По просьбе трудящихся и праздношатающихся
Татьяна Толстая: будущее за углом. Оно наступит в любую секунду
В последние годы имя Татьяны Толстой ассоциируется не только с литературой, но и с телевидением, где ее полемический дар естественно вписался в "Школу злословия". Правда, сейчас передачу показывают так поздно, что доставить себе это удовольствие могут лишь отчаянные полуночники. Однако книги Татьяны Толстой: ранние и поздние рассказы, роман "Кысь", статьи, в которых ее умение излагать свои мысли резко, темпераментно и ярко проявляется со всем блеском, доступны в любое время суток. Они постоянно переиздаются и не только в России: недавно в Америке опубликован сборник Татьяны Толстой "Белые стены", включающий "Кысь" и избранную публицистику. [Не так: "Кысь" издана отдельно, "Белые стены" отдельно. - ТТ]
"МН": Не знаю, как для американцев, но для нас антиутопия "Кысь", где вы пишете, с каким трудом люди, родившиеся после Большого взрыва, заново обретают человеческий облик, по-прежнему актуальна. На всем протяжении истории Россия движется рывками. 1917 год - перед глазами, но ведь, допустим, и после XI-XII веков просвещенная, грамотная Русь рухнула в пропасть. Национальный характер тому виной, география, климат?
Толстая: На этот вопрос еще никто не ответил. Думаю, впрочем, что ответ надо искать не в марксизме-материализме, а вдоль той дороги, по которой Лев Николаевич Гумилев похаживал. Его идеи достаточно завиральны, но они заключают в себе то самое безумие, в котором есть гениальность. И хотя ни одно из его заключений не является истиной в последней инстанции, это и есть: верной дорогой идете, товарищи. Он пишет о пассионарности жизни и культуры народов.
"МН": Но, согласно Гумилеву, пассионарность присуща молодым нациям.
Толстая: А в XI-XII веках мы и были молодой нацией, и вскоре получили татарскую прививку, которая, насколько я могу понять, вырвала нас из Западной Европы. Может быть, мы бы и не слились с нею, не знаю. Что было со славянами раньше, не ведает ни одна живая душа, а затем молодой нации почти сразу сделали две прививки: варяжскую, и немедленно, - не успели вздохнуть - татарскую. Что вы хотите, если наша душа разорвана между Западом и Востоком? Вот мы всемирную отзывчивость и имеем. Иначе говоря, шизофрению: лицо одного приклеено к ногам другого. Неизвестно как, но в генетическом коде, похоже, записаны и культурная склонность нации, и темперамент населения и даже интерес при выборе профессии.
"МН": Но каков бы ни был наш генетический код, к русскому народу вы суровы: пьянствует, зарабатывать не любит, хочет просто так деньги иметь.
Толстая: Конечно, наш народ не избалован, он может сварить суп в галоше рваной, но он любит жаловаться, что кто-то ему мешает, а сам беспросветно пьет и бездельничает. Климат плохой? Да, у нас Сибирь, холодильник с собой таскаем. Но до революции там реки были прозрачные, леса густые, до сих пор никак не сведем. Народы живут и в Африке, и в Азии в чудовищных условиях: змеи, крокодилы, 50-градусная жара, малярия и другие болезни, и все это не мешает, например, китайцам трудолюбиво плести защитный веер для каждого кустика риса на необозримых, залитых водой рисовых полях. Я не знаю, отчего мы другие. И татары вроде благоденствуют, и с варягами все в порядке, но когда к голове петуха приделан хвост змеи, получается химера, василиск.
"МН": И долго мы еще будем так странствовать по истории?
Толстая: Долго: голова будет петь и кукарекать, а хвост волочиться. Критическая масса, которая называется то электоратом, то публикой, то толпой, то народом, то телезрителями, в зависимости от того, кто как захочет ею манипулировать, не дает и не даст никогда нам стать ни западной, ни восточной державой. Периодически из этого котла вырывается талант и часто гибнет, потому что ему сопутствует высоко ценимая в нашем фольклоре «удаль», то есть преступная необузданность и безответственность, которой он гордится. Она, например, заставляет человека пить что дают или мчаться на машине с огромной скоростью, наплевав на жизни тех, кто попадет под ее колеса. Эта удаль, типа "и за борт ее бросает", - одно из самых отвратительных свойств русской нации. Все это - мое родное, и все это я люто ненавижу. Я, как плоть от плоти своего народа, отдаю себе отчет в том, что вся эта удаль кончается ничем. И в тяжелые моменты она не в помощь.
