Рассказ В.Швейского
Владимир Швейский
Верую
I
В нежном неофитском возрасте по умолчанию считалось, что в смысле духовной пользы храм в четырех часах езды от Москвы лучше расположенного в четверти часа, минимум, в 16 раз. Сего ради мы с другом Серегой, как истинные нежные неофиты под сорок, почти каждый месяц третьего года последнего десятилетия предыдущего века благословлялись у родного приходского батюшки на паломнически-богомольный подвиг вне пределов МКАД. И изрядно поездили по неближнему Подмосковью узкими проселочными путями с четками на зеркале и акафистником в бардачке.
Это считалось довольно-таки средним подвигом; многие наши неофитские братья и сестры наматывали куда больше километров по РФ и СНГ в поисках истинного смирения и настоящей благодати. Одна наша знакомая неофитка даже ребеночка своего крестила в двух часах лёта от Первопрестольной. «Вы не представляете, какая там благодать!» - смиренно восторгалась она. На резонное замечание катехизированного Сереги о том, что «Дух дышит, где хочет», и нет никаких убедительных доказательств, что Москва вне зоны охвата, духовная сестра сухо отвечала, что и воздух там обалденный.
Однажды желтолиственной осеннею порою мы с другом посетили город N-ск. Под городом был дивный монастырь, старинный, незапамятного века; служила фоном русская краса природы, не скучавшей по народу. Вокруг стояли прочные леса, скрывавшие уже и колокольню - всем миром восстанавливали храм. Зело картина грела очи нам, вошедшим в тишину и ладан храма, перекрестясь три раза, и по разу зевнув, поскольку в этот день мы рано…
Встали в конец очереди. Грешников набралось десятка три. Исповедовали два иеромонаха. Мы с Серегой решили пойти к разным, чтобы потом обменяться впечатлениями. Внутри также шли реставрационные работы, зане публика стояла среди упертых труб, как в железном лесу с уходящими под купол невидимыми вершинами. Вековая акустика способствовала публичному покаянию - слова, предназначенные монашескому уху, по слогам играли у всех на слуху в догонялки в застывшем пространстве храма.
Раскаявшаяся впереди дама столичного вида освободила место, и монах посмотрел на меня. Шутки кончились.
Потому что молния сломалась. Заело. И последние десять минут я изо всех сил пытался ее расстегнуть, не вынимая руки из правого кармана куртки. Адекватная лексика, естественно, блокировалась, но визуализировалась на лице досадой и отчаяньем, что со стороны вполне могло сойти за сокрушение о грехах. Так оно и было. В глубине прорезного кармана моей новой итальянской куртки умелыми китайскими руками был сделан еще один карманчик - на молнии. И там были аккуратно сложены все мои грехи за отчетный период в формате А4.
Неофиты - народ старательный. Два раза повторять приходскому батюшке насчет «лучше бы записывать» не пришлось. В нашем кругу почти у всех и всегда были с собой письменные принадлежности. Это было очень удобно - всё, мешающее святости, фиксировалось тут же, не отходя от греха. И на исповеди оставалось просто зачитать по пунктам. Со мной, правда, случались казусы. Как графоман с детства я не довольствовался сухой констатацией своего текущего беззакония, а давал развернутые описания, снабженные метафорами, а порой и рифмами. Например, банальное «ленился молиться» начиналось у меня с безличного «вечерело» и заканчивалось цитатой «и тогда возложат на олтарь Твой тельцы». В середине запросто могло быть четверостишье. Такой способ сокрушения требовал значительных бумажно-временных затрат и напрягал батюшку, накрывавшего все это епитрахилью, когда я не доходил еще и до середины на ходу сокращаемого раскаянья.
Поэтому в монастырь я взял только тезисы грехов, легко уместившиеся на обеих сторонах писчего листа. Мелким почерком.
И теперь весь этот покаянный труд пропадал втуне - молния преградила мне путь.
Вообще-то, за прошедший месяц ничего такого особого не наделал, но надумал-то всякого довольно. И не помнил почти ничего.
Я сжимал свои грехи в кулаке, но они были для меня недоступны.
