"Страстно-бесстрастный" Александр Блок. Окончание
Огненная Кармен
В начале 1914 года поэт снова безумно влюблен. Оперная певица Любовь Андреева-Дельмас участвовала в «Русских сезонах» в Монте-Карло и пела в Петербурге. Ему тридцать четыре, ей тридцать пять, она замужем за певцом.
В первый же вечер Блок назвал ее «своим счастьем» в анонимном письме: «Я смотрю на Вас в „Кармен“ третий раз, и волнение мое растет с каждым разом. Прекрасно знаю, что я неизбежно влюбляюсь в Вас, едва Вы появитесь на сцене. Не влюбиться в Вас, смотря на Вашу голову, на Ваше лицо, на Ваш стан,- невозможно. Я думаю, что мог бы с Вами познакомиться, думаю, что Вы позволили бы мне смотреть на Вас, что Вы знаете, может быть, мое имя.
Я - не мальчик, я знаю эту адскую музыку влюбленности, от которой стон стоит во всем существе и которой нет никакого исхода. Думаю, что Вы очень знаете это, раз Вы так знаете Кармен (никогда ни в чем другом, да и вообще - до этого «сезона» я Вас не видел).
Ну, и я покупаю Ваши карточки, совершенно не похожие на Вас, как гимназист, и больше ничего, все остальное как-то давно уже совершается в «других планах» (дурацкое выражение, к тому же Вы, вероятно, «позитивистка», как все настоящие женщины, и думаете, что я мелю вздор), и Вы (однако продолжаю) об этом знаете тоже «в других планах»; по крайней мере когда я на Вас смотрю, Ваше самочувствие на сцене несколько иное, чем когда меня нет (думаю все-таки, что все это понятно художникам разных цехов и без теософии; я - не теософ).
Конечно, все это вздор. Кажется, Ваша Кармен - совершенно особенная, очень таинственная. Ясно, что молитва матери и любовь невесты от гибели не спасут. Но я не умею разделить - моя проклятая влюбленность, от которой ноет сердце, мешает, прощайте».
В тот же вечер он пишет ей второе письмо, тоже без подписи. «Я - не мальчик, я много любил и много влюблялся. Не знаю, какой заколдованный цветок Вы бросили мне, не Вы бросили, но я поймал. Когда я увидел Вас без грима и совершенно не похожей на ту, на Вашу Кармен, я потерял голову больше, чем когда я видел Вас на сцене… Я совершенно не знаю, что мне делать теперь, так же, как не знаю, что делать с тем, что во мне, помимо моей воли, растут давно забытые мной чувства».
Блок просит ее «обратить все-таки внимание на что-то большее», нежели любовное чувство, именно на то, что таинственно связывает их судьбы как художников: «…если бы и Вы, не требуя, не кокетничая (довольно с Вас!), не жадничая, не издеваясь, не актерствуя, приняли меня как-то просто, - может быть, и для Вас и для меня явилось бы что-то новое: для искусства».
Не найдя в продаже ее фотографий, поэт передал ей через швейцара просьбу сняться на фото. Указал более двадцати поз из спектакля, в том числе - где «в последний раз Кармен во всей обреченности и во всем великолепии,.. чтобы чувствовалась путаница кружев, золотистого платья, веер, каблуки, и, наконец, «кошачье сползание по столбу» смертельно раненной Кармен.
«Сама себе закон - летишь, летишь ты мимо, К созвездиям иным, не ведая орбит, И этот мир тебе - лишь красный облик дыма, Где что-то жжёт, поёт, тревожит и горит! И в зареве его - твоя безумна младость... Все - музыка и свет: нет счастья, нет измен... Мелодией одной звучат печаль и радость... Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.» (Любови Дельмас, 1914 г.)
В дневник он записал, что узнал, как ее зовут, где она живет, номер ее телефона. Ходил мимо ее дома, ждал - не выйдет ли она из подъезда. Все решилось в одну неделю.
