Макс Громов. Тюремный дневник.
Оригинал взят у plucerв Макс Громов. Тюремный дневник.
СБОРКА
С Петровки, 38, нас перевезли в СИЗО №1 «Матросская Тишина». Растасовав по сборкам, оставили там до утра. Мне досталась нежилая камера, которая была тогда на ремонте. Нары, пол, стены - все в побелке. Черная засохшая параша. Кормушка на двери имела своеобразную форму: большое уходящее углом углубление в сторону продола от середины стальных дверей - через смотровые щели можно было просматривать камеру с разных сторон, увеличивая градус угла обзора. В отличие от традиционных дверей (тормозов), где волчок не дает возможности видеть то, что происходит по бокам входной двери, - такие тормоза были во всех общих камерах (хатах) централа, где мне пришлось побывать, - на кормушках не было дверцы. Окошко было не намного меньше.
Вдруг откуда-то сверху меня окликнули: «Слышь, братан, иди сюда. Кто ты?» Я пригляделся и увидел недалеко от окна дырку в потолке. Подошел, залез на грязную, испачканную побелкой ржавую шконку, поздоровался и назвался. «Беда какая?» Я назвал статьи, и сразу мне уронили маленькую записку - малявку. Не помню содержание записки дословно, но суть сводилась к тому, что на централе положение нормальное и сейчас мне загонят грев. «Цинкуй, если что, братиш! - добавили сверху. - А пока - все, расход, на продоле неспокойно». «Благодарю, пацаны», - сказал я. И действительно, с хаты напротив мне сразу же загнали через хозбанду этот самый грев: суточную пайку хлеба (полбуханки), две пачки «Примы», спички, пачку чая «слона», кипятильник, кружку, примерно полкило карамели и печенье.
Все это передали мне преступники - изгои этого мира, мира, который решил отгородить их от себя массой заборов, дверей и решеток, опутав пространство километрами колючей проволоки и оскалившись стволами автоматов. Меня признали за своего, за такого же бедолагу, преступника и изгоя, - только так, помогая друг другу, они и выживают. Это люди, которые не были моими близкими и никогда не станут мне друзьями, но сейчас в эти строки я пытаюсь вложить искреннюю симпатию к ним. Ведь за все время заключения именно они сделали, в отличие от надзирателей и вообще правоохранителей, мне и моим друзьям-политзэкам столько добра, что относиться пренебрежительно к ним было бы, по меньшей мере, скотством.
Грев передали мне, по-моему, тяжелостатейники. С одним из обитателей этой камеры спустя пару недель, перед моим свиданием с адвокатом на сборке, мне довелось встретиться. Он прислушался к нашему разговору и понял, что мы политические. Присмотревшись, признал меня и спросил, не мне ли они загоняли грев. Арестант напомнил, что все пришло с его хаты, и меня он запомнил, потому что стоял тогда у кормушки на шнифтах.
После непродолжительного общения он рассказал, что оспаривает большой срок - что за статья, я тактично не стал спрашивать.
- Есть надежда?
- Не было б, не стал бы возиться, - усмехнулся он.
Это был человек с интеллигентной внешностью и напоминал работника какого-нибудь конструкторского бюро. Седые волосы на две трети головы, чистый пиджачный костюм (держать в камере такой пиджак достаточно сложно). Стали подтягиваться хозбандиты, дабы пообщаться и узнать, кто я и откуда заехал. Где-то недалеко, видимо, был варочный цех, и они, облаченные в фартуки, колпаки и простые робы с черными и белыми бирками на груди, подошли к кормушке поговорить. Узнав, что я журналист некой газеты и что впоследствии смогу о них написать, сразу стали изливать мне свои обиды. Уверен, что ни один прокурор никогда не слышал столько жалоб от заключенных за годы своей работы.
Невозможно пересказать даже малой толики того, что мне довелось услышать - осталось ощущение бесконечной и невыносимой боли, которая потоком полилась через кормушку. Это были рассказы о лжи офицеров, обещавших уже который год УДО, о кидалове со стороны солдат, о тяжести, о том, что кого-то обманули и безвинно осудили, что кто-то скоро выйдет - не потому, что дисциплинирован, а потому, что стучит на других… В общем, обо всем том, с чем позже мне пришлось сталкиваться ежедневно. Несмотря на то что я еще не оправился от потрясения и понимал, что еще даже не начал отбывать срок, меня невероятно поразило все это, рассказанное серьезными и грубо напористыми лицами, которые плакать и жаловаться, в общем, не привыкли.
Один веселый парень тоже выскочил и начал наигранным голосом жаловаться на правосудие.
- Уйди, шмыра, на тебе клейма, падла, негде ставить, не морочь парню голову, - взъелся на него старый зэк.
Выглядело это смешно, однако серьезным представлялось понимание того, что мужики говорят большей частью правду. Несмотря на то что хозбандитам всегда жилось проще и легче - и уж куда легче им было отбывать срок в СИЗО, тем более в таких тюрьмах, как «Матросская Тишина» или Бутырская, - неволя всегда остается неволей. Никакое, даже самое приятное, заключение не заменит воли, пусть грязной и холодной. Ведь и бомжи, коих я видел немало, очень тоскуют по своим свалкам, вокзалам, рынкам и церквям, хвалят их и дружно ругают ментов, которые периодически гоняют бомжей оттуда. Не менее дружно они вспоминают хорошую выпивку и любимых подруг. Неудивительно, что зэки посвящают этим темам почти 90 процентов всех разговоров…
Не помню, как долго тогда я слушал их, час или более того… Не знаю, долго ли бы я еще слушал, если бы из той же камеры, откуда мне загнали грев, зэки не сказали не мешать мне особо разговорами, дать отдохнуть и поесть по-человечески. Просто один из хозбандитов, стоя у кормушки с этими строгачами, вдруг резко сказал: «Все, хорош парня мучить, дайте поспать и осмотреться».