Священник, глядя на меня, вдруг улыбнулся и мягко поманил рукой. Наверное, он повидал больше неофитов, чем я монахов.
Отступать было некуда.
На стене рядом светилась облупленная фреска Страшного Суда.
Ободренный улыбкой, я подскочил нему, быстро нашептал о себе гадостей в приклоненное ухо, соврал о раскаянье и замолчал, чуть дыша.
Неожиданно спокойным тоном он задал вопрос.
- Постараюсь… - опять соврал я нам обоим, и смиренно рухнул на колени под епитрахиль.
Монах прочитал разрешительную молитву. Было больно и тяжело.
Пол-то каменный.
Потом была Литургия.
Можно описать её пошагово. Всё последование. Возглас за возгласом. Ектенья за ектеньей. Песнопение за песнопением. Малый вход. Великий. Чаша. Бескровная Жертва.
Но это все равно, что описывать солнце, глядя на него закрытыми глазами. Ибо слеп.
Только и понимаешь, что Свет. Сколько хочешь. Сколько сможешь вместить. Даром.
И только для того, чтобы потом отдал. Такому же слепому. Так же даром.
И это будет уже твоей личной бескровной жертвой. Или кровавой - как получится.
Или пожалеешь, смалодушничаешь. Найдешь себе оправдание.
И обернувшись, увидишь всю необратимость.
Некому уже будет отдавать, да и нечего.
И это - твой личный Страшный Суд...
II
После богослужения мы с Серегой скушали по вкусной просфорке, и вышли из храма в направлении ближайшего ручья.
Ручей был знаменитый. Собственно, многие и ехали в такую глушь ради этого ручья, заглядывая по пути в храм. По устному преданию ручей основал много веков назад кто-то из насельников монастыря. Чуть ли не настоятель или даже казначей. Мнения тут расходились, но безоговорочно сходились в одном - вода в ручье исцеляет болящих.
В те времена на нас с дружком пахать можно было, но пропилить часов восемь в оба конца, и не искупаться за тот же бензин в чудотворном ручье было бы не благочестиво.
Хотя, честно говоря, была у меня одна болячка, но как раз из тех, которым холодная вода противопоказана категорически. Это называется - «шоферская болезнь». Приобретается просто. Выезжаете в морозный день на старой советской машине. На расстоянии, минимум, десяти километров от ближайшего автосервиса слышите: «крень! брень! блях! хрух!буббумхугляб!!!». Не исключаете, что услышанное может свидетельствовать о наличии определенных неисправностей в ходовой части автомобиля. Для подтверждения гипотезы глушите, выходите, заглядываете под днище и да - вы не ошиблись! Немного, но громко поговорив вслух, лезете за инструментом, и ложитесь под машину, предварительно плюнув на забытую подстилку. Через полтора часа встаете. Через сутки ложитесь. Через трое уже способны разогнуться. И это - на годы. Продажа машины не помогает. И все что угодно, только не холод. А осенью как раз обострялась, собака. И сейчас побаливала не слабо.
Народу у ручья было раз в пять больше, чем час назад в храме. Подъезжали еще автобусы. Собственно, ручья, как такового, уже и не было. В незапамятные времена его запрудили, сделали купальню и поставили рядом две разнополые раздевалки. Купальня представляла собой нечто вроде небольшого прямоугольного бассейна, оборудованного сооружением о пяти досках и восьми гвоздях, успешно и уже не первый год игравшим роль лесенки для входа и выхода верующих в её крепость.
Логистика тоже была выстроена очень просто. Колонна, выдвигаясь в район исцеления, раздваивается непосредственно у водоема по половому признаку и, продолжая движение, доходит до помещений для переодевания. Осуществив переодевание, исцеляемые перемещаются вдоль обоих берегов купальни ровно в обратном направлении до тех пор, пока не достигнут лесенки для входа (выхода). Использовав лесенку по прямому назначению, входят (выходят). Искупанные лица направляются опять в свою гендерную раздевалку для одевания. Одетые и искупанные выходят с территории святого места, где найдут.