21 марта, «…Днем я встретил ее. Она рассматривала афишу на Офицерской… Когда она пошла, я долго смотрел ей вслед».
22 марта. В Музыкальной драме встреча с дирижером, тот знает ее и готов познакомить. Более того: в антракте дирижер Малько говорит, что Андреева-Дельмас сама хочет с ним познакомиться.
Она узнала, что ее поклонник - известный поэт, ждет, что он подойдет, однако он не подходит, пробегает мимо и уходит из театра.
24 марта. Посланы розы.
25 марта. Через швейцара переданы написанные накануне стихи
26 марта. Посланы три тома «Собрания стихотворений» и записка: «Глубокоуважаемая Любовь Александровна. Простите мою дерзость и не откажитесь принять эти книги старых стихов; не для того, чтобы читать их (я знаю, что стихи в большом количестве могут оказаться нестерпимыми); но я, будучи поклонником Вашего таланта, хотел бы только поднести Вам лучшее, чем владею. Примите уверение в моем глубоком уважении и преданности Вам. Александр Блок».
27 марта Ее не было дома, он передал свое имя, номер телефона и просьбу позвонить. Во втором часу ночи она позвонила.
28 марта. Они встретились. Ее звонкий смех, открытые плечи, розы на груди, крепкие духи, его неловкость, пустынные улицы, темная Нева… В этот день были написаны «Ты - как отзвук забытого гимна…» и «О да, любовь вольна, как птица…»
29 марта. «Все поет».
Поэтический цикл «Кармен» был создан в течение двух недель. Как в январе 1907-го, когда так же залпом, в две недели, была написана «Снежная маска». Измученный «грустной жизнью» человек, которого душат «слезы счастья», готов позабыть о своей «черной и дикой судьбе»; он ловит «отзвук забытого гимна», воодушевлявшего его в прошлом, в нем воскресает «сладкая надежда» на лучшее будущее.
«Все - музыка и свет…» Посылая эти стихи певице, Блок говорил о причастности ее к тайным силам: «Вам этого никто про Вас не говорил, и Вы этого про себя, ни про меня - не узнаете и не поймете, верно, но это - так, клянусь Вам и в этом». Точно так же за семь лет до того он пытался внушить актрисе Волоховой, что она «непостижима миру дольнему». Два месяца после знакомства Блок и Дельмас неразлучны. Снова длинные прогулки, бесконечные телефонные разговоры.
«Она вся благоухает. Она нежна, страстна, чиста. Ей имени нет. Ее плечи бессмертны»; «Бесконечная нежность, тревога и надежды»; «Душно без памяти»; «Страстная бездна, и над ней носятся обрывки мыслей о будущем»; «Золотой, червонный волос - из миллионов единственный»; «Я ничего не чувствую, кроме ее губ и колен»; «Она приходит ко мне, наполняет меня своим страстным дыханием, я оживаю к ночи»… «она звонит ночью: „Я вас никогда не забуду, вас нельзя забыть. Переворот в моей жизни“»…
7 июня Блок уехал в Шахматово, «Кармен» - на гастроли. На склоне лет Л.А.Дельмас рассказывала: «Он говорил, что художник не может быть счастлив. Я с этим никак не соглашалась, любила все солнечное, светлое».
1 августа в дневнике Блока: «Уже холодею».
Через несколько дней: «Ночью даже не звонил к ней. Ничего, кроме черной работы, не надо». Еще десять дней спустя: «Ночью я пишу прощальное письмо».
Вот оно: «Я не знаю, как это случилось, что я нашел Вас, не знаю и того, за что теряю Вас, но так надо. Надо, чтобы месяцы растянулись в годы, надо, чтобы сердце мое сейчас обливалось кровью, надо, чтобы я испытывал сейчас то, что не испытывал никогда,- точно с Вами я теряю последнее земное. Только Бог и я знаем, как я Вас люблю. Позвольте мне прибавить еще то, что Вы сама знаете: Ваша победа надо мной решительна, и я сознаюсь в своем поражении, потому что Вы перевернули всю мою жизнь и долго держали меня в плену у счастья, которое мне недоступно. Я почти не нахожу в себе сил для мучений разлуки и потому прошу Вас не отвечать мне ничего, мне трудно владеть собой. Господь с Вами».