В камере все шконки были в известке и побелке. Присесть толком не было возможности - не то что лечь! Я пил всю ночь чай и, съев полпайки хлеба, удивлялся, что преступники в России обладают гораздо большей человечностью, чем многие «простые» сограждане. «Преступники», которые сразу оторвали от себя и передали еще совершенно не знакомому человеку частицу человеческого тепла. Чтобы передать мне хлеб, кто-то отказался от пайки - так вот просто и по-христиански велико.
Спать на ржавой шконке, да еще в известке, я так и не решился и остаток ночи просидел на какой-то газетке, принесенной мною с Петровки. Утром, грохнув тормозами, вошел солдат. Он и повел меня на склад получать матрас и другие «принадлежности».
ОБЩАЯ ХАТА
Когда меня подвели к общей камере с надписью «116», я услышал из-за дверей чей-то крик: «Тормоза!» Дверь открылась градусов на сорок и остановилась. Я пролез под цепью, стопорившей дверь на уровне живота, и протиснул перед собой матрас с пакетом, в котором было все, что мне загнали в этапке. Разогнулся - и на меня из-под лысых лбов уставилось два десятка пар глаз. Через секунду меня обдал тошный, душный, измятый, как пар, воздух. Гул, дым сигарет, вспотевшие голые торсы. В коридоре было безумно жарко, но то, что творилось в хате, сложно было даже вообразить! Я продрался сквозь эту чащу к дубку - длинному столу. За мной сразу хлопнулась дверь. Весь пятачок между дубком и тормозами - три на три метра - был забит сидящими на кортках или свернутых валиками матрасах арестантами. Количество их было сложно сосчитать. Тратить силы на вдох и выдох тут было совсем не обязательно. Кислорода в камере просто не было.
Август. На улице - под тридцать. В камере, рассчитанной на 28 человек, находилось тогдаоколо девяти десятков зэков - число их постоянно менялось: в среднем от 80 до 90 человек. Какая температура была в камере, можно только догадываться. Кто-то вовремя потеснился, и я, уронив свернутый пополам валиком матрас, подкосившись, сел на него. Точнее, упал. Страшно мутило от кисло-потного угара, глаза резало от дыма. Теперь я здесь надолго, сквозь пульсацию в висках, помутнение и удержание сознания подумал я. Через несколько минут, пообвыкнув, я потянулся к блатным. У них работали вентиляторы и были открыты окна, к которым их шконки были придвинуты почти вплотную. На улице прошел ливень, и чувствовалась легкая свежесть. В камере не было сквозняка, вентиляция не работала, и стоило сделать два шага вглубь камеры, как сразу наступала та же самая мгла из дыма и запахов. Представился, объяснил суть своего уголовного дела - делюги, которое среди зэков еще называется бедой. Они кивнули: со временем обживешься и найдешь себе место. Выделили с общака трусы, носки, зубную щетку с пастой. Что-то еще, по мелочи… Теперь у меня появилась возможность осмотреться.
Слева и справа возвышались в два яруса нары. В центре стоял дубок. Венчала все большая, высокая, состоящая из тумбочек колонна, «головой» которой был телевизор. Под ней стояли свободные от суеты шныри(обслуга блатных заключенных), посматривающие за происходящим в хате. Иногда во время конфликтов подходили и гасили все в зародыше, урезонивая парней, избегали драк. За телевизором на окнах сидели дорожники.
Лагерный умывальник-душевая для ВИЧ-инфицированных. Я с ВИЧовым там жил полтора месяца. Слева на фото: Тимур, герой рассказа "Муська"; в майке - Февраль (Февронин) - уфимский бандит. Внизу: Максим Ронжин - убийца, отсидел на малолетке, в 15 лет освободился на две недели и опять сел на 7,5 лет. Сейчас работает таксистом.
ХАТА 116 МЦ
Это была первая в моей жизни именно общая хата. Она типовая, подобные я видел впоследствии и на Бутырках, и на Уфимском централе. Разница, может, лишь в том, что если где-то ширина была больше, то, соответственно, длина - короче. И наоборот. Не сомневаюсь, таких хат по всей стране и во всех централах подавляющее большинство, так что, вероятно, описывать я буду среднестатистическую рослаговскую камеру. При входе, слева от тормозов, были два умывальника с небольшими мартышками - зеркальцами для бритья, за ними - санузел, или дальняк, закрытый высокой ширмой из клеенок, которые вешают в ваннах и душевых кабинках. Далее - отгораживающая дальняк от жилой части камеры перегородка - слон, примерно метр высотой. За слоном находился окоп: место для обиженных, там был матрас, и спал там пинч, илипидор. Затем была занавеска - и начинались нары.
ДОРОГА
Возле окон стояли шконки - нижний ярус занимали блатные. Над ними отдыхали дорожники. Это не случайно. Ночью наверху устраивается что-то вроде почтового отделения, где разбирается почта: некоторые малявы, адресованные арестантам, оставались в хате, некоторые шли дальше. Все малявы, особенно с определенными метками, точковались, то есть учитывались. Делать это в каждой хате обязаны были все дорожники, ставя время прихода и отправки малявы. Малявы, имеющие серьезное значение и адресованные смотрящим лично, сразу передавались вниз.
Сами дороги, или кони (плетеные веревки для почтового межкамерного сообщения, к которым привязываются письма, передающиеся через окна), снимаются на ночь. Бывает, идет срочный цинк (сигнал, сообщение) днем, и надо что-то получить: дорожник подымается, получает мульку и сразу будит смотрящего, который ночью бодрствует, если дорога открыта.
