Самый первый пост
Очень хочется рассказать эпизодик на тему « Москва слезам не верит ». Дело было в 1996 году. Мы закончили 4й курс со сплошными пятерками и перешли на пятый, где нас ожидали дипломная работа, ГОСы и собственно сам окончательный документ, который должен быть, и в этом уже никто не сомневался, красным. Но привычно учиться даже у Корниенко, даже почитывая великих классиков в оригинале и с перерывами на переводческие приработки у врачей, нам было скучно. Душа жаждала подвигов, голова новых, желательно не лингвистических познаний, глаза - других пейзажей, а не искать привычно Машук на линии горизонта, ну а тело, тело требовало, как у классика : « В Москву, на ярмарку невест ! ». Не сговариваясь, не обсуждая никаких деталей, чтобы не пугаться раньше времени, мы вразброс приехали в Москву, записались во французский университетский колледж при МГУ, причем почему -то все хором на отделении права, вернулись в Пятигорск, оформили индивидуальный план (« очень нужно, будем заниматься серьезно и самостоятельно, а как же ? »), определились с темой диплома, получили книжки, по которым этот диплом писать, закупились тушенкой и теплыми вещами и рванули вновь в столицу спешить чувствовать и жить.
Мы - три девицы 21 года отроду с провинциальным гонором, небольшим запасом денег и сомнительным набором знаний и умений. « Он по-французски совершенно.. » - это было почти про нас, мазурку мы правда не танцевали, но « кланяться непринужденно » при случаи могли, что в переводе на конец 20 века и женский пол выражалось в искренних улыбках и прочих лучезарных проявлениях радости от общения с людьми. Инга, мой лучший друг той эпохи, Лена Жукова и я.
Колледж наш был основан Мареком Хальтером и Андреем Дмитровичем Сахаровым. Если Хальтера мы видели, слышали и даже где-то общались с ним, а Жукова уже во Франции прочитала почти все его книжки, то академика в живых мы, конечно, уже не застали. Мне, правда, посчастливилось видеть его вдову Елену Боннэр, когда она приезжала из Франции в музей Прав Человека, в котором очень много материалов, посвященных ее мужу. Идея колледжа была в том, чтобы позволить русским франкоговорящим студентам, получив стипендию, поучиться годик во Франции и по возвращении на Родину писать диссертацию по выбранному предмету. Для получения стипендии требовалось хорошо учиться все 2 года, написать стоящий диплом по теме, способной заинтересовать французских профессоров, а также параллельно помогать колледжу в построении культурных мостов между двумя странами. Это мостостроение могло принимать различные формы, от выгуливания французских профессоров по достопримечательностям Москвы до мелких переводов на добровольных началах. Но самым беспроигрышным вариантом было получить должность секретаря директора колледжа на втором году обучения, пол-пути к стипендии было уже пройдено. До 2го курса, правда, надо было еще дожить, но при записи на первый (никаких вступительных экзаменов, никаких собеседований), мы уже с порога заявили, что во Францию поедем именно мы, потому что у нас уже почти диплом Пятигорского государственного лингвистического университета, а Кавказ, как всем известно, - самое престижное место на земле для изучения французского языка. Что мы ни бельмеса не смыслили в праве, нас совсем не смущало.
Поселились мы опять-таки всем хором в Лениной комнате, которую она снимала у одинокой женщины с 4 детьми, одной внучкой, толпой периодически появляющихся грузинских друзей старшей дочери и зашкаливающим количеством кошек, которых мы так и не смогли сосчитать. Про женщину, детей, постоянно плодившихся кошек, их несуразную бедность, материальную и духовную, бальные танцы, которыми младшие дети и внучка занимались на голодный желудок, про старшего сына, проводившего дни в задумчивости, время от времени потрагивая струны гитары, надо рассказывать отдельно. Правда, это будет эпизод из цикла « Как закалялась сталь », причем в сырых красках Федора Михайловича, типа стены были выкрашены в отвратительный желтый цвет и на лестнице пахло протухшей капустой. Я знаю, что Раскольников созрел со своей фантастической идеей в Питере, но и в Москве в 90ые прошлого века, проживало достаточно старушек и не совсем, которых очень хотелось удавить.