"МН": Что вы имеете в виду?
Толстая: Будущее, которое за углом и в любую секунду наступит. Сейчас у нас ситуация весьма опасная, наплевательство власти на людей и на страну дошло до пределов. А посмотришь - власти как бы и нет. Нет никаких попыток ничего удержать, спасти, укрепить, не дать развалиться, провалиться, произойти финансовому коллапсу. Манера откладывать волну народного гнева уже приводила не к одной революции. Ее все время отодвигают, а она нахлестывает. В 1905 году напор был особенно большой, дамбу прорвало, и стране выдали конституцию. Хотя власти и тогда не понимали, как действовать дальше: ну-ка, прикрикнем на них! Александра Федоровна советовала Николаше: строже надо с народом быть, строже. Кончилось страшно.
"МН": Стало быть, выхода из этой беспросветной жизни вы не видите?
Толстая: Я не знаю, просветная она или беспросветная, но для напряжения, существующего в обществе, есть только два способа спустить пар. Один - ужасный: через взрыв. Революция, дефолт, банкротство всего и вся отбрасывает страну назад - и за борт ее бросает, - так что потом, как ни восстанавливай, всего не восстановишь. Сейчас очень странное и опасное время. Демократии как процедуры у нас больше нет. Вместо нее повсюду какие-то совершенно былинные прокуроры - «встали не бужены, вышли не прошены...» Зато выросло поколение людей, для которых совершенно естественны те свободы, которые прежнему поколению и не снились. Народ толчется в огромном бесцензурном пространстве. На взятки смотрит легко, главное - не попасться, ведь периодически налетает коршун и выхватывает показательного цыпленка. Прав у нас нет, но есть возможности. Системообразующее произведение - «Кошкин дом» Маршака. Это в чистом виде Рублевское шоссе и его клоны - малые шоссейки. Гламур, нажитое нечестным путем богатство, зависть, предательство, - все там неустаревающе прописано.
«КОШКА: А вот моя гостиная, ковры и зеркала. Купила пианино я у одного осла»... «ПЕТУХ: У ней перина - чистый пух! - КУРИЦА: Она цыплят крадет, петух...» Жалобы обездоленных: «Мы кошкины племяяянники... - Вот я вам дам на пряники! У нас племянников не счесть, и все хотят и пить и есть!» Потом, естественно, все это сгорает: «Вот и рухнул кошкин дом, погорел со всем добром»...
Второй выход эволюционный: «авось, обойдется», «бог даст, образуется», - и оно бы и хорошо бы, если бы власти разрабатывали хоть какие-то планы социального успокоения, если бы шла работа над системными проектами, - чтобы народ зарабатывал, производя какие-то ценности, а не просто перепродавая китайские ртутные игрушки и турецкий люрекс; если бы существовала сколько-нибудь осмысленная стратегия, рисовалась сколько-нибудь осмысленная перспектива. Ничего же этого нет. Есть оглушительное воровство. Правда в том, что все воруют: и народ, и власти, и все прекрасно об этом знают, но вот как остановить коррумпационные механизмы, уже непонятно. И, видимо, попытки предпринять системные реформы прекращены, потому что правду где-то закопали, и народу все твердят, что мы ни в чем не виноваты, а если что плохо, так это по вине врага, а враг за границей. Это американцы нам толченое стекло в кашу подсыпают. И нам пророчат по ТВ, что вот-вот земное ядро остынет, солнце погаснет, исчезнет магнитное поле Земли, - последние денечки гуляем. Когда в предвыборный год тебе преподносят этот апокалипсис, думаешь, так и хрен с ними, пусть выбирают, кого хотят. Кстати, как вам нравится марш несогласных?
"МН": Больше всего мне не нравится, как с ним обошлись.