Дорогислужили для передачи продуктов и сигарет нуждающимся арестантам и подъема «общего». Можно было адресно передать другу продукты - всякое бывает. Я несколько раз слал сигареты друзьям, упоминая в приложенной записке дорожникам: «Шпана, в хате №***- голь полная, без сигарет вторые сутки парни сидят, не сочтите за труд поддержать босоту, с благодарностью хата №***». Бывало, переправлял и продукты, чай, сахар, особенно когда Гришу только этапировали с малолетки на Печатниках. Все это забивалось в кишки -матерчатые мешочки, привязывалось за оба конца вдоль коня, шло по трассе- из камеры в камеру - и доставлялось адресатам.
Дорожники - очень ответственные и внимательные люди. Это место еще и самое опасное - при шмонах надзиратели сразу бегут к дорожникам. Необходимо срочно все малявы вместе с конями спустить в соседние хаты. Бывает, дорожники не успевают отправить малявы в другие хаты и, взяв их горсточкой, съедают сразу по нескольку штук еще в запечатанном состоянии.
Однако в каждой хате, не говоря про централы, свои особенности. В остальном камера была достаточно большая, неряшливо забитая арестантами, которые были везде. Они торчали с нижних и верхних ярусов. Подобно муравейнику, все вокруг двигалось и шевелилось. Арестанты беспрерывно менялись спальными местами: одни вставали - другие ложились. С верхних ярусов над дубком периодически натягивались плетущиеся арестантами кони. За столом все кишело: пили чай или чифирь, кто-то ел еду или что-то ей подобное, кто-то играл в нарды, кто-то делал удивительные поделки из хлеба, кто-то - из пластмассы и, насаживая на проволоку, плавил на лампадке. На пятачке движение также не останавливалось: кто-то стирался, кто-то мылся возле рукомойника, кто-то на дальняке за ширмой издавал тяжелые запахи, кто-то чинил одежду, пытаясь при выводе нитки иголкой не поранить соседа, кто-то плел кони. При этом все курили - мощный смог окутывал камеру - курили все бодрствующие. На другом конце хаты суетились, летая с невероятной скоростью, подобно мухам, шныри, готовя какую-то еду и варя чифирь блатным. Делали они все, даже меняли пепельницы.
ТЕЛЕВИЗОРЫ
После бритых затылков первое, во что уперлись мои глаза, - это шумевший телевизор. Большинство граждан бессознательно обращают внимание на движущиеся картинки на мерцающем экране. Наверное, эта привычка глубокого детства, когда на двух каналах существовавшего тогда телевидения мультфильмы были явлением нечастым, и мы впивались глазами в телевизор с мыслями «А вдруг?». Телевизоры обычно «затягивали» арестанты из местных или много лет живущих в Москве семей среднего достатка, которых на московских централах было немало. Кто-то мог проиграться (на централе игра кипела, и игровых было достаточно в каждой камере), кого-то просто развели - в общем, прибегали к разным способам улучшения быта заключенных. В некоторых хатах был только один телевизор, в других - несколько. У отдельных блатных телевизоры были прямо на шконках в ногах, привязанные к дну второго яруса. Что-то схожее, казалось мне, должно было быть в североамериканских ночлежкахили японских дешевых гостиницах, где человек в номере может находиться лишь в лежачем состоянии. В этой камере было два телевизора: один - в конце со стороны окон, другой - на противоположном, прямо над умывальником и тормозами. Это было окно в другой мир. Сначала думалось, что это мир, который меня только что отторгнул, но, посмотрев в него пару дней, я понял, что не имел ничего общего с тем миром, который «прыгал» на экране. В основном здесь смотрели МТV или «МузТВ». Телки, крали, сучки, самки и самятины - много терминов и комментариев мне пришлось услышать по поводу выступавших особей женского пола. Все эти Бритни, Шакиры, Глюкозы, «Виагры» и другие глянцевые и однообразно блестящие фабричные «стрелки» и «белки» хором заигрывающе повизгивали, постанывали и похрюкивали с экранов, раскрывая свои напомаженные рты. Они сверлили зрителя хищными взглядами исподлобья, пиная всех смотрящих ниже пояса. Тему этих женских особей муссировала и обсуждала основная масса зэков. Видимо, исчерпав и без того немногочисленные темы, камерная масса цеплялась за увиденные агрессивно выпирающие из-под коротких юбчонок задницы и лобки, спрятанные в коробки телевизоров, но стучащие и бьющиеся в ритм. Зэки, разгоряченные, не могли оторваться от экранов и обсуждали все: от внешних достоинств до «светских» слухов. Кто за кого «вышла замуж» и кто с кем и чем занимается. Даже «бабушки» Патрисия Каас, Мадонна или Пугачева не оставались незамеченными. Когда последняя вышла выступать с каким-то очередным молодым альфонсом - негритенком из «Фабрики звезд», все очень порадовались за старушку, логично рассудив, что с Галкиным она, видимо, уже развелась.
Не сомневаюсь, что девять кухонь из десяти в России заняты подобными же разговорами. Но одно дело знать - другое дело вынужденно наслаждаться этим. На фоне бессонных суток разговоры эти мне были не просто неприятны - все это казалось горячечным бредом тяжелобольного человека, бредом, который смешивает фантасмагорию ада с явью и появляется на границе пробуждения. Я стал искать себе собеседников, которые наверняка здесь должны были быть. Больше суток я протусовался на пятачке. Лишь ночью следующего дня меня положили на спальное место. На двух вплотную собранных шконках я, завернувшись в простыню, был седьмым или восьмым человеком. Хотя и были мужики все здоровые, но нашлось место и мне. Почти не вздыхая, я лежал на боку. Тут необходимо пояснить: несмотря на то что шконки стояли по две, в проходах натягивались из веревок, которые сплетались из распущенных свитеров или вязаных носков, так называемые парашюты. Это подобие гамака делало нары сплошными. Вообще, я сам себе удивился, как я умудрился выспаться там за шесть часов. Например, чтобы перевернуться с бока на бок, нужно было отжаться от шконки одной рукой. Потом, поменяв руки, так же опуститься на другой руке, другим боком. При этом необходимо было еще и перекутать простынею другой бок, на который ты ложился. Освобожденное место сразу замыкалось, и приходилось опять протискиваться между телами. Там я познакомился с первыми в своей жизни сокамерниками, по «нормальной» сидке. Его звали Валера, он был мусульманин, но носил православный крест. Крест был подарком друга. Для него это был символ страдания. Валера объяснил, что была бы плаха - надел бы ее. Профессиональный преступник, он был еще и наркоман, за что и сидел. Чем он промышлял, я не стал спрашивать, он же не сказал.