Но Дельмас взяла инициативу в свои руки - он сдался:
«Вечером я встретил Любовь Александровну и ходил с ней по улицам. Теперь уже она ищет повод для встречи - просит, посылает цветы".
«Л.А.Дельмас звонила, а мне уже было „ни до чего“. Потом я позвонил - развеселить этого ребенка».
В июле 1914 года «Кармен» несколько дней гостила у поэта в Шахматове. После этого он снова решил разорвать с ней отношения.
«Той недели, которую Вы провели в деревне, я никогда не забуду. Что-то особенное было в этом и для меня. И это еще резче подчеркнуло для меня весь ужас положения. Разойтись все труднее, а разойтись надо… Моя жизнь и моя душа надорваны; и все это - только искры в пепле. Меня настоящего, во весь рост, Вы никогда не видели. Поздно».
Постепенно имя ее почти исчезло со страниц блоковских записных книжек. Блок поэтично и очень подробно описал их расставание:
Превратила всё в шутку сначала,
Поняла - принялась укорять
Головою красивой качала,
Стала слезы платком вытирать.
И зубами, дразня, хохотала,
Неожиданно все позабыв,
Вдруг припомнила все - зарыдала
Десять шпилек на стол уронив...
Подурнела, пошла, обернулась,
Воротилась, чего-то ждала,
Проклинала, спиной повернулась
И, должно быть, навеки ушла...
Что ж, пора приниматься за дело,
За старинное дело свое -
Неужели и жизнь отшумела,
Отшумела, как платье твое?
Между делом Александр сообщил матери: «Несчастная Дельмас всякими способами добивается меня увидеть». А через месяц, поддавшись воспоминаниям и улучив свободную минуту, стал разбирать «ящик, где похоронена Дельмас».
«Боже мой, какое безумие, что все проходит, ничто не вечно. Сколько у меня было счастья с этой женщиной. Слов от нее почти не останется. Я сжег некоторые записки, которые не любил, когда получал; но сколько осталось. И какие пленительные есть слова и фразы среди груды вздора. Шпильки, ленты, цветы, слова. И все на свете проходит. Как она плакала на днях ночью, и как на одну минуту я опять потянулся к ней, потянулся жестоко, увидев искру прежней юности на лице, молодеющем от белой ночи и страсти. И это мое жестокое (потому что минутное) старое волнение вызвало только ее слезы… Бедная, она была со мной счастлива»...
Их встречи еще продолжались. «Дважды на улице - Дельмас, чего-то требующая… А я ухожу от нее».
Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух,
Да, таким я и буду с тобой:
Не для ласковых слов я выковывал дух,
Не для дружб я боролся с судьбой.
Началась первая мировая война. Любовь Дмитриевна выучилась на курсах сестер милосердия и получила назначение в лазарет. Блок записал в дневник: «Поехала моя милая». Милая провела на войне девять месяцев, усердно работая в госпитале, ухаживая за тяжелоранеными, падая от усталости. Блок гордился своей «Бусей», тревожился, слал ей письма, гостинцы, газеты, книги, анонимно напечатал в журнале ее письма к нему.
Сам он служил табельщиком в инженерной части под Псковом, стоявшей в старинном дворянском имении, и писал ей оттуда: «Мои интересы здесь большей частью - кушательные, курительные и лошадиные... Я одичал. Нравственно расшатан...» Поэт Николай Гумилев, уезжая воевать, удивленно сказал Анне Ахматовой о Блоке: «Неужели и его отправят на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев!»