Толстая: Об этом и речь. Шли бы себе и шли. Конкретные личности, которые составляют руководство маршей несогласных, мне скорее несимпатичны. Но, какие бы они ни были ужасные, у них есть свои крики. И есть разрешенные конституцией методы нести свои жалобы и крики. Если бы они мирно прошлись с криками, их влияние было бы ноль. Как только начинают их давить, народ возмущается, звереет, так начиналась революция. Не хотелось бы.
"МН": Что же, по-вашему, власти это не волнует?
Толстая: Они рассчитывают, что убегут.
"МН": Но царю-то не удалось.
Толстая: Да, хотя у царя были пароходы, вклады в банках. Британский кузен не взял его к себе и деньги украл, видимо. Есть такая теория...
"МН": Один из ваших документальных рассказов в недавнем сборнике "Изюм" посвящен Анастасии. Вы думаете, она действительно спаслась?
Толстая: Этот рассказ основан на замечательной книге американского журналиста Питера Курта, но издатель Захаров ее выпустил без самого важного: без аппарата, без примечаний. (Захаров, безусловно, будет гореть в аду.) А в примечаниях содержатся ответы на все вопросы, которые возникают у вас при чтении текста. И главный ответ вы должны дать сами. Если эта женщина - самозванка, то кто она? Из какого круга? Назовите, хотя бы примерно, женщину этого возраста, этой внешности, знающую до деталей не только личную жизнь и интимные привычки царской семьи, их слуг, лечащего доктора Боткина, но и те глубоко засекреченные государственные сведения, правда о которых выплыла наружу только после Второй мировой войны! Но читатель не даст ответа, потому что примечания у него вырвали и выбросили. В ад, в ад. Или в суд.
"МН": В своем фантасмагорическом рассказе "Сюжет" о дуэли Пушкина, на которой он убил Дантеса, и последовавшей через много лет случайной гибели престарелого поэта от снежка в голову, брошенного симбирским гимназистом, придворному лекарю Боткину вы отводите куда более завидную участь, чем ждала его в жизни. Как вам приходят в голову эти хитросплетения сюжетов?
Толстая: Не знаю, как. Приходят и поселяются. Вертятся, вертятся, и я думаю: что же такое у меня в голове-то вертится? И потом избавляешься, написав.
"МН": А сейчас ничего не вертится?
Толстая: Вертится многое и мешает друг другу.
"МН": Скажите, пожалуйста, каким образом прыгающая по историческим ухабам Россия с ее народом дала лучшую в мире литературу, в которой нет ни эротики, ни денег, а есть только жизнь духа?
Толстая: Это такой наш русский волшебный секрет. Хотя... Недавно мы с сестрой ездили в отпуск и взяли с собой Чехова почитать на пляже. Были у меня с собой еще два английских романа, но как-то не пошло, а Чехов на Сицилии - отлично! Зефиры веют, волна плещет, лимоны гроздьями висят на деревьях, Этна курится белым дымком - а ты валяешься под зонтиком и читаешь о беспросветной тупости, темноте и забитости нашего народа - оксюморон что надо. Так вот, у Чехова есть и про эротику и про деньги, только угол зрения другой: «Я стал ее любовником... Держать в объятиях молодое, прекрасное тело, наслаждаться им, чувствовать всякий раз, пробудившись от сна ее теплоту... За обедом она съедала суп, лангуста, рыбу, мясо, спаржу, дичь, и потом, когда ложилась, я подавал ей в постель чего-нибудь, например, ростбифа, и она съедала его с печальным, озабоченным выражением, а проснувшись ночью, кушала яблоки и апельсины. Главным, так сказать, основным свойством этой женщины было изумительное лукавство. Она хитрила постоянно, каждую минуту, по-видимому, без всякой надобности, а как бы по инстинкту, по тем же побуждениям, по каким воробей чирикает или таракан шевелит усами...» Неплохо так о женщине, в соседних абзацах - «молодое, прекрасное тело», а потом про то, сколько она сожрала, и наконец, «как таракан шевелит усами»... Тут же сразу и про деньги: «...нам много нужно было денег. Бедный отец высылал мне свою пенсию, все свои доходишки, занимал для меня, где только можно было... я послал ему отчаянную телеграмму, в которой умолял заложить имение. Немного погодя я попросил его взять где-нибудь денег под вторую закладную»... Это жизнь интеллигенции. А вот жизнь народа, а вот жизнь духа: «Яков Иваныч, сжав кулаки, не глядя на него, чтобы не ударить, быстро вышел из молельной. Так же, как давеча на дороге, чувствуя себя громадным, страшным зверем, он прошел через сени в серую, грязную, пропитанную туманом и дымом половину... Ему уже было ясно, что сам он недоволен своею верой и уже не может молиться по-прежнему. Надо было каяться, надо было опомниться, образумиться, жить и молиться как-нибудь иначе. Но как молиться? А, может быть, все это только смущает бес и ничего этого не нужно?.. Как быть? Что делать? Кто может научить?..» И через пять минут Яков Иваныч с сестрой убивают своего брата. Ни народ, ни интеллигенция в этих чеховских рассказах не знают как жить, не живут, а вопрошают. И поведение этих людей дикое, бессмысленное, как у отравленных. Разориться самому и разорить отца ради женщины, сдуру убить брата бутылкой с постным маслом («испытывая удовольствие оттого, что бутылка, ударившись о голову, крякнула, как живая»), - действительно, бес смущает, бес водит русского человека. Разрушить, всё до основания разрушить - вот чего хочется русскому человеку, вот о чем ему поется, вот отчего у него руки чешутся. И это задолго до «Чевенгура».