Даже на бумаге это не сильно гладко. В реале же была полная неразбериха, суета и столпотворение, вполне, впрочем, на позитивном эмоциональном фоне. Стояла дивная осенняя погода, слова акафиста летели от души к душе, и обе были хороши, и купола в лазури небосвода сияли золотом, хоть с них тропарь пиши…
Мы неспешным гуськом двигались к заветной раздевалке и пели. Серега шел позади меня и через плечо заглядывал в акафистник. Ему вторили сзадиидущие, акцентируя единственное точно расслышанное слово: «радуйся!».
Разногендерный народ походил по одному (-ой) к лесенке в купальниках и плавках, с разной степенью громкости совершал подвиг окунания, и разбегался обратно по раздевалкам.
Организованные группы во главе со своими батюшками пропускали без очереди.
Одну из таких групп возглавлял рыжебородый атлет в подряснике, с двухметровой высоты озиравший подотчетных пасомых и комбатскими интонациями наводивший в их рядах страх и порядок.
Пасомыми были человек двадцать девиц в диапазоне, примерно, 17 - 27 в одинаковых белых платочках и с одинаковыми выражениями на разных лицах. Курсы православной кройки и шитья, что-ли?..
Девушек пропустили, и через несколько минут они вышли из раздевалки.
Первые голоса соврали на полтона, альты сразу сбились, стихийно возникший было хор, разъехался и смолк. Последней заорала невпопад «радуйся!» полуглухая бабушка в конце очереди.
Дело в том, что никаких купальных костюмов на девушках не было. Видимо, рыжебородый не благословил.
Вся группа вышла в одинаковых белых ночных сорочках до пят.
Они плыли по краю купальни аки ангелицы бестелесные, мелкими шажками, очи долу… Нестеров не дожил…
Одобрение засветилось на лицах присутствующих, особенно пожилого женского пола. Вот оно, думалось… Не оскудела, стало быть…
Про скрепы тогда еще не знали.
Возобновили пение акафиста уже с новым настроем.
Комбат сиял глазами из неподвижного лица.
Честно говоря, нас с Серегой тоже пробило, и мы слегка подразмякли. А зря, как выяснилось.
Спокойно, чинно, по одной девушки спускались по лесенке в темную, декорированную желтыми и красными листьями воду …
Дальше происходили следующее. Представляете себе кувшинку? Зеленый круг на воде, в середке - желтая головка. Вот что-то в этом роде. Только круг белый, а головка девушкина. То есть, когда очередная ангелица опускалась в воду, ее рубашка, в полном соответствии с законами физики, какое-то время еще оставалась на поверхности, изображая кувшинкин лист. Если в этой купальне водились рыбки, то думаю, они сразу бросались врассыпную за фотиками.
Через полминуты, естественно, согласно с той же физикой, сорочка намокала и исчезала с поверхности. Но это полбеды.
Беда приключалась, когда девушка выходила из воды.
Я не буду это описывать. Скажу только, что, некоторые из паломниц, проявив, видимо, своеволие и непослушание, надели обычные ночные рубашки - в цветочек и с рюшечками. И это давало хоть и слабый, но камуфляжный эффект. Наиболее же смиренные сшили специально для этого случая балахоны из очень тонкого белого полотна. И когда оно, совершенно мокрое…
В общем, это был верх благочестия. И низ тоже.
Я оглянулся на Серегу и увидел, что мы с ним - просто одно лицо. Хотя внешне - абсолютно ничего общего.
На пятой купальщице я подумал, что неплохо бы найти давешнего монаха и еще кое-что про себя порассказать.
Девичий пастырь, поняв, видимо, что дал маху, стоял на краю купальни рыжей бородой ввысь и молчал бюрюзовому небу.
Еле дождавшись очереди, мы с другом, минуя лесенку, наперегонки ринулись в ледяную воду, проявив тем самым крепость веры и твердость упования.
Одевшись, придя в себя и уйдя от ручья, мы встали с ним рядом, напротив входа в храм, синхронно перекрестились три раза, и положили каждый по три поклона.
Не потому, что так принято.
А спина, между прочим, прошла.