Однако эти невеселые размышления, скитания по съемным квартирам, нескончамые уроки французского московским балбесам, а главное хроническая простуда пришли с первым снегом, когда закончились все консервы, а теплые кавказские вещи смотрелись очень забавно в московском контексте. А в начале учебного года нас переполнял юношеский задор, в библиотеке колледжа мы набрали учебников по праву, Жукова по утрам читала Бальзака, а Инга пыталась отбить у кошек наши вечерние сосиськи.
И вот тут был объявлен первый сбор студентов, поскольку в этот знаменательный день к нам приезжал, трам-пам-пам, министр культуры Франции Филипп Дуст-Блази.
- Филя, - обрадованно перевела Ленка, встречавшаяся в тот момент с Филиппом Руайе, инженером-нефтяником, которому вся первая общага писала любовные письма. Бальзак, кстати, был от него. Инга поморщилась. Она не верила в любовь на расстоянии и предпочитала Бальзаку тушенку.
На встречу с Филей мы все-таки пошли, к тому же красивыми, хотя ничего интересного нам лично он сказать не мог. Выяснилось, что на живого министра пришли посмотреть почти все записавшиеся в колледж, и большинству нужен был перевод, и соответственно место в большом амфитеатре с наушниками и милой переводчицей-синхронистом в кабинке. Поскольку народу пришло больше, чем мест, в воздухе завис запах небольшого скандальчика, причем международного. И тогда из амфитеатра четкой поступью вышел Тимур, официально секретарь директора, а на самом деле его правая рука и обратился к толпе с одним-единственным вопросом : « Кто понимает по-французски ? ».
- Мы, - так же четко и одновременно, не смотря друг на друга, Ленка и я вышли вперед на два шага. Я успела подумать, что сейчас всех франкофонов определят в другую аудиторию и пустят в громкоговорители Дуста-Блази, но Тимур мыслил куда радикальнее меня, и нам с Ленкой было доверено переводить речь этого Дуста, правда не синхронно, а с листа. Меня пронзила жалость к самой себе, но Жукова справедливо рассудила, что возвращаться в толпу как-то не по-кавказски.
В общем, представьте картинку. Огромный амфитеатр, везде сидят студенты МГУ, жаждующие прикоснуться к французской культуре, а на пюпитре вокруг микрофона - две такие девочки-припевочки с южным гыканьем и пятью страницами печатного текста. Тимур что-то еще говорил, что колледж нас не забудет, что они всегда помогают людям, которые помогают, о мостах и дружбе, но мы схватили речь, как винтовку, душа наконец встретилась со своим подвигом, позади нас были Врачи без границ, а впереди - два года битвы за стипендию.
Прокашлявшись и джентельменски уступив министру разрыв в параграф, позволив при этом МГУшникам заценить французский прононс, мы затараторили про мосты, общую культуру, европейскую семью и Марека Хальтера. Мне было реально стыдно. Речь, конечно была бред, но мы сделали из нее бред вдвойне. Студенты смотрели на нас округлив глаза, но по ходу их больше забавляла наша способность не дышать между фразами, а вовсе не проза советников Фили. В определенный момент мы почти полностью расслабились, и не исключено,что несли полную отсебятину, ведь филологическое образование не пропьешь. Ни Дуст, ни Блази, ни Марек Хальтер с Тимуром и МГУ не могли проверить верность нашего перевода оригиналу. И мы творили речь. Нас понесло так, что мы кончили раньше министра. Он, видимо, говорил вдумчиво, веря в смысл написанного, хоть и не им. А мы управились раньше, даже с лирическими отступлениями. Но, не теряя самообладания, начали речь по-новой, пока вспотевшие МГУшники не попросили о пощаде. Тогда мы, преисполненные собственного достоинства, отложили листы, спустились с сцены, смешавшись с народом и оказавшись в центре внимания. Мы отвечали на вопросы, где это мы так натаскались по-французски, откуда мы вообще и кто собственно такой этот Блази.
Главный итог дня был подведен чуть позже : В Ленку влюбился длинный тощий блондин по имени Эдик. Он изобретал искуственный разум, о чем непременно рассказывал нам за чаем долгими осенними и зимними вечерами и когда выводил нас всех гулять в Коломенское. Инге он нравился и она советовала Жуковой выходить за него замуж. Но Ленка любила Филю (не Дуста-Блази) и пережив две нескончаемые московские зимы, уехала к нему в Париж.
Так что нет ничего удивительного в том, что, встречаясь с Ленкиной семьей, мы никогда не говорим об искуственном разуме, зато о нефти - сколько угодно !
Мы - три девицы 21 года отроду с провинциальным гонором, небольшим запасом денег и сомнительным набором знаний и умений. « Он по-французски совершенно.. » - это было почти про нас, мазурку мы правда не танцевали, но « кланяться непринужденно » при случаи могли, что в переводе на конец 20 века и женский пол выражалось в искренних улыбках и прочих лучезарных проявлениях радости от общения с людьми. Инга, мой лучший друг той эпохи, Лена Жукова и я.
Колледж наш был основан Мареком Хальтером и Андреем Дмитровичем Сахаровым. Если Хальтера мы видели, слышали и даже где-то общались с ним, а Жукова уже во Франции прочитала почти все его книжки, то академика в живых мы, конечно, уже не застали. Мне, правда, посчастливилось видеть его вдову Елену Боннэр, когда она приезжала из Франции в музей Прав Человека, в котором очень много материалов, посвященных ее мужу. Идея колледжа была в том, чтобы позволить русским франкоговорящим студентам, получив стипендию, поучиться годик во Франции и по возвращении на Родину писать диссертацию по выбранному предмету. Для получения стипендии требовалось хорошо учиться все 2 года, написать стоящий диплом по теме, способной заинтересовать французских профессоров, а также параллельно помогать колледжу в построении культурных мостов между двумя странами. Это мостостроение могло принимать различные формы, от выгуливания французских профессоров по достопримечательностям Москвы до мелких переводов на добровольных началах. Но самым беспроигрышным вариантом было получить должность секретаря директора колледжа на втором году обучения, пол-пути к стипендии было уже пройдено. До 2го курса, правда, надо было еще дожить, но при записи на первый (никаких вступительных экзаменов, никаких собеседований), мы уже с порога заявили, что во Францию поедем именно мы, потому что у нас уже почти диплом Пятигорского государственного лингвистического университета, а Кавказ, как всем известно, - самое престижное место на земле для изучения французского языка. Что мы ни бельмеса не смыслили в праве, нас совсем не смущало.
Поселились мы опять-таки всем хором в Лениной комнате, которую она снимала у одинокой женщины с 4 детьми, одной внучкой, толпой периодически появляющихся грузинских друзей старшей дочери и зашкаливающим количеством кошек, которых мы так и не смогли сосчитать. Про женщину, детей, постоянно плодившихся кошек, их несуразную бедность, материальную и духовную, бальные танцы, которыми младшие дети и внучка занимались на голодный желудок, про старшего сына, проводившего дни в задумчивости, время от времени потрагивая струны гитары, надо рассказывать отдельно. Правда, это будет эпизод из цикла « Как закалялась сталь », причем в сырых красках Федора Михайловича, типа стены были выкрашены в отвратительный желтый цвет и на лестнице пахло протухшей капустой. Я знаю, что Раскольников созрел со своей фантастической идеей в Питере, но и в Москве в 90ые прошлого века, проживало достаточно старушек и не совсем, которых очень хотелось удавить.
Однако эти невеселые размышления, скитания по съемным квартирам, нескончамые уроки французского московским балбесам, а главное хроническая простуда пришли с первым снегом, когда закончились все консервы, а теплые кавказские вещи смотрелись очень забавно в московском контексте. А в начале учебного года нас переполнял юношеский задор, в библиотеке колледжа мы набрали учебников по праву, Жукова по утрам читала Бальзака, а Инга пыталась отбить у кошек наши вечерние сосиськи.
И вот тут был объявлен первый сбор студентов, поскольку в этот знаменательный день к нам приезжал, трам-пам-пам, министр культуры Франции Филипп Дуст-Блази.
- Филя, - обрадованно перевела Ленка, встречавшаяся в тот момент с Филиппом Руайе, инженером-нефтяником, которому вся первая общага писала любовные письма. Бальзак, кстати, был от него. Инга поморщилась. Она не верила в любовь на расстоянии и предпочитала Бальзаку тушенку.
На встречу с Филей мы все-таки пошли, к тому же красивыми, хотя ничего интересного нам лично он сказать не мог. Выяснилось, что на живого министра пришли посмотреть почти все записавшиеся в колледж, и большинству нужен был перевод, и соответственно место в большом амфитеатре с наушниками и милой переводчицей-синхронистом в кабинке. Поскольку народу пришло больше, чем мест, в воздухе завис запах небольшого скандальчика, причем международного. И тогда из амфитеатра четкой поступью вышел Тимур, официально секретарь директора, а на самом деле его правая рука и обратился к толпе с одним-единственным вопросом : « Кто понимает по-французски ? ».
- Мы, - так же четко и одновременно, не смотря друг на друга, Ленка и я вышли вперед на два шага. Я успела подумать, что сейчас всех франкофонов определят в другую аудиторию и пустят в громкоговорители Дуста-Блази, но Тимур мыслил куда радикальнее меня, и нам с Ленкой было доверено переводить речь этого Дуста, правда не синхронно, а с листа. Меня пронзила жалость к самой себе, но Жукова справедливо рассудила, что возвращаться в толпу как-то не по-кавказски.
В общем, представьте картинку. Огромный амфитеатр, везде сидят студенты МГУ, жаждующие прикоснуться к французской культуре, а на пюпитре вокруг микрофона - две такие девочки-припевочки с южным гыканьем и пятью страницами печатного текста. Тимур что-то еще говорил, что колледж нас не забудет, что они всегда помогают людям, которые помогают, о мостах и дружбе, но мы схватили речь, как винтовку, душа наконец встретилась со своим подвигом, позади нас были Врачи без границ, а впереди - два года битвы за стипендию.
Прокашлявшись и джентельменски уступив министру разрыв в параграф, позволив при этом МГУшникам заценить французский прононс, мы затараторили про мосты, общую культуру, европейскую семью и Марека Хальтера. Мне было реально стыдно. Речь, конечно была бред, но мы сделали из нее бред вдвойне. Студенты смотрели на нас округлив глаза, но по ходу их больше забавляла наша способность не дышать между фразами, а вовсе не проза советников Фили. В определенный момент мы почти полностью расслабились, и не исключено,что несли полную отсебятину, ведь филологическое образование не пропьешь. Ни Дуст, ни Блази, ни Марек Хальтер с Тимуром и МГУ не могли проверить верность нашего перевода оригиналу. И мы творили речь. Нас понесло так, что мы кончили раньше министра. Он, видимо, говорил вдумчиво, веря в смысл написанного, хоть и не им. А мы управились раньше, даже с лирическими отступлениями. Но, не теряя самообладания, начали речь по-новой, пока вспотевшие МГУшники не попросили о пощаде. Тогда мы, преисполненные собственного достоинства, отложили листы, спустились с сцены, смешавшись с народом и оказавшись в центре внимания. Мы отвечали на вопросы, где это мы так натаскались по-французски, откуда мы вообще и кто собственно такой этот Блази.
Главный итог дня был подведен чуть позже : В Ленку влюбился длинный тощий блондин по имени Эдик. Он изобретал искуственный разум, о чем непременно рассказывал нам за чаем долгими осенними и зимними вечерами и когда выводил нас всех гулять в Коломенское. Инге он нравился и она советовала Жуковой выходить за него замуж. Но Ленка любила Филю (не Дуста-Блази) и пережив две нескончаемые московские зимы, уехала к нему в Париж.
Так что нет ничего удивительного в том, что, встречаясь с Ленкиной семьей, мы никогда не говорим об искуственном разуме, зато о нефти - сколько угодно !