"МН": Ваш рассказ "Белые стены", хоть там все очень деликатно, по сути о том же, о разрушении, стирании памяти вплоть до досок.
Толстая: Да, стирание памяти во имя новизны, ради моды - это такая важная для меня тема. То есть память может быть сколь угодно тяжелой, неприятной, мучительной, но без нее ты никто, манкурт. Как учат американцы в своих инструкциях: давайте от этого всего избавимся, проснемся без прошлого и начнем жизнь сначала, с нуля. Ну, ладно Америка особая страна, у нее короткая память, но и Европа тоже все пересматривает, от всего избавляется и становится все тупее и тупее. Вот сейчас Европа избавится от европейской цивилизации, ее жители - араб и латыш - сольются в поцелуе, и старая культура канет на дно. Недолго осталось, боюсь.
"МН": Вы много писали о западной литературе. Она вам по-прежнему интересна?
Толстая: В последнее время мне интересна только русская, со всеми ее тонкостями. Литература западная всегда была для меня скорее ознакомительной. Она прекрасна, даже в переводе. Но начнешь читать Льва Толстого и при всем том, что он себе позволяет в "Крейцеровой сонате", требуя, чтобы род людской не размножался, - тоже разновидность разрушения, да еще какая! - видишь, насколько глубже пашет русская проза. Так глубоко, наверно, пахать и не надо: нехорошо это, нездорово. Маленький сюжет про него показывали по телевизору: много-много-много фотографий. Я вдруг рассмотрела: какие же у него грустные глаза, как плохо ему. Бедная, любящая, замученная им Софья Андреевна его крепко держит, цепко хватает. А он закладывает за пояс руки, длинные, длинные у него пальцы; они струятся, - ничего он брать не хочет. Он даже как будто веревкой руки связал: ничего не хочу иметь, ничего брать не буду. Но глаза-то грустные, жизнь ему мешает, никто его не слушает. Некрасивый, глаза грустные, как будто пень ожил.
"МН": Толстому, к слову сказать, принадлежит примечательное высказывание, близко касающееся современности: еврея любить трудно, но нужно.
Толстая: Так и поступаем.
"МН": Что вы скажете об истории с Бронзовым солдатом?
Толстая: Что эстонца любить трудно и не нужно. (Шутка.) А вообще на себя бы оборотились. Москву снесли, нет Москвы. Теперь та же участь ждет Питер.
МН": Как Кремль-то оставили?
Толстая: А мы спросили в "Школе злословия" главного архитектора Москвы Александра Кузьмина, нет ли планов Кремль срыть и построить там. развлекательный комплекс? Он как-то стал глаза заводить... но у нас выкинули это место.
"МН": А разве так бывает?
Толстая: От самоиспуга. Слово Кремль включает в себя все смыслы нашей жизни. Скажешь по телефону "Путин" и тут же слышишь, как шуршит бобина. Они запишут и положат на полки. Эта самовоспроизводящаяся бюрократия сама себя поддерживает, она должна шевелиться, бумаги сами должны с места на место перекладываться, это же кафкианская вселенная.