Как Рукой сняло.
Верую
I
В нежном неофитском возрасте по умолчанию считалось, что в смысле духовной пользы храм в четырех часах езды от Москвы лучше расположенного в четверти часа, минимум, в 16 раз. Сего ради мы с другом Серегой, как истинные нежные неофиты под сорок, почти каждый месяц третьего года последнего десятилетия предыдущего века благословлялись у родного приходского батюшки на паломнически-богомольный подвиг вне пределов МКАД. И изрядно поездили по неближнему Подмосковью узкими проселочными путями с четками на зеркале и акафистником в бардачке.
Это считалось довольно-таки средним подвигом; многие наши неофитские братья и сестры наматывали куда больше километров по РФ и СНГ в поисках истинного смирения и настоящей благодати. Одна наша знакомая неофитка даже ребеночка своего крестила в двух часах лёта от Первопрестольной. «Вы не представляете, какая там благодать!» - смиренно восторгалась она. На резонное замечание катехизированного Сереги о том, что «Дух дышит, где хочет», и нет никаких убедительных доказательств, что Москва вне зоны охвата, духовная сестра сухо отвечала, что и воздух там обалденный.
Однажды желтолиственной осеннею порою мы с другом посетили город N-ск. Под городом был дивный монастырь, старинный, незапамятного века; служила фоном русская краса природы, не скучавшей по народу. Вокруг стояли прочные леса, скрывавшие уже и колокольню - всем миром восстанавливали храм. Зело картина грела очи нам, вошедшим в тишину и ладан храма, перекрестясь три раза, и по разу зевнув, поскольку в этот день мы рано…
Встали в конец очереди. Грешников набралось десятка три. Исповедовали два иеромонаха. Мы с Серегой решили пойти к разным, чтобы потом обменяться впечатлениями. Внутри также шли реставрационные работы, зане публика стояла среди упертых труб, как в железном лесу с уходящими под купол невидимыми вершинами. Вековая акустика способствовала публичному покаянию - слова, предназначенные монашескому уху, по слогам играли у всех на слуху в догонялки в застывшем пространстве храма.
Раскаявшаяся впереди дама столичного вида освободила место, и монах посмотрел на меня. Шутки кончились.
Потому что молния сломалась. Заело. И последние десять минут я изо всех сил пытался ее расстегнуть, не вынимая руки из правого кармана куртки. Адекватная лексика, естественно, блокировалась, но визуализировалась на лице досадой и отчаяньем, что со стороны вполне могло сойти за сокрушение о грехах. Так оно и было. В глубине прорезного кармана моей новой итальянской куртки умелыми китайскими руками был сделан еще один карманчик - на молнии. И там были аккуратно сложены все мои грехи за отчетный период в формате А4.
Неофиты - народ старательный. Два раза повторять приходскому батюшке насчет «лучше бы записывать» не пришлось. В нашем кругу почти у всех и всегда были с собой письменные принадлежности. Это было очень удобно - всё, мешающее святости, фиксировалось тут же, не отходя от греха. И на исповеди оставалось просто зачитать по пунктам. Со мной, правда, случались казусы. Как графоман с детства я не довольствовался сухой констатацией своего текущего беззакония, а давал развернутые описания, снабженные метафорами, а порой и рифмами. Например, банальное «ленился молиться» начиналось у меня с безличного «вечерело» и заканчивалось цитатой «и тогда возложат на олтарь Твой тельцы». В середине запросто могло быть четверостишье. Такой способ сокрушения требовал значительных бумажно-временных затрат и напрягал батюшку, накрывавшего все это епитрахилью, когда я не доходил еще и до середины на ходу сокращаемого раскаянья.
Поэтому в монастырь я взял только тезисы грехов, легко уместившиеся на обеих сторонах писчего листа. Мелким почерком.
И теперь весь этот покаянный труд пропадал втуне - молния преградила мне путь.
Вообще-то, за прошедший месяц ничего такого особого не наделал, но надумал-то всякого довольно. И не помнил почти ничего.
Я сжимал свои грехи в кулаке, но они были для меня недоступны.
