возьмёшь на копейку - и свяжешь себя по рукам. Видно было, что независимость (позиции, мнения, высказываний) была для Гершуни важна чрезвычайно.
В завершение этих отрывочных воспоминаний скажу: В. Л. Гершуни был, как это, по-видимому, вообще свойственно многим крупным личностям, очень прост в общении. Ни малейшего намёка на московскую спесь, никакого диссидентского снобизма. Принимал он человека (меня) просто, доброжелательно и деловито. Выспрашивал обо всём, что интересовало его, со вниманием выслушивал и принимал участие в собеседнике, в котором был как-то очень по-хорошему заинтересован. Алгоритм «ты мне - я тебе» при общении с В. Л. поворачивался к людям своей лучшей, правильной стороной - может быть, потому, что означал не потребление, а предложение. На кухне у Владимира Львовича я чувствовал себя как дома: видно было, что я не мешаю, а это ли не самое лучшее ощущение для гостя. Однажды я даже переночевал у него: он просто просидел всю ночь за работой, уступив мне свою постель.
В последний раз мы виделись в августе 1994 года - за месяц до его смерти. О диагнозе (лейкемия) он мне ничего не сказал, только выглядел очень усталым. И навсегда остался в моём сердце ощущением: вот такие люди нужны любому народу, если их не станет (или станет критически мало), всё покатится в тартарары.
P. S. После кончины Владимира Львовича до меня дошёл слух, что его архив был сожжён во дворе."