В последние годы имя Татьяны Толстой ассоциируется не только с литературой, но и с телевидением, где ее полемический дар естественно вписался в "Школу злословия". Правда, сейчас передачу показывают так поздно, что доставить себе это удовольствие могут лишь отчаянные полуночники. Однако книги Татьяны Толстой: ранние и поздние рассказы, роман "Кысь", статьи, в которых ее умение излагать свои мысли резко, темпераментно и ярко проявляется со всем блеском, доступны в любое время суток. Они постоянно переиздаются и не только в России: недавно в Америке опубликован сборник Татьяны Толстой "Белые стены", включающий "Кысь" и избранную публицистику. [Не так: "Кысь" издана отдельно, "Белые стены" отдельно. - ТТ]
"МН": Не знаю, как для американцев, но для нас антиутопия "Кысь", где вы пишете, с каким трудом люди, родившиеся после Большого взрыва, заново обретают человеческий облик, по-прежнему актуальна. На всем протяжении истории Россия движется рывками. 1917 год - перед глазами, но ведь, допустим, и после XI-XII веков просвещенная, грамотная Русь рухнула в пропасть. Национальный характер тому виной, география, климат?
Толстая: На этот вопрос еще никто не ответил. Думаю, впрочем, что ответ надо искать не в марксизме-материализме, а вдоль той дороги, по которой Лев Николаевич Гумилев похаживал. Его идеи достаточно завиральны, но они заключают в себе то самое безумие, в котором есть гениальность. И хотя ни одно из его заключений не является истиной в последней инстанции, это и есть: верной дорогой идете, товарищи. Он пишет о пассионарности жизни и культуры народов.
"МН": Но, согласно Гумилеву, пассионарность присуща молодым нациям.
Толстая: А в XI-XII веках мы и были молодой нацией, и вскоре получили татарскую прививку, которая, насколько я могу понять, вырвала нас из Западной Европы. Может быть, мы бы и не слились с нею, не знаю. Что было со славянами раньше, не ведает ни одна живая душа, а затем молодой нации почти сразу сделали две прививки: варяжскую, и немедленно, - не успели вздохнуть - татарскую. Что вы хотите, если наша душа разорвана между Западом и Востоком? Вот мы всемирную отзывчивость и имеем. Иначе говоря, шизофрению: лицо одного приклеено к ногам другого. Неизвестно как, но в генетическом коде, похоже, записаны и культурная склонность нации, и темперамент населения и даже интерес при выборе профессии.
"МН": Но каков бы ни был наш генетический код, к русскому народу вы суровы: пьянствует, зарабатывать не любит, хочет просто так деньги иметь.
Толстая: Конечно, наш народ не избалован, он может сварить суп в галоше рваной, но он любит жаловаться, что кто-то ему мешает, а сам беспросветно пьет и бездельничает. Климат плохой? Да, у нас Сибирь, холодильник с собой таскаем. Но до революции там реки были прозрачные, леса густые, до сих пор никак не сведем. Народы живут и в Африке, и в Азии в чудовищных условиях: змеи, крокодилы, 50-градусная жара, малярия и другие болезни, и все это не мешает, например, китайцам трудолюбиво плести защитный веер для каждого кустика риса на необозримых, залитых водой рисовых полях. Я не знаю, отчего мы другие. И татары вроде благоденствуют, и с варягами все в порядке, но когда к голове петуха приделан хвост змеи, получается химера, василиск.
"МН": И долго мы еще будем так странствовать по истории?
Толстая: Долго: голова будет петь и кукарекать, а хвост волочиться. Критическая масса, которая называется то электоратом, то публикой, то толпой, то народом, то телезрителями, в зависимости от того, кто как захочет ею манипулировать, не дает и не даст никогда нам стать ни западной, ни восточной державой. Периодически из этого котла вырывается талант и часто гибнет, потому что ему сопутствует высоко ценимая в нашем фольклоре «удаль», то есть преступная необузданность и безответственность, которой он гордится. Она, например, заставляет человека пить что дают или мчаться на машине с огромной скоростью, наплевав на жизни тех, кто попадет под ее колеса. Эта удаль, типа "и за борт ее бросает", - одно из самых отвратительных свойств русской нации. Все это - мое родное, и все это я люто ненавижу. Я, как плоть от плоти своего народа, отдаю себе отчет в том, что вся эта удаль кончается ничем. И в тяжелые моменты она не в помощь.
"МН": Что вы имеете в виду?
Толстая: Будущее, которое за углом и в любую секунду наступит. Сейчас у нас ситуация весьма опасная, наплевательство власти на людей и на страну дошло до пределов. А посмотришь - власти как бы и нет. Нет никаких попыток ничего удержать, спасти, укрепить, не дать развалиться, провалиться, произойти финансовому коллапсу. Манера откладывать волну народного гнева уже приводила не к одной революции. Ее все время отодвигают, а она нахлестывает. В 1905 году напор был особенно большой, дамбу прорвало, и стране выдали конституцию. Хотя власти и тогда не понимали, как действовать дальше: ну-ка, прикрикнем на них! Александра Федоровна советовала Николаше: строже надо с народом быть, строже. Кончилось страшно.
"МН": Стало быть, выхода из этой беспросветной жизни вы не видите?
Толстая: Я не знаю, просветная она или беспросветная, но для напряжения, существующего в обществе, есть только два способа спустить пар. Один - ужасный: через взрыв. Революция, дефолт, банкротство всего и вся отбрасывает страну назад - и за борт ее бросает, - так что потом, как ни восстанавливай, всего не восстановишь. Сейчас очень странное и опасное время. Демократии как процедуры у нас больше нет. Вместо нее повсюду какие-то совершенно былинные прокуроры - «встали не бужены, вышли не прошены...» Зато выросло поколение людей, для которых совершенно естественны те свободы, которые прежнему поколению и не снились. Народ толчется в огромном бесцензурном пространстве. На взятки смотрит легко, главное - не попасться, ведь периодически налетает коршун и выхватывает показательного цыпленка. Прав у нас нет, но есть возможности. Системообразующее произведение - «Кошкин дом» Маршака. Это в чистом виде Рублевское шоссе и его клоны - малые шоссейки. Гламур, нажитое нечестным путем богатство, зависть, предательство, - все там неустаревающе прописано.
«КОШКА: А вот моя гостиная, ковры и зеркала. Купила пианино я у одного осла»... «ПЕТУХ: У ней перина - чистый пух! - КУРИЦА: Она цыплят крадет, петух...» Жалобы обездоленных: «Мы кошкины племяяянники... - Вот я вам дам на пряники! У нас племянников не счесть, и все хотят и пить и есть!» Потом, естественно, все это сгорает: «Вот и рухнул кошкин дом, погорел со всем добром»...
Второй выход эволюционный: «авось, обойдется», «бог даст, образуется», - и оно бы и хорошо бы, если бы власти разрабатывали хоть какие-то планы социального успокоения, если бы шла работа над системными проектами, - чтобы народ зарабатывал, производя какие-то ценности, а не просто перепродавая китайские ртутные игрушки и турецкий люрекс; если бы существовала сколько-нибудь осмысленная стратегия, рисовалась сколько-нибудь осмысленная перспектива. Ничего же этого нет. Есть оглушительное воровство. Правда в том, что все воруют: и народ, и власти, и все прекрасно об этом знают, но вот как остановить коррумпационные механизмы, уже непонятно. И, видимо, попытки предпринять системные реформы прекращены, потому что правду где-то закопали, и народу все твердят, что мы ни в чем не виноваты, а если что плохо, так это по вине врага, а враг за границей. Это американцы нам толченое стекло в кашу подсыпают. И нам пророчат по ТВ, что вот-вот земное ядро остынет, солнце погаснет, исчезнет магнитное поле Земли, - последние денечки гуляем. Когда в предвыборный год тебе преподносят этот апокалипсис, думаешь, так и хрен с ними, пусть выбирают, кого хотят. Кстати, как вам нравится марш несогласных?
"МН": Больше всего мне не нравится, как с ним обошлись.
Толстая: Об этом и речь. Шли бы себе и шли. Конкретные личности, которые составляют руководство маршей несогласных, мне скорее несимпатичны. Но, какие бы они ни были ужасные, у них есть свои крики. И есть разрешенные конституцией методы нести свои жалобы и крики. Если бы они мирно прошлись с криками, их влияние было бы ноль. Как только начинают их давить, народ возмущается, звереет, так начиналась революция. Не хотелось бы.
