Отрывок
В советское время был распространен такой журналистский говорок, который у нас дома назывался "госзадушевность". Это были особые интонации на радио/ТВ, - открыли, допустим, новую школу, или там хлев - и голос у диктора такой тёплый-теплый, до рвоты. Но ладно голос, а вот газетные словечки, фразы, клише, пропитанные особой фальшью - были совершенно невыносимы. "Чуткий", например. Какие-нибудь партийные хряки, гоголевские заматеревшие свинорыла, в своей чиновничьей функции были "чуткими". Менты или пожарники обязательно "дарили людям хорошее настроение". Если случался худо-бедно "творческий" гражданин, художник или музыкант, то он "дарил радость", а просто так, для заработка, работать было неприлично. Надо было обязательно дарить. А вот педагог или писатель, а то и сам журналист (публицист) "делился наболевшим". Мне в детстве всегда представлялось, что он харкал в лицо, или сплевывал туберкулезную мокроту в мисочку, а потом протягивал желающим, а не то охотно предоставлял содержимое гнойных пустул. Как в детской считалке:
Шел солдат с бою,
Нес бутылку гною.
Кто слово пикнет,
Тот ее и выпьет.
При этом пакостная эта фразеология - не советского происхождения, а идет из 19 века, из демократической публицистики, такой честной, порывистой, пафосной, но такой оглушительно, вопиюще безвкусной, антиэстетической, глухими публицистами для слепых читателей с лучшими намерениями коллективно наворачиваемой. Вся вот эта писаревщина, "сапоги выше Пушкина", да собственно и сам суффикс "-щин-", подхваченный бойким многопишущим, многоликим ильичом сотоварищи: сначала достоевщина, клюевщина, есенинщина, а там и золотая Колыма, и расстрелы, и круговорот "кровавых костей в колесе" - все оттуда, все нечистым, липким, мармеладно-каловым комком.
Но я-то жила в советское время и этот говорок (по-научному, дискурс) представлялся именно что советским: он расцвел и укрепился в советское время; тонкая материя распадается, а румяные черви только крепнут и плодятся. На короткое время (конец 80-х - начало 90-х) говорок отступил, потому что фальшь перестала быть востребованной. А нынче... погляди в окно.
Как оно всегда и было, южная пышность была куда производительнее северной скудости. Писали-то плохо многие, но я отдаю первый приз с бантом одному украинскому письменнику, напечатавшему в конце 80-х скорбное прощальное слово о своем товарище по перу... вроде бы товарища Евгеном звали. Этот Евген, сообщал нам письменник, был чудо как хорош в моральном, нержавеющем плане: он "снимал врачующим бичом полуду с наших глаз".
Шел солдат с бою,
Нес бутылку гною.
Кто слово пикнет,
Тот ее и выпьет.
При этом пакостная эта фразеология - не советского происхождения, а идет из 19 века, из демократической публицистики, такой честной, порывистой, пафосной, но такой оглушительно, вопиюще безвкусной, антиэстетической, глухими публицистами для слепых читателей с лучшими намерениями коллективно наворачиваемой. Вся вот эта писаревщина, "сапоги выше Пушкина", да собственно и сам суффикс "-щин-", подхваченный бойким многопишущим, многоликим ильичом сотоварищи: сначала достоевщина, клюевщина, есенинщина, а там и золотая Колыма, и расстрелы, и круговорот "кровавых костей в колесе" - все оттуда, все нечистым, липким, мармеладно-каловым комком.
Но я-то жила в советское время и этот говорок (по-научному, дискурс) представлялся именно что советским: он расцвел и укрепился в советское время; тонкая материя распадается, а румяные черви только крепнут и плодятся. На короткое время (конец 80-х - начало 90-х) говорок отступил, потому что фальшь перестала быть востребованной. А нынче... погляди в окно.
Как оно всегда и было, южная пышность была куда производительнее северной скудости. Писали-то плохо многие, но я отдаю первый приз с бантом одному украинскому письменнику, напечатавшему в конце 80-х скорбное прощальное слово о своем товарище по перу... вроде бы товарища Евгеном звали. Этот Евген, сообщал нам письменник, был чудо как хорош в моральном, нержавеющем плане: он "снимал врачующим бичом полуду с наших глаз".