"У деда - один Бог, а у бабушки - другой"
«Я очень рано понял, что у деда - один бог, а у бабушки - другой. Мне было ясно, что этому Богу (бабушки) легко и покорно подчиняется всё: люди, собаки, птицы, пчёлы и травы; Он ко всему на земле был одинаково добр, одинаково близок…
Да и молитва ее всегда и выражала то, какому Богу она молится. Она почти каждое утро находила новые слова хвалы, и это всегда заставляло меня вслушиваться в молитву ее с напряженным вниманием.
- Исусе Христе, Сыне Божий, буди милостив ко мне, грешнице... Защита моя и покров, солнышко золотое, охрани от наваждения злого, не дай обидеть никого, и меня бы не обижали зря!
Всегда ее молитва была акафистом, хвалою искренней и простодушной. Утром она молилась недолго… иногда дед, проснувшись раньше бабушки, всходил на чердак и, заставая ее за молитвой, слушал некоторое время ее шепот, презрительно кривя тонкие, темные губы, а за чаем ворчал:
- Сколько я тебя, дубовая голова, учил, как надобно молиться, а ты все свое бормочешь, еретица! Как только терпит тебя Господь!
- Он поймет, - уверенно отвечала бабушка. - Ему что ни говори - он разберет...
- Эх, вы-и... - ругался дед.
Бабушкин Бог был понятен мне и не страшен. Было просто невозможно скрыть что-либо от этого доброго Бога. И, кажется, даже не возникало желания скрывать…
Другое дело было с Богом дедушки. Рассказывая мне о необоримой силе Божией, Он всегда и прежде всего подчеркивал ее жестокость: вот, согрешили люди и - потоплены, еще согрешили и - сожжены, разрушены города их; вот Бог наказал людей голодом и мором, и всегда Он - меч над землею, бич грешникам.
- Всяк, нарушающий непослушанием законы Божии, наказан будет горем и погибелью! - постукивая костями тонких пальцев по столу, внушал он.
- Мне было трудно поверить в жестокость Бога. Дед, поучая меня, тоже говорил, что Бог - существо вездесущее, всеведущее, всевидящее, добрая помощь людям во всех делах, но молился он не так, как бабушка… Он читает молитвы строго заученными фразами, твердо, точно отвечая урок...
- «Напрасно судия приидет, и каждого деяния обнажатся...»
Однажды бабушка шутливо сказала:
- А скушно, поди-ка, Богу-то слушать моленье твое, отец, - всегда ты твердишь одно да все то же.
- Чего-о это? - зловеще протянул он - Чего ты мычишь?
- Говорю, от своей-то души ни словечка Господу не подаришь ты никогда, сколько я ни слышу!
Он побагровел, затрясся и, подпрыгнув на стуле, бросил блюдечко в голову ей, бросил и завизжал, как пила на сучке…
Я, конечно, грубо выражаю то детское различие между богами, которое, помню, тревожно раздвояло мою душу, но дедов Бог вызывал у меня страх и неприязнь: он не любил никого, следил за всем строгим оком, он, прежде всего, искал и видел в человеке дурное, злое, грешное. Было ясно, что он не верит человеку, всегда ждет покаяния и любит наказывать. И дед был таким же жестоким и суровым, как и его Бог.
В те дни мысли и чувства о Боге были главной пищей моей души, самым красивым в жизни, - все же иные впечатления только обижали меня своей жестокостью и грязью, возбуждая отвращение и грусть. Все, что было самым лучшим и светлым из всего, что окружало меня, - так это Бог бабушки, такой милый друг всему живому. И, конечно, меня не мог не тревожить вопрос: как же это дед не видит доброго Бога?»
М. Горький, повесть «Детство»