Однажды, проснувшись с уставшим лицом, он позвал меня позавтракать: чай с бутербродами с колбасой. Я сначала по привычке застеснялся, но, зная эту болезнь первоходов, он сказал:
- Здесь никому ничего просто так не дают, запомни это. Если дают, то, значит, бери, не бойся. Ход наш, людской…
Я запомнил. Пока заваривал чай, он нарезал колбасы и, весь потный, молча присел.
- Жуткий сон, - говорит, - приснился. Вкалываю себе дозу - и вот ломает. Раз, два, пять, семь - все будто обламывает кто-то. А оно уже вот-вот вставить должно. Еле очнулся.
Так же сбивчиво, даже тяжело, он и изъяснялся. Но, поев, он немного развеселился… и мы заговорили о Китае, Лао Цзы, Конфуции, об их истории вообще.
- Китайские шахматы вообще отдельная история. Два дворца, между ними река… Пешка бьет назад, конь в одних случаях бьет так и так, в других - так и так…
- Что ты хочешь, у них одной только государственности пять тысяч лет, всех переживут, как тараканы, и еще жить научат…
ВОВА ПИТЕРСКИЙ
Положенцем централа был Володя Питерский, который жил в этой хате. Когда я заехал сюда после сборки, Питерского не было. Он был тогда в ШИЗО. Через несколько дней он вошел в хату - здоровенный, с внушительным видом и громким голосом бандит. Шумя и разговаривая, вошел в камеру и стал рассказывать о ШИЗО. Шныри засуетились и стали готовить что-то съестное. Один из них стал настраивать душ.
САМОДЕЛЬНЫЙ ДУШ В КАМЕРЕ
Душ в камере представлял собой следующую конструкцию: на дальняк накидывалась деревянная решетка, а с рукомойника, стоящего рядом с дальняком, скручивался гусак и накидывался простой домашний душ, попавший сюда, видимо, через баландеров или ментов (через ноги). Дальнякна централах везде затягивался занавесками - где из простыней, где из клеенки, как в этой камере. Поздоровавшись со всеми и поверхностно обменявшись с братвой свежими новостями, Питерский пошел принимать душ. Тут и произошел следующий конфуз. Только начал Володя мыться, как заскрипели тормоза. Молодой пацан, стоявший у крана на стреме, сразу закрыл его, выключив, таким образом, душ. Мужики столпились у входа. Вошли полковник прокуратуры в сопровождении нескольких офицеров из администрации учреждения и сам начальник тюрьмы.
- Жалобы, вопросы, предложения? - спросил работник прокуратуры.
Кто-то что-то спросил по мелочи. Оттолкнувшись от вопроса, полковник стал рассказывать сам, как после ремонта, который затеяли работники администрации, будет «хорошо жить». Рассказал, что скоро уберут «шубу» со стен, что скоро будет отдельно отгорожен дальняк и санузел, что скоро в камере будет народу поменьше. Вспомнил он и другие блага цивилизации, о которых я за несколько дней уже успел забыть. Россказни эти мы слушали минут пятнадцать-двадцать. В конце концов полковник наговорился и стал сворачиваться. Только захлопнулись тормоза, из-за ширмы просто вывалился Вова Питерский:
- Кому тут не терпелось вопросы задать? Делать нечего? Я только намылился, как тормоза зашумели. Стою тут, как инженер Гусев: воды нет, весь намыленный. Тут еще этот говорить начал, что скоро уберет занавески. Я думал, что он сейчас подойдет и заглянет сюда. И тут я весь в мыле и голый, - ругался он, шутя и смеясь, все зэки при этом тоже тихонько смеялись.
КОСЯКИ
Не обошлось и без косяков. У меня случилась совершенно глупая ситуация. Обычно заключенные в переполненных хатах все свои столовые принадлежности хранят в наволочках, которые поперек натягиваются под столом в виде парусов. Располагаются они вплотную друг к дружке. В камере оказался один работяга из чувашского города Канаш; когда он узнал, что я вырос в Чебоксарах, то по-землячески предложил свою наволочку под мои столовые принадлежности. Я туда положил свою тарелку, кружку и ложку с пайкой. Однажды мы решили попить чаю, и я на ощупь полез под стол за кружкой, до этого я лазил лишь за сахаром и хлебом. Второй раз я поленился отодвигать чье-то тело, дабы опять заглянуть под стол, и направил руку по привычному пути не глядя, но ошибся наволочкой и вытащил чужую кружку. Это была наволочка одного молодого таджика, который сидел рядом. Он жутко загоготал, еще чуть-чуть, и меня бы объявили крысой - а это страшное обвинение. Но ему на ухо что-то шепнул рядом сидящий друг, и он не стал «раскачивать базар», сказав лишь, чтобы я был аккуратнее и смотрел, куда сую руки. Дело в том, что мой друг Сережа Соловей, сидевший в свое время за захват башни святого Петра в Риге, освободился весьма уважаемым человеком. За пару месяцев до моей посадки, во время ввода в Тольяттинскую колонию спецназа ФСИН, попросил депутата Госдумы Алксниса вступиться за заключенных, поскольку повода вводить туда спецназ не было. За такое избавление от серьезных и массовых избиений многих сотен заключенных его стали уважать еще больше. Так вот он отзвонился к смотрящим за камерой авторитетным зэкам и подписался за меня. Ему пообещали, что со мной будет все нормально. Спасибо тебе, Сергей!