Из воспоминаний Л.Д. Менделеевой-Блок: «Несомненно, вся семья Блока и он были не вполне нормальны - я это поняла слишком поздно, только после смерти их всех. Особенно много ясности принесли мне попавшие мне в руки после смерти Марии Андреевны ее дневники и письма Александры Андреевны. Это все настоящая патология.»
В 1939 году, незадолго перед смертью, Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок написала, что сделала в своей жизни две непоправимые ошибки: «вышла замуж и не развелась».
Согласно официальной биографии, у Блока не было родных детей. Он их не хотел, писал в дневнике: «Пусть уж мной кончается одна из Блоковских линий. Хорошего в них мало.»
"Я задыхаюсь. Мы задохнемся все"
После Февральской революции Блок думал о том, что делать дальше: «Как же теперь русскому народу лучше послужить?» «Мне надо заниматься своим делом, надо быть внутренно свободным, иметь время и средства для того, чтобы быть художником».
Знакомый предложил Блоку стать редактором стенографического свода допросов и показаний, присутствовать на допросах подсудимых. Поэт успевал бегло записывать свои впечатления. Его дневниковые характеристики допрашиваемых довольно выразительны:
«Нет, вы только подумайте, что за мразь столько лет правила Россией! Как ужасно самое существование таких женщин, как фрейлина Вырубова, подруга императрицы и Распутина: они столь же отвратительны, сколь очаровательны; но, переведя это на язык будущего, на честный язык демократии, опоясанной бурей, надо сказать: как же очаровательность может соединяться с отвратительностью? Вырубова была только отвратительна».
«Века угнетения, социального и духовного рабства искалечили и ожесточили русского человека. В миллионах душ тлеет пламя вражды, дикости, татарщины, злобы, унижения, забитости, недоверия, мести»...
«Нового личного ничего нет,- пишет он Любови Дмитриевне,- а если б оно и было, его невозможно было бы почувствовать, потому что содержанием всей жизни становится всемирная Революция, во главе которой стоит Россия». «Как я устал от государства, от его бедных перспектив, от этого отбывания воинской повинности в разных видах. Неужели долго или никогда уже не вернуться к искусству?»
Власть попыталась собрать видных представителей столичной художественной интеллигенции. Пришло несколько человек: Всеволод Мейерхольд, Лариса Рейснер, художники Кузьма Петров-Водкин и Натан Альтман и два поэта - Александр Блок и Владимир Маяковский. Блок хотел работать с большевиками.
«Крылья у народа есть, а в уменьях и знаньях надо ему помочь» Ко всему, что окружало его в жизни, Блок применял только один критерий: музыкально это или немузыкально? Музыкальны были, по его мнению, - дух искания и творчества, движение, культура,как форма духовной энергии человечества, народ, революция. Немузыкальны - застой, реакция, механическая цивилизация, превратившаяся в орудие массового истребления человечества, власть олигархии, буржуазный строй.
«Дело художника, обязанность художника - видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит «разорванный ветром воздух». Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью.
...Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но - это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот все равно всегда - о великом…«Мир и братство народов» - вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чем ревет ее поток. Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать…Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию».
Написав поэму «Двенадцать» и поставив точку, Блок сделал волнующую запись: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг… Сегодня я - гений». Это состояние: Erdgeist - Дух Земли, обращаясь к которому Фауст испытал страстное переживание творческой полноты бытия. В начале 1918 года Блок в споре поэтов страстно защищал Октябрьскую революцию. Его никогда не видели таким, он кричал: «А я у каждого красногвардейца вижу ангельские крылья за плечами!».
На следующий день Блок написал стихотворение «Скифы» и написал в дневнике по поводу Брестского мира: «Позор трех с половиной лет («война», «патриотизм») надо смыть. Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним. Если вы «демократическим миром» не смоете позор вашего военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит, вы уже не арийцы больше.
И мы широко откроем ворота на Восток. Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом; мы скинемся азиатами, и на вас прольется Восток. Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины. Опозоривший себя, так изолгавшийся,- уже не ариец. Мы - варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ - будет единственно достойным человека».