Священник, глядя на меня, вдруг улыбнулся и мягко поманил рукой. Наверное, он повидал больше неофитов, чем я монахов.
Отступать было некуда.
На стене рядом светилась облупленная фреска Страшного Суда.
Ободренный улыбкой, я подскочил нему, быстро нашептал о себе гадостей в приклоненное ухо, соврал о раскаянье и замолчал, чуть дыша.
Неожиданно спокойным тоном он задал вопрос.
- Постараюсь… - опять соврал я нам обоим, и смиренно рухнул на колени под епитрахиль.
Монах прочитал разрешительную молитву. Было больно и тяжело.
Пол-то каменный.
Потом была Литургия.
Можно описать её пошагово. Всё последование. Возглас за возгласом. Ектенья за ектеньей. Песнопение за песнопением. Малый вход. Великий. Чаша. Бескровная Жертва.
Но это все равно, что описывать солнце, глядя на него закрытыми глазами. Ибо слеп.
Только и понимаешь, что Свет. Сколько хочешь. Сколько сможешь вместить. Даром.
И только для того, чтобы потом отдал. Такому же слепому. Так же даром.
И это будет уже твоей личной бескровной жертвой. Или кровавой - как получится.
Или пожалеешь, смалодушничаешь. Найдешь себе оправдание.
И обернувшись, увидишь всю необратимость.
Некому уже будет отдавать, да и нечего.
И это - твой личный Страшный Суд...
II
После богослужения мы с Серегой скушали по вкусной просфорке, и вышли из храма в направлении ближайшего ручья.
Ручей был знаменитый. Собственно, многие и ехали в такую глушь ради этого ручья, заглядывая по пути в храм. По устному преданию ручей основал много веков назад кто-то из насельников монастыря. Чуть ли не настоятель или даже казначей. Мнения тут расходились, но безоговорочно сходились в одном - вода в ручье исцеляет болящих.
В те времена на нас с дружком пахать можно было, но пропилить часов восемь в оба конца, и не искупаться за тот же бензин в чудотворном ручье было бы не благочестиво.
Хотя, честно говоря, была у меня одна болячка, но как раз из тех, которым холодная вода противопоказана категорически. Это называется - «шоферская болезнь». Приобретается просто. Выезжаете в морозный день на старой советской машине. На расстоянии, минимум, десяти километров от ближайшего автосервиса слышите: «крень! брень! блях! хрух!буббумхугляб!!!». Не исключаете, что услышанное может свидетельствовать о наличии определенных неисправностей в ходовой части автомобиля. Для подтверждения гипотезы глушите, выходите, заглядываете под днище и да - вы не ошиблись! Немного, но громко поговорив вслух, лезете за инструментом, и ложитесь под машину, предварительно плюнув на забытую подстилку. Через полтора часа встаете. Через сутки ложитесь. Через трое уже способны разогнуться. И это - на годы. Продажа машины не помогает. И все что угодно, только не холод. А осенью как раз обострялась, собака. И сейчас побаливала не слабо.
Народу у ручья было раз в пять больше, чем час назад в храме. Подъезжали еще автобусы. Собственно, ручья, как такового, уже и не было. В незапамятные времена его запрудили, сделали купальню и поставили рядом две разнополые раздевалки. Купальня представляла собой нечто вроде небольшого прямоугольного бассейна, оборудованного сооружением о пяти досках и восьми гвоздях, успешно и уже не первый год игравшим роль лесенки для входа и выхода верующих в её крепость.
Логистика тоже была выстроена очень просто. Колонна, выдвигаясь в район исцеления, раздваивается непосредственно у водоема по половому признаку и, продолжая движение, доходит до помещений для переодевания. Осуществив переодевание, исцеляемые перемещаются вдоль обоих берегов купальни ровно в обратном направлении до тех пор, пока не достигнут лесенки для входа (выхода). Использовав лесенку по прямому назначению, входят (выходят). Искупанные лица направляются опять в свою гендерную раздевалку для одевания. Одетые и искупанные выходят с территории святого места, где найдут.
Даже на бумаге это не сильно гладко. В реале же была полная неразбериха, суета и столпотворение, вполне, впрочем, на позитивном эмоциональном фоне. Стояла дивная осенняя погода, слова акафиста летели от души к душе, и обе были хороши, и купола в лазури небосвода сияли золотом, хоть с них тропарь пиши…
Мы неспешным гуськом двигались к заветной раздевалке и пели. Серега шел позади меня и через плечо заглядывал в акафистник. Ему вторили сзадиидущие, акцентируя единственное точно расслышанное слово: «радуйся!».
Разногендерный народ походил по одному (-ой) к лесенке в купальниках и плавках, с разной степенью громкости совершал подвиг окунания, и разбегался обратно по раздевалкам.
Организованные группы во главе со своими батюшками пропускали без очереди.
Одну из таких групп возглавлял рыжебородый атлет в подряснике, с двухметровой высоты озиравший подотчетных пасомых и комбатскими интонациями наводивший в их рядах страх и порядок.
Пасомыми были человек двадцать девиц в диапазоне, примерно, 17 - 27 в одинаковых белых платочках и с одинаковыми выражениями на разных лицах. Курсы православной кройки и шитья, что-ли?..
Девушек пропустили, и через несколько минут они вышли из раздевалки.
Первые голоса соврали на полтона, альты сразу сбились, стихийно возникший было хор, разъехался и смолк. Последней заорала невпопад «радуйся!» полуглухая бабушка в конце очереди.
Дело в том, что никаких купальных костюмов на девушках не было. Видимо, рыжебородый не благословил.
Вся группа вышла в одинаковых белых ночных сорочках до пят.
Они плыли по краю купальни аки ангелицы бестелесные, мелкими шажками, очи долу… Нестеров не дожил…
Одобрение засветилось на лицах присутствующих, особенно пожилого женского пола. Вот оно, думалось… Не оскудела, стало быть…
Про скрепы тогда еще не знали.
Возобновили пение акафиста уже с новым настроем.
Комбат сиял глазами из неподвижного лица.
Честно говоря, нас с Серегой тоже пробило, и мы слегка подразмякли. А зря, как выяснилось.
Спокойно, чинно, по одной девушки спускались по лесенке в темную, декорированную желтыми и красными листьями воду …
Дальше происходили следующее. Представляете себе кувшинку? Зеленый круг на воде, в середке - желтая головка. Вот что-то в этом роде. Только круг белый, а головка девушкина. То есть, когда очередная ангелица опускалась в воду, ее рубашка, в полном соответствии с законами физики, какое-то время еще оставалась на поверхности, изображая кувшинкин лист. Если в этой купальне водились рыбки, то думаю, они сразу бросались врассыпную за фотиками.
Через полминуты, естественно, согласно с той же физикой, сорочка намокала и исчезала с поверхности. Но это полбеды.
Беда приключалась, когда девушка выходила из воды.
Я не буду это описывать. Скажу только, что, некоторые из паломниц, проявив, видимо, своеволие и непослушание, надели обычные ночные рубашки - в цветочек и с рюшечками. И это давало хоть и слабый, но камуфляжный эффект. Наиболее же смиренные сшили специально для этого случая балахоны из очень тонкого белого полотна. И когда оно, совершенно мокрое…
В общем, это был верх благочестия. И низ тоже.
Я оглянулся на Серегу и увидел, что мы с ним - просто одно лицо. Хотя внешне - абсолютно ничего общего.
На пятой купальщице я подумал, что неплохо бы найти давешнего монаха и еще кое-что про себя порассказать.
Девичий пастырь, поняв, видимо, что дал маху, стоял на краю купальни рыжей бородой ввысь и молчал бюрюзовому небу.
Еле дождавшись очереди, мы с другом, минуя лесенку, наперегонки ринулись в ледяную воду, проявив тем самым крепость веры и твердость упования.
Одевшись, придя в себя и уйдя от ручья, мы встали с ним рядом, напротив входа в храм, синхронно перекрестились три раза, и положили каждый по три поклона.
Не потому, что так принято.
А спина, между прочим, прошла.
Как Рукой сняло.