СБОРКА
С Петровки, 38, нас перевезли в СИЗО №1 «Матросская Тишина». Растасовав по сборкам, оставили там до утра. Мне досталась нежилая камера, которая была тогда на ремонте. Нары, пол, стены - все в побелке. Черная засохшая параша. Кормушка на двери имела своеобразную форму: большое уходящее углом углубление в сторону продола от середины стальных дверей - через смотровые щели можно было просматривать камеру с разных сторон, увеличивая градус угла обзора. В отличие от традиционных дверей (тормозов), где волчок не дает возможности видеть то, что происходит по бокам входной двери, - такие тормоза были во всех общих камерах (хатах) централа, где мне пришлось побывать, - на кормушках не было дверцы. Окошко было не намного меньше.
Вдруг откуда-то сверху меня окликнули: «Слышь, братан, иди сюда. Кто ты?» Я пригляделся и увидел недалеко от окна дырку в потолке. Подошел, залез на грязную, испачканную побелкой ржавую шконку, поздоровался и назвался. «Беда какая?» Я назвал статьи, и сразу мне уронили маленькую записку - малявку. Не помню содержание записки дословно, но суть сводилась к тому, что на централе положение нормальное и сейчас мне загонят грев. «Цинкуй, если что, братиш! - добавили сверху. - А пока - все, расход, на продоле неспокойно». «Благодарю, пацаны», - сказал я. И действительно, с хаты напротив мне сразу же загнали через хозбанду этот самый грев: суточную пайку хлеба (полбуханки), две пачки «Примы», спички, пачку чая «слона», кипятильник, кружку, примерно полкило карамели и печенье.
Все это передали мне преступники - изгои этого мира, мира, который решил отгородить их от себя массой заборов, дверей и решеток, опутав пространство километрами колючей проволоки и оскалившись стволами автоматов. Меня признали за своего, за такого же бедолагу, преступника и изгоя, - только так, помогая друг другу, они и выживают. Это люди, которые не были моими близкими и никогда не станут мне друзьями, но сейчас в эти строки я пытаюсь вложить искреннюю симпатию к ним. Ведь за все время заключения именно они сделали, в отличие от надзирателей и вообще правоохранителей, мне и моим друзьям-политзэкам столько добра, что относиться пренебрежительно к ним было бы, по меньшей мере, скотством.
Грев передали мне, по-моему, тяжелостатейники. С одним из обитателей этой камеры спустя пару недель, перед моим свиданием с адвокатом на сборке, мне довелось встретиться. Он прислушался к нашему разговору и понял, что мы политические. Присмотревшись, признал меня и спросил, не мне ли они загоняли грев. Арестант напомнил, что все пришло с его хаты, и меня он запомнил, потому что стоял тогда у кормушки на шнифтах.
После непродолжительного общения он рассказал, что оспаривает большой срок - что за статья, я тактично не стал спрашивать.
- Есть надежда?
- Не было б, не стал бы возиться, - усмехнулся он.
Это был человек с интеллигентной внешностью и напоминал работника какого-нибудь конструкторского бюро. Седые волосы на две трети головы, чистый пиджачный костюм (держать в камере такой пиджак достаточно сложно). Стали подтягиваться хозбандиты, дабы пообщаться и узнать, кто я и откуда заехал. Где-то недалеко, видимо, был варочный цех, и они, облаченные в фартуки, колпаки и простые робы с черными и белыми бирками на груди, подошли к кормушке поговорить. Узнав, что я журналист некой газеты и что впоследствии смогу о них написать, сразу стали изливать мне свои обиды. Уверен, что ни один прокурор никогда не слышал столько жалоб от заключенных за годы своей работы.
Невозможно пересказать даже малой толики того, что мне довелось услышать - осталось ощущение бесконечной и невыносимой боли, которая потоком полилась через кормушку. Это были рассказы о лжи офицеров, обещавших уже который год УДО, о кидалове со стороны солдат, о тяжести, о том, что кого-то обманули и безвинно осудили, что кто-то скоро выйдет - не потому, что дисциплинирован, а потому, что стучит на других… В общем, обо всем том, с чем позже мне пришлось сталкиваться ежедневно. Несмотря на то что я еще не оправился от потрясения и понимал, что еще даже не начал отбывать срок, меня невероятно поразило все это, рассказанное серьезными и грубо напористыми лицами, которые плакать и жаловаться, в общем, не привыкли.
Один веселый парень тоже выскочил и начал наигранным голосом жаловаться на правосудие.
- Уйди, шмыра, на тебе клейма, падла, негде ставить, не морочь парню голову, - взъелся на него старый зэк.
Выглядело это смешно, однако серьезным представлялось понимание того, что мужики говорят большей частью правду. Несмотря на то что хозбандитам всегда жилось проще и легче - и уж куда легче им было отбывать срок в СИЗО, тем более в таких тюрьмах, как «Матросская Тишина» или Бутырская, - неволя всегда остается неволей. Никакое, даже самое приятное, заключение не заменит воли, пусть грязной и холодной. Ведь и бомжи, коих я видел немало, очень тоскуют по своим свалкам, вокзалам, рынкам и церквям, хвалят их и дружно ругают ментов, которые периодически гоняют бомжей оттуда. Не менее дружно они вспоминают хорошую выпивку и любимых подруг. Неудивительно, что зэки посвящают этим темам почти 90 процентов всех разговоров…
Не помню, как долго тогда я слушал их, час или более того… Не знаю, долго ли бы я еще слушал, если бы из той же камеры, откуда мне загнали грев, зэки не сказали не мешать мне особо разговорами, дать отдохнуть и поесть по-человечески. Просто один из хозбандитов, стоя у кормушки с этими строгачами, вдруг резко сказал: «Все, хорош парня мучить, дайте поспать и осмотреться».