По мнению Чуковского, именно гипертрофия чувствительности сделала Блока великим поэтом, она же его и погубила...
«Брезгливое чувство с годами только усиливалось в нем.
- Я закрываю глаза, чтобы не видеть этих обезьян, - сказал он мне однажды в трамвае.
- Разве они обезьяны?
- А вы разве не знаете? - сказал он со скукой.»
Революционно настроенная публика на концертах в Петрограде и Москве часто требовала читать «Двенадцать». Выступала Любовь Дмитриевна. С обнаженными руками, жестикулируя, резко вскрикивая, она металась по эстраде, прохаживалась, подбоченившись. Многим, наблюдавшим ее чтение в присутствии Блока казалось, что слушать ему было досадно и неприятно, но сам поэт говорил, что «Люба читает замечательно».
Сам не читал поэму никогда,- говорил, что не умеет, читал «Скифов» и свои старые стихи. Последнее выступление Блока в московском Политехническом музее запомнилось многим.
Все усугубилось глубоким творческим кризисом, депрессией, прогрессирующей болезнью. Поэт жаловался: «Я задыхаюсь! Мы задохнёмся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!» Последним воплем отчаяния стала прочитанная им в феврале 1921 года речь на вечере, посвящённом памяти Пушкина.
На протяжении 1918-1920 годов Блока, зачастую вопреки его воле, назначали и выбирали на различные должности в организациях, комитетах, комиссиях. Блок описывал своё состояние того периода словами «меня выпили», - так он писал в частном письме в январе 1919 года: «Почти год как я не принадлежу себе, я разучился писать стихи и думать о стихах…». Эти нагрузки окончательно расшатали его здоровье, у Блока развились астма, эндокардит, появилось явное психическое расстройство.
Целыми ночами он теперь сидел в кресле у круглого столика около печки. Люба:
«Я уговаривала его опять лечь, говорила, что ноги отекут - он страшно раздражался с ужасом и слезами: "Да что ты с пустяками! что ноги, когда мне сны страшные снятся, видения страшные, если начинаю засыпать...", при этом он хватал со стола и бросал на пол все, что там было, в том числе большую голубую кустарную вазу, которую я ему подарила и которую он прежде любил, и свое маленькое карманное зеркало, в которое он всегда смотрелся, и когда брился, и когда на ночь мазал губы помадой или лицо борным вазелином. Зеркало разбилось вдребезги»...
Блок яростно крушил посуду, мебель, разнес «мерзкую рожу» - гипсовый бюст Аполлона, на которого, по мнению многих, сам был похож, неоднократно просил уничтожить все экземпляры поэмы «Двенадцать».
Весной 1921 года Блок, по ходатайству Горького, попросил дать ему и жене выездные визы на лечение в Финляндию, но Ленин и Менжинский запретили ему выезд. 1 августа разрешение на выезд все же было подписано, но Горький узнал об этом от Луначарского только 6 августа, всего за день до смерти Блока. 7 августа 1921 года, после месяцев тяжелой болезни, поэт умер от воспаления сердечных клапанов. Ему было всего 40 лет.
За несколько дней до смерти по Петербургу прошёл слух: Блок сошёл с ума. Действительно, накануне смерти он долго бредил, одержимый единственной мыслью: все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены. Однако, по свидетельствам Владислава Ходасевича, Блок умер в полном сознании. Проститься с ним пришло больше двух тысяч человек, гроб несли на руках шесть километров от дома до кладбища на Васильевском острове.
Несколько десятилетий спустя, после одиночного заточения в страшном тюремном карцере, по сталинской политической статье, Даниил Андреев напишет о Блоке, что «встречался с поэтом в своих видениях в 1949 году». В своей «Розе мира» он попытался проанализировать мистическую суть блоковского дара и всей его участи в целом.
«В осмыслении Блