Янов. Часть 8
часть 6 Часть 7
Александр Янов
Развязка. 400 лет русской конституции
Проект «Оппозиция»
Мы закончили предыдущее эссе вопросом: как случилось, что оппозиция, плечом к плечу боровшаяся в 1540-е за созыв Земского собора, раскололась, едва добившись победы, в 1550-е? Да так жестоко, что одна ее часть объявлена была вне закона, а другая, предавшая своих соратников, погибла в огне опричнины?
Читатель еще, однако, не знает, что действительная развязка этой забытой драмы стала началом многовековой драмы России. Она потеряла реальный шанс стать обычной европейской страной. Вот как это было.
Через полстолетия после раскола в бурях Смутного времени произошло, если хотите, чудо: из праха безнадежно, казалось, разгромленной Грозным Москвы родилась конституция! И не какая-нибудь английская Magna Carta, не статья 98 московского Судебника, а настоящая, всамделишная, отточенная до последней детали конституция - первая такая среди великих держав Европы... Именно так, «основным законом конституционной монархии», назвал В. О. Ключевский договор, заключенный московской делегацией во главе с Михаилом Салтыковым с польским королем Сигизмундом 4 февраля 1610 года.
Увы, никто не только не праздновал 400-летие первой русской конституции в Москве 2010-го, никто о нем и не вспомнил - ни власти, ни оппозиция... Какая, однако, печаль...
Важнее для нас сейчас, однако, другое. Важнее, что все основные положения этого удивительного документа ПОЛНОСТЬЮ СОВПАДАЛИ С НЕСТЯЖАТЕЛЬСКИМ КРЕДО 1550-х. Судите сами. «Земскому собору договор усвоял учредительную власть, Ему же принадлежал и законодательный почин... Без согласия Думы государь не вводит новых податей и вообще никаких перемен в налогах... Думе принадлежит и высшая судебная власть... Каждому из московского народа для науки вольно ехать в другие государства христианские и государь имущества за то отнимать не будет».
Ничего не осталось здесь ни от иосифлянского объявления всех неправославных христиан еретиками, ни от «божественности» царя, ни от Москвы как Третьего Рима. Единственное, что осталось от иосифлянства: Салтыков не решился восстановить Юрьев день, отмененный Грозным. В остальном это была программа нестяжателей полувековой давности. Та, что не осуществилась тогда из-за раскола оппозиции.
Но почему она раскололась?
* * *
Чтобы понять это, придется нам вернуться к «царским вопросам» Церковного собора 1551 года. «[Если] в монастыри поступают не ради спасения своей души... а чтобы всегда бражничать,... [если] архимандриты и игумены докупаются своих мест, не знают ни службы Божией, ни братства. ...прикупают себе села, а иные угодья у меня выпрашивают,... где те прибыли и кто ими корыстуется?... И такое бесчиние и совершенное нерадение о церкви Божией и о монастырском строении... на ком весь этот грех взыщется?.. Если в монастырях все делается не по Богу, то какого добра ждать от нас, мирской чади?»
Никто, кроме нестяжателей, не задавал в тогдашней Москве иерархии таких вопросов. Представьте себе, каково было ей услышать их из уст самого государя. И еще важнее, каково было услышать их Адашеву и его «молодым реформаторам»!
Ведь вместе с внезапным возвышением лидеров нестяжателей означать они могли лишь одно: на первый план в московской политике выходила отныне не их административная реформа, а «европейская» повестка дня, т. е. немедленная отмена безнадежно коррумпированного монастырского землевладения. И означало это немедленную конфронтацию с церковью, которой так отчаянно стремился избежать Адашев.
Будь он тогда заодно со старцем Артемием, молодой государь неминуемо обратился бы не к Церковному собору, а к Земскому. И не помогло бы в этом случае иерархии все влияние митрополита Макария. Ибо вердикт «всенародных человек» на царские обличения был предсказуем. Мы знаем это по опыту всех без исключения североевропейских стран. То, что было невозможно во времена Ивана III и Нила Сорского, становилось возможно в 1550-е. Иерархия противостояла бы теперь не одному государю да кучке заволжских старцев, а нации!
И последствия это имело бы головокружительные. Во-первых, едва конфискованные монастырские земли были бы розданы, как во всех североевропейских странах, помещикам, военно-церковный альянс, на который опирался Грозный, затевая свой государственный переворот 1560-го, тотчас распался бы. Опричнина стала бы невозможна.
Во-вторых, Земский собор, почувствовав свою силу, получил бы тот самый шанс, который давала ему конституция Салтыкова, стать верховным арбитром в делах Московского государства. Раз и навсегда лишив тем самым царя возможности стать самодержцем, что, с точки зрения нестяжателей, наученных горьким опытом царствования Василия, могло стать катастрофически опасно для будущего страны.
Адашеву, с другой стороны, компромисс с иерархией представлялся обязательным условием успеха его административной реформы, конфронтация с ней смерти подобной, все нестяжательские страхи - пустыми, а сами они - неисправимыми радикалами вроде тех, кого сегодня принято именовать «демшизой». Он был уверен, что статья 98 Судебника, действительно делавшая царя по сути «председателем боярской коллегии» (по мнению первейшего знатока древнерусского права В. И. Сергеевича), гарантировала страну от царских злоупотреблений.
Увы, царь, как мы знаем, злоупотребил. И в считаные годы от всех адашевских реформ, от крестьянского самоуправления и суда присяжных, от идейного плюрализма и налогового самообложения не осталось и воспоминания. Лишь четыре столетия спустя раскопали их следы в провинциальных архивах историки 1960-х.
Подведем итог этому роковому спору словами самого знаменитого из дореволюционных скептиков Б. Н. Чичерина. Он, конечно, не мог еще знать об открытиях советских медиевистов и потому говорил лишь о конституции Салтыкова: «Если бы этот документ был реализован в начале XVII века, русское государство приняло бы совершенно другой вид».
Но конституция опоздала. В буче Смутного времени у нее не было шансов выжить. Действовать нужно было за полвека до этого. Не действовали: раскололись...
* * *
Нет, я не тешу себя надеждой, что даже факт КОНСТИТУЦИИ в Москве XVII (!) века переубедит скептиков. В конце концов у них всегда есть в запасе старая пропись: «История не знает сослагательного наклонения». И к чему нам все эти если бы да кабы?
Но ведь это неправда.
Я цитировал в трилогии чудесные стихи американского поэта Джона Гринлифа Виттиера:
Из всех печальных слов на нашем языке
Печальнейшие эти - ах, если бы!
Но что пленительно в устах поэта, непростительно для историка. Да, в биографии человека упущенное невозвратимо. Но история, т. е. биография страны - наука не только о прошлом, но и о будущем. Ничто не мешает новым поколениям, наученным опытом предшественников, воплотить то, что не удалось им. В истории важен потенциал национальной мысли. И нам не дано предугадать, где и как он воплотится."
http://www.snob.ru/profile/blog/11778/31727
Александр Янов
Развязка. 400 лет русской конституции
Проект «Оппозиция»
Мы закончили предыдущее эссе вопросом: как случилось, что оппозиция, плечом к плечу боровшаяся в 1540-е за созыв Земского собора, раскололась, едва добившись победы, в 1550-е? Да так жестоко, что одна ее часть объявлена была вне закона, а другая, предавшая своих соратников, погибла в огне опричнины?
Читатель еще, однако, не знает, что действительная развязка этой забытой драмы стала началом многовековой драмы России. Она потеряла реальный шанс стать обычной европейской страной. Вот как это было.
Через полстолетия после раскола в бурях Смутного времени произошло, если хотите, чудо: из праха безнадежно, казалось, разгромленной Грозным Москвы родилась конституция! И не какая-нибудь английская Magna Carta, не статья 98 московского Судебника, а настоящая, всамделишная, отточенная до последней детали конституция - первая такая среди великих держав Европы... Именно так, «основным законом конституционной монархии», назвал В. О. Ключевский договор, заключенный московской делегацией во главе с Михаилом Салтыковым с польским королем Сигизмундом 4 февраля 1610 года.
Увы, никто не только не праздновал 400-летие первой русской конституции в Москве 2010-го, никто о нем и не вспомнил - ни власти, ни оппозиция... Какая, однако, печаль...
Важнее для нас сейчас, однако, другое. Важнее, что все основные положения этого удивительного документа ПОЛНОСТЬЮ СОВПАДАЛИ С НЕСТЯЖАТЕЛЬСКИМ КРЕДО 1550-х. Судите сами. «Земскому собору договор усвоял учредительную власть, Ему же принадлежал и законодательный почин... Без согласия Думы государь не вводит новых податей и вообще никаких перемен в налогах... Думе принадлежит и высшая судебная власть... Каждому из московского народа для науки вольно ехать в другие государства христианские и государь имущества за то отнимать не будет».
Ничего не осталось здесь ни от иосифлянского объявления всех неправославных христиан еретиками, ни от «божественности» царя, ни от Москвы как Третьего Рима. Единственное, что осталось от иосифлянства: Салтыков не решился восстановить Юрьев день, отмененный Грозным. В остальном это была программа нестяжателей полувековой давности. Та, что не осуществилась тогда из-за раскола оппозиции.