В камере все шконки были в известке и побелке. Присесть толком не было возможности - не то что лечь! Я пил всю ночь чай и, съев полпайки хлеба, удивлялся, что преступники в России обладают гораздо большей человечностью, чем многие «простые» сограждане. «Преступники», которые сразу оторвали от себя и передали еще совершенно не знакомому человеку частицу человеческого тепла. Чтобы передать мне хлеб, кто-то отказался от пайки - так вот просто и по-христиански велико.
Спать на ржавой шконке, да еще в известке, я так и не решился и остаток ночи просидел на какой-то газетке, принесенной мною с Петровки. Утром, грохнув тормозами, вошел солдат. Он и повел меня на склад получать матрас и другие «принадлежности».
ОБЩАЯ ХАТА
Когда меня подвели к общей камере с надписью «116», я услышал из-за дверей чей-то крик: «Тормоза!» Дверь открылась градусов на сорок и остановилась. Я пролез под цепью, стопорившей дверь на уровне живота, и протиснул перед собой матрас с пакетом, в котором было все, что мне загнали в этапке. Разогнулся - и на меня из-под лысых лбов уставилось два десятка пар глаз. Через секунду меня обдал тошный, душный, измятый, как пар, воздух. Гул, дым сигарет, вспотевшие голые торсы. В коридоре было безумно жарко, но то, что творилось в хате, сложно было даже вообразить! Я продрался сквозь эту чащу к дубку - длинному столу. За мной сразу хлопнулась дверь. Весь пятачок между дубком и тормозами - три на три метра - был забит сидящими на кортках или свернутых валиками матрасах арестантами. Количество их было сложно сосчитать. Тратить силы на вдох и выдох тут было совсем не обязательно. Кислорода в камере просто не было.
Август. На улице - под тридцать. В камере, рассчитанной на 28 человек, находилось тогдаоколо девяти десятков зэков - число их постоянно менялось: в среднем от 80 до 90 человек. Какая температура была в камере, можно только догадываться. Кто-то вовремя потеснился, и я, уронив свернутый пополам валиком матрас, подкосившись, сел на него. Точнее, упал. Страшно мутило от кисло-потного угара, глаза резало от дыма. Теперь я здесь надолго, сквозь пульсацию в висках, помутнение и удержание сознания подумал я. Через несколько минут, пообвыкнув, я потянулся к блатным. У них работали вентиляторы и были открыты окна, к которым их шконки были придвинуты почти вплотную. На улице прошел ливень, и чувствовалась легкая свежесть. В камере не было сквозняка, вентиляция не работала, и стоило сделать два шага вглубь камеры, как сразу наступала та же самая мгла из дыма и запахов. Представился, объяснил суть своего уголовного дела - делюги, которое среди зэков еще называется бедой. Они кивнули: со временем обживешься и найдешь себе место. Выделили с общака трусы, носки, зубную щетку с пастой. Что-то еще, по мелочи… Теперь у меня появилась возможность осмотреться.
Слева и справа возвышались в два яруса нары. В центре стоял дубок. Венчала все большая, высокая, состоящая из тумбочек колонна, «головой» которой был телевизор. Под ней стояли свободные от суеты шныри(обслуга блатных заключенных), посматривающие за происходящим в хате. Иногда во время конфликтов подходили и гасили все в зародыше, урезонивая парней, избегали драк. За телевизором на окнах сидели дорожники.
Лагерный умывальник-душевая для ВИЧ-инфицированных. Я с ВИЧовым там жил полтора месяца. Слева на фото: Тимур, герой рассказа "Муська"; в майке - Февраль (Февронин) - уфимский бандит. Внизу: Максим Ронжин - убийца, отсидел на малолетке, в 15 лет освободился на две недели и опять сел на 7,5 лет. Сейчас работает таксистом.
ХАТА 116 МЦ
Это была первая в моей жизни именно общая хата. Она типовая, подобные я видел впоследствии и на Бутырках, и на Уфимском централе. Разница, может, лишь в том, что если где-то ширина была больше, то, соответственно, длина - короче. И наоборот. Не сомневаюсь, таких хат по всей стране и во всех централах подавляющее большинство, так что, вероятно, описывать я буду среднестатистическую рослаговскую камеру. При входе, слева от тормозов, были два умывальника с небольшими мартышками - зеркальцами для бритья, за ними - санузел, или дальняк, закрытый высокой ширмой из клеенок, которые вешают в ваннах и душевых кабинках. Далее - отгораживающая дальняк от жилой части камеры перегородка - слон, примерно метр высотой. За слоном находился окоп: место для обиженных, там был матрас, и спал там пинч, илипидор. Затем была занавеска - и начинались нары.
ДОРОГА
Возле окон стояли шконки - нижний ярус занимали блатные. Над ними отдыхали дорожники. Это не случайно. Ночью наверху устраивается что-то вроде почтового отделения, где разбирается почта: некоторые малявы, адресованные арестантам, оставались в хате, некоторые шли дальше. Все малявы, особенно с определенными метками, точковались, то есть учитывались. Делать это в каждой хате обязаны были все дорожники, ставя время прихода и отправки малявы. Малявы, имеющие серьезное значение и адресованные смотрящим лично, сразу передавались вниз.
Сами дороги, или кони (плетеные веревки для почтового межкамерного сообщения, к которым привязываются письма, передающиеся через окна), снимаются на ночь. Бывает, идет срочный цинк (сигнал, сообщение) днем, и надо что-то получить: дорожник подымается, получает мульку и сразу будит смотрящего, который ночью бодрствует, если дорога открыта.
Дорогислужили для передачи продуктов и сигарет нуждающимся арестантам и подъема «общего». Можно было адресно передать другу продукты - всякое бывает. Я несколько раз слал сигареты друзьям, упоминая в приложенной записке дорожникам: «Шпана, в хате №***- голь полная, без сигарет вторые сутки парни сидят, не сочтите за труд поддержать босоту, с благодарностью хата №***». Бывало, переправлял и продукты, чай, сахар, особенно когда Гришу только этапировали с малолетки на Печатниках. Все это забивалось в кишки -матерчатые мешочки, привязывалось за оба конца вдоль коня, шло по трассе- из камеры в камеру - и доставлялось адресатам.
Дорожники - очень ответственные и внимательные люди. Это место еще и самое опасное - при шмонах надзиратели сразу бегут к дорожникам. Необходимо срочно все малявы вместе с конями спустить в соседние хаты. Бывает, дорожники не успевают отправить малявы в другие хаты и, взяв их горсточкой, съедают сразу по нескольку штук еще в запечатанном состоянии.
Однако в каждой хате, не говоря про централы, свои особенности. В остальном камера была достаточно большая, неряшливо забитая арестантами, которые были везде. Они торчали с нижних и верхних ярусов. Подобно муравейнику, все вокруг двигалось и шевелилось. Арестанты беспрерывно менялись спальными местами: одни вставали - другие ложились. С верхних ярусов над дубком периодически натягивались плетущиеся арестантами кони. За столом все кишело: пили чай или чифирь, кто-то ел еду или что-то ей подобное, кто-то играл в нарды, кто-то делал удивительные поделки из хлеба, кто-то - из пластмассы и, насаживая на проволоку, плавил на лампадке. На пятачке движение также не останавливалось: кто-то стирался, кто-то мылся возле рукомойника, кто-то на дальняке за ширмой издавал тяжелые запахи, кто-то чинил одежду, пытаясь при выводе нитки иголкой не поранить соседа, кто-то плел кони. При этом все курили - мощный смог окутывал камеру - курили все бодрствующие. На другом конце хаты суетились, летая с невероятной скоростью, подобно мухам, шныри, готовя какую-то еду и варя чифирь блатным. Делали они все, даже меняли пепельницы.
ТЕЛЕВИЗОРЫ
После бритых затылков первое, во что уперлись мои глаза, - это шумевший телевизор. Большинство граждан бессознательно обращают внимание на движущиеся картинки на мерцающем экране. Наверное, эта привычка глубокого детства, когда на двух каналах существовавшего тогда телевидения мультфильмы были явлением нечастым, и мы впивались глазами в телевизор с мыслями «А вдруг?». Телевизоры обычно «затягивали» арестанты из местных или много лет живущих в Москве семей среднего достатка, которых на московских централах было немало. Кто-то мог проиграться (на централе игра кипела, и игровых было достаточно в каждой камере), кого-то просто развели - в общем, прибегали к разным способам улучшения быта заключенных. В некоторых хатах был только один телевизор, в других - несколько. У отдельных блатных телевизоры были прямо на шконках в ногах, привязанные к дну второго яруса. Что-то схожее, казалось мне, должно было быть в североамериканских ночлежкахили японских дешевых гостиницах, где человек в номере может находиться лишь в лежачем состоянии. В этой камере было два телевизора: один - в конце со стороны окон, другой - на противоположном, прямо над умывальником и тормозами. Это было окно в другой мир. Сначала думалось, что это мир, который меня только что отторгнул, но, посмотрев в него пару дней, я понял, что не имел ничего общего с тем миром, который «прыгал» на экране. В основном здесь смотрели МТV или «МузТВ». Телки, крали, сучки, самки и самятины - много терминов и комментариев мне пришлось услышать по поводу выступавших особей женского пола. Все эти Бритни, Шакиры, Глюкозы, «Виагры» и другие глянцевые и однообразно блестящие фабричные «стрелки» и «белки» хором заигрывающе повизгивали, постанывали и похрюкивали с экранов, раскрывая свои напомаженные рты. Они сверлили зрителя хищными взглядами исподлобья, пиная всех смотрящих ниже пояса. Тему этих женских особей муссировала и обсуждала основная масса зэков. Видимо, исчерпав и без того немногочисленные темы, камерная масса цеплялась за увиденные агрессивно выпирающие из-под коротких юбчонок задницы и лобки, спрятанные в коробки телевизоров, но стучащие и бьющиеся в ритм. Зэки, разгоряченные, не могли оторваться от экранов и обсуждали все: от внешних достоинств до «светских» слухов. Кто за кого «вышла замуж» и кто с кем и чем занимается. Даже «бабушки» Патрисия Каас, Мадонна или Пугачева не оставались незамеченными. Когда последняя вышла выступать с каким-то очередным молодым альфонсом - негритенком из «Фабрики звезд», все очень порадовались за старушку, логично рассудив, что с Галкиным она, видимо, уже развелась.
Не сомневаюсь, что девять кухонь из десяти в России заняты подобными же разговорами. Но одно дело знать - другое дело вынужденно наслаждаться этим. На фоне бессонных суток разговоры эти мне были не просто неприятны - все это казалось горячечным бредом тяжелобольного человека, бредом, который смешивает фантасмагорию ада с явью и появляется на границе пробуждения. Я стал искать себе собеседников, которые наверняка здесь должны были быть. Больше суток я протусовался на пятачке. Лишь ночью следующего дня меня положили на спальное место. На двух вплотную собранных шконках я, завернувшись в простыню, был седьмым или восьмым человеком. Хотя и были мужики все здоровые, но нашлось место и мне. Почти не вздыхая, я лежал на боку. Тут необходимо пояснить: несмотря на то что шконки стояли по две, в проходах натягивались из веревок, которые сплетались из распущенных свитеров или вязаных носков, так называемые парашюты. Это подобие гамака делало нары сплошными. Вообще, я сам себе удивился, как я умудрился выспаться там за шесть часов. Например, чтобы перевернуться с бока на бок, нужно было отжаться от шконки одной рукой. Потом, поменяв руки, так же опуститься на другой руке, другим боком. При этом необходимо было еще и перекутать простынею другой бок, на который ты ложился. Освобожденное место сразу замыкалось, и приходилось опять протискиваться между телами. Там я познакомился с первыми в своей жизни сокамерниками, по «нормальной» сидке. Его звали Валера, он был мусульманин, но носил православный крест. Крест был подарком друга. Для него это был символ страдания. Валера объяснил, что была бы плаха - надел бы ее. Профессиональный преступник, он был еще и наркоман, за что и сидел. Чем он промышлял, я не стал спрашивать, он же не сказал.
Однажды, проснувшись с уставшим лицом, он позвал меня позавтракать: чай с бутербродами с колбасой. Я сначала по привычке застеснялся, но, зная эту болезнь первоходов, он сказал:
- Здесь никому ничего просто так не дают, запомни это. Если дают, то, значит, бери, не бойся. Ход наш, людской…
Я запомнил. Пока заваривал чай, он нарезал колбасы и, весь потный, молча присел.
- Жуткий сон, - говорит, - приснился. Вкалываю себе дозу - и вот ломает. Раз, два, пять, семь - все будто обламывает кто-то. А оно уже вот-вот вставить должно. Еле очнулся.
Так же сбивчиво, даже тяжело, он и изъяснялся. Но, поев, он немного развеселился… и мы заговорили о Китае, Лао Цзы, Конфуции, об их истории вообще.
- Китайские шахматы вообще отдельная история. Два дворца, между ними река… Пешка бьет назад, конь в одних случаях бьет так и так, в других - так и так…
- Что ты хочешь, у них одной только государственности пять тысяч лет, всех переживут, как тараканы, и еще жить научат…
ВОВА ПИТЕРСКИЙ
Положенцем централа был Володя Питерский, который жил в этой хате. Когда я заехал сюда после сборки, Питерского не было. Он был тогда в ШИЗО. Через несколько дней он вошел в хату - здоровенный, с внушительным видом и громким голосом бандит. Шумя и разговаривая, вошел в камеру и стал рассказывать о ШИЗО. Шныри засуетились и стали готовить что-то съестное. Один из них стал настраивать душ.
САМОДЕЛЬНЫЙ ДУШ В КАМЕРЕ
Душ в камере представлял собой следующую конструкцию: на дальняк накидывалась деревянная решетка, а с рукомойника, стоящего рядом с дальняком, скручивался гусак и накидывался простой домашний душ, попавший сюда, видимо, через баландеров или ментов (через ноги). Дальнякна централах везде затягивался занавесками - где из простыней, где из клеенки, как в этой камере. Поздоровавшись со всеми и поверхностно обменявшись с братвой свежими новостями, Питерский пошел принимать душ. Тут и произошел следующий конфуз. Только начал Володя мыться, как заскрипели тормоза. Молодой пацан, стоявший у крана на стреме, сразу закрыл его, выключив, таким образом, душ. Мужики столпились у входа. Вошли полковник прокуратуры в сопровождении нескольких офицеров из администрации учреждения и сам начальник тюрьмы.
- Жалобы, вопросы, предложения? - спросил работник прокуратуры.
Кто-то что-то спросил по мелочи. Оттолкнувшись от вопроса, полковник стал рассказывать сам, как после ремонта, который затеяли работники администрации, будет «хорошо жить». Рассказал, что скоро уберут «шубу» со стен, что скоро будет отдельно отгорожен дальняк и санузел, что скоро в камере будет народу поменьше. Вспомнил он и другие блага цивилизации, о которых я за несколько дней уже успел забыть. Россказни эти мы слушали минут пятнадцать-двадцать. В конце концов полковник наговорился и стал сворачиваться. Только захлопнулись тормоза, из-за ширмы просто вывалился Вова Питерский:
- Кому тут не терпелось вопросы задать? Делать нечего? Я только намылился, как тормоза зашумели. Стою тут, как инженер Гусев: воды нет, весь намыленный. Тут еще этот говорить начал, что скоро уберет занавески. Я думал, что он сейчас подойдет и заглянет сюда. И тут я весь в мыле и голый, - ругался он, шутя и смеясь, все зэки при этом тоже тихонько смеялись.
КОСЯКИ
Не обошлось и без косяков. У меня случилась совершенно глупая ситуация. Обычно заключенные в переполненных хатах все свои столовые принадлежности хранят в наволочках, которые поперек натягиваются под столом в виде парусов. Располагаются они вплотную друг к дружке. В камере оказался один работяга из чувашского города Канаш; когда он узнал, что я вырос в Чебоксарах, то по-землячески предложил свою наволочку под мои столовые принадлежности. Я туда положил свою тарелку, кружку и ложку с пайкой. Однажды мы решили попить чаю, и я на ощупь полез под стол за кружкой, до этого я лазил лишь за сахаром и хлебом. Второй раз я поленился отодвигать чье-то тело, дабы опять заглянуть под стол, и направил руку по привычному пути не глядя, но ошибся наволочкой и вытащил чужую кружку. Это была наволочка одного молодого таджика, который сидел рядом. Он жутко загоготал, еще чуть-чуть, и меня бы объявили крысой - а это страшное обвинение. Но ему на ухо что-то шепнул рядом сидящий друг, и он не стал «раскачивать базар», сказав лишь, чтобы я был аккуратнее и смотрел, куда сую руки. Дело в том, что мой друг Сережа Соловей, сидевший в свое время за захват башни святого Петра в Риге, освободился весьма уважаемым человеком. За пару месяцев до моей посадки, во время ввода в Тольяттинскую колонию спецназа ФСИН, попросил депутата Госдумы Алксниса вступиться за заключенных, поскольку повода вводить туда спецназ не было. За такое избавление от серьезных и массовых избиений многих сотен заключенных его стали уважать еще больше. Так вот он отзвонился к смотрящим за камерой авторитетным зэкам и подписался за меня. Ему пообещали, что со мной будет все нормально. Спасибо тебе, Сергей!