"МН": Что же, по-вашему, власти это не волнует?
Толстая: Они рассчитывают, что убегут.
"МН": Но царю-то не удалось.
Толстая: Да, хотя у царя были пароходы, вклады в банках. Британский кузен не взял его к себе и деньги украл, видимо. Есть такая теория...
"МН": Один из ваших документальных рассказов в недавнем сборнике "Изюм" посвящен Анастасии. Вы думаете, она действительно спаслась?
Толстая: Этот рассказ основан на замечательной книге американского журналиста Питера Курта, но издатель Захаров ее выпустил без самого важного: без аппарата, без примечаний. (Захаров, безусловно, будет гореть в аду.) А в примечаниях содержатся ответы на все вопросы, которые возникают у вас при чтении текста. И главный ответ вы должны дать сами. Если эта женщина - самозванка, то кто она? Из какого круга? Назовите, хотя бы примерно, женщину этого возраста, этой внешности, знающую до деталей не только личную жизнь и интимные привычки царской семьи, их слуг, лечащего доктора Боткина, но и те глубоко засекреченные государственные сведения, правда о которых выплыла наружу только после Второй мировой войны! Но читатель не даст ответа, потому что примечания у него вырвали и выбросили. В ад, в ад. Или в суд.
"МН": В своем фантасмагорическом рассказе "Сюжет" о дуэли Пушкина, на которой он убил Дантеса, и последовавшей через много лет случайной гибели престарелого поэта от снежка в голову, брошенного симбирским гимназистом, придворному лекарю Боткину вы отводите куда более завидную участь, чем ждала его в жизни. Как вам приходят в голову эти хитросплетения сюжетов?
Толстая: Не знаю, как. Приходят и поселяются. Вертятся, вертятся, и я думаю: что же такое у меня в голове-то вертится? И потом избавляешься, написав.
"МН": А сейчас ничего не вертится?
Толстая: Вертится многое и мешает друг другу.
"МН": Скажите, пожалуйста, каким образом прыгающая по историческим ухабам Россия с ее народом дала лучшую в мире литературу, в которой нет ни эротики, ни денег, а есть только жизнь духа?
Толстая: Это такой наш русский волшебный секрет. Хотя... Недавно мы с сестрой ездили в отпуск и взяли с собой Чехова почитать на пляже. Были у меня с собой еще два английских романа, но как-то не пошло, а Чехов на Сицилии - отлично! Зефиры веют, волна плещет, лимоны гроздьями висят на деревьях, Этна курится белым дымком - а ты валяешься под зонтиком и читаешь о беспросветной тупости, темноте и забитости нашего народа - оксюморон что надо. Так вот, у Чехова есть и про эротику и про деньги, только угол зрения другой: «Я стал ее любовником... Держать в объятиях молодое, прекрасное тело, наслаждаться им, чувствовать всякий раз, пробудившись от сна ее теплоту... За обедом она съедала суп, лангуста, рыбу, мясо, спаржу, дичь, и потом, когда ложилась, я подавал ей в постель чего-нибудь, например, ростбифа, и она съедала его с печальным, озабоченным выражением, а проснувшись ночью, кушала яблоки и апельсины. Главным, так сказать, основным свойством этой женщины было изумительное лукавство. Она хитрила постоянно, каждую минуту, по-видимому, без всякой надобности, а как бы по инстинкту, по тем же побуждениям, по каким воробей чирикает или таракан шевелит усами...» Неплохо так о женщине, в соседних абзацах - «молодое, прекрасное тело», а потом про то, сколько она сожрала, и наконец, «как таракан шевелит усами»... Тут же сразу и про деньги: «...нам много нужно было денег. Бедный отец высылал мне свою пенсию, все свои доходишки, занимал для меня, где только можно было... я послал ему отчаянную телеграмму, в которой умолял заложить имение. Немного погодя я попросил его взять где-нибудь денег под вторую закладную»... Это жизнь интеллигенции. А вот жизнь народа, а вот жизнь духа: «Яков Иваныч, сжав кулаки, не глядя на него, чтобы не ударить, быстро вышел из молельной. Так же, как давеча на дороге, чувствуя себя громадным, страшным зверем, он прошел через сени в серую, грязную, пропитанную туманом и дымом половину... Ему уже было ясно, что сам он недоволен своею верой и уже не может молиться по-прежнему. Надо было каяться, надо было опомниться, образумиться, жить и молиться как-нибудь иначе. Но как молиться? А, может быть, все это только смущает бес и ничего этого не нужно?.. Как быть? Что делать? Кто может научить?..» И через пять минут Яков Иваныч с сестрой убивают своего брата. Ни народ, ни интеллигенция в этих чеховских рассказах не знают как жить, не живут, а вопрошают. И поведение этих людей дикое, бессмысленное, как у отравленных. Разориться самому и разорить отца ради женщины, сдуру убить брата бутылкой с постным маслом («испытывая удовольствие оттого, что бутылка, ударившись о голову, крякнула, как живая»), - действительно, бес смущает, бес водит русского человека. Разрушить, всё до основания разрушить - вот чего хочется русскому человеку, вот о чем ему поется, вот отчего у него руки чешутся. И это задолго до «Чевенгура».
"МН": Ваш рассказ "Белые стены", хоть там все очень деликатно, по сути о том же, о разрушении, стирании памяти вплоть до досок.
Толстая: Да, стирание памяти во имя новизны, ради моды - это такая важная для меня тема. То есть память может быть сколь угодно тяжелой, неприятной, мучительной, но без нее ты никто, манкурт. Как учат американцы в своих инструкциях: давайте от этого всего избавимся, проснемся без прошлого и начнем жизнь сначала, с нуля. Ну, ладно Америка особая страна, у нее короткая память, но и Европа тоже все пересматривает, от всего избавляется и становится все тупее и тупее. Вот сейчас Европа избавится от европейской цивилизации, ее жители - араб и латыш - сольются в поцелуе, и старая культура канет на дно. Недолго осталось, боюсь.
"МН": Вы много писали о западной литературе. Она вам по-прежнему интересна?
Толстая: В последнее время мне интересна только русская, со всеми ее тонкостями. Литература западная всегда была для меня скорее ознакомительной. Она прекрасна, даже в переводе. Но начнешь читать Льва Толстого и при всем том, что он себе позволяет в "Крейцеровой сонате", требуя, чтобы род людской не размножался, - тоже разновидность разрушения, да еще какая! - видишь, насколько глубже пашет русская проза. Так глубоко, наверно, пахать и не надо: нехорошо это, нездорово. Маленький сюжет про него показывали по телевизору: много-много-много фотографий. Я вдруг рассмотрела: какие же у него грустные глаза, как плохо ему. Бедная, любящая, замученная им Софья Андреевна его крепко держит, цепко хватает. А он закладывает за пояс руки, длинные, длинные у него пальцы; они струятся, - ничего он брать не хочет. Он даже как будто веревкой руки связал: ничего не хочу иметь, ничего брать не буду. Но глаза-то грустные, жизнь ему мешает, никто его не слушает. Некрасивый, глаза грустные, как будто пень ожил.
"МН": Толстому, к слову сказать, принадлежит примечательное высказывание, близко касающееся современности: еврея любить трудно, но нужно.
Толстая: Так и поступаем.
"МН": Что вы скажете об истории с Бронзовым солдатом?
Толстая: Что эстонца любить трудно и не нужно. (Шутка.) А вообще на себя бы оборотились. Москву снесли, нет Москвы. Теперь та же участь ждет Питер.
МН": Как Кремль-то оставили?
Толстая: А мы спросили в "Школе злословия" главного архитектора Москвы Александра Кузьмина, нет ли планов Кремль срыть и построить там. развлекательный комплекс? Он как-то стал глаза заводить... но у нас выкинули это место.
"МН": А разве так бывает?
Толстая: От самоиспуга. Слово Кремль включает в себя все смыслы нашей жизни. Скажешь по телефону "Путин" и тут же слышишь, как шуршит бобина. Они запишут и положат на полки. Эта самовоспроизводящаяся бюрократия сама себя поддерживает, она должна шевелиться, бумаги сами должны с места на место перекладываться, это же кафкианская вселенная.