Но почему она раскололась?
* * *
Чтобы понять это, придется нам вернуться к «царским вопросам» Церковного собора 1551 года. «[Если] в монастыри поступают не ради спасения своей души... а чтобы всегда бражничать,... [если] архимандриты и игумены докупаются своих мест, не знают ни службы Божией, ни братства. ...прикупают себе села, а иные угодья у меня выпрашивают,... где те прибыли и кто ими корыстуется?... И такое бесчиние и совершенное нерадение о церкви Божией и о монастырском строении... на ком весь этот грех взыщется?.. Если в монастырях все делается не по Богу, то какого добра ждать от нас, мирской чади?»
Никто, кроме нестяжателей, не задавал в тогдашней Москве иерархии таких вопросов. Представьте себе, каково было ей услышать их из уст самого государя. И еще важнее, каково было услышать их Адашеву и его «молодым реформаторам»!
Ведь вместе с внезапным возвышением лидеров нестяжателей означать они могли лишь одно: на первый план в московской политике выходила отныне не их административная реформа, а «европейская» повестка дня, т. е. немедленная отмена безнадежно коррумпированного монастырского землевладения. И означало это немедленную конфронтацию с церковью, которой так отчаянно стремился избежать Адашев.
Будь он тогда заодно со старцем Артемием, молодой государь неминуемо обратился бы не к Церковному собору, а к Земскому. И не помогло бы в этом случае иерархии все влияние митрополита Макария. Ибо вердикт «всенародных человек» на царские обличения был предсказуем. Мы знаем это по опыту всех без исключения североевропейских стран. То, что было невозможно во времена Ивана III и Нила Сорского, становилось возможно в 1550-е. Иерархия противостояла бы теперь не одному государю да кучке заволжских старцев, а нации!
И последствия это имело бы головокружительные. Во-первых, едва конфискованные монастырские земли были бы розданы, как во всех североевропейских странах, помещикам, военно-церковный альянс, на который опирался Грозный, затевая свой государственный переворот 1560-го, тотчас распался бы. Опричнина стала бы невозможна.
Во-вторых, Земский собор, почувствовав свою силу, получил бы тот самый шанс, который давала ему конституция Салтыкова, стать верховным арбитром в делах Московского государства. Раз и навсегда лишив тем самым царя возможности стать самодержцем, что, с точки зрения нестяжателей, наученных горьким опытом царствования Василия, могло стать катастрофически опасно для будущего страны.
Адашеву, с другой стороны, компромисс с иерархией представлялся обязательным условием успеха его административной реформы, конфронтация с ней смерти подобной, все нестяжательские страхи - пустыми, а сами они - неисправимыми радикалами вроде тех, кого сегодня принято именовать «демшизой». Он был уверен, что статья 98 Судебника, действительно делавшая царя по сути «председателем боярской коллегии» (по мнению первейшего знатока древнерусского права В. И. Сергеевича), гарантировала страну от царских злоупотреблений.
Увы, царь, как мы знаем, злоупотребил. И в считаные годы от всех адашевских реформ, от крестьянского самоуправления и суда присяжных, от идейного плюрализма и налогового самообложения не осталось и воспоминания. Лишь четыре столетия спустя раскопали их следы в провинциальных архивах историки 1960-х.
Подведем итог этому роковому спору словами самого знаменитого из дореволюционных скептиков Б. Н. Чичерина. Он, конечно, не мог еще знать об открытиях советских медиевистов и потому говорил лишь о конституции Салтыкова: «Если бы этот документ был реализован в начале XVII века, русское государство приняло бы совершенно другой вид».
Но конституция опоздала. В буче Смутного времени у нее не было шансов выжить. Действовать нужно было за полвека до этого. Не действовали: раскололись...
* * *
Нет, я не тешу себя надеждой, что даже факт КОНСТИТУЦИИ в Москве XVII (!) века переубедит скептиков. В конце концов у них всегда есть в запасе старая пропись: «История не знает сослагательного наклонения». И к чему нам все эти если бы да кабы?
Но ведь это неправда.
Я цитировал в трилогии чудесные стихи американского поэта Джона Гринлифа Виттиера:
Из всех печальных слов на нашем языке
Печальнейшие эти - ах, если бы!
Но что пленительно в устах поэта, непростительно для историка. Да, в биографии человека упущенное невозвратимо. Но история, т. е. биография страны - наука не только о прошлом, но и о будущем. Ничто не мешает новым поколениям, наученным опытом предшественников, воплотить то, что не удалось им. В истории важен потенциал национальной мысли. И нам не дано предугадать, где и как он воплотится."
http://www.snob.ru/profile/blog/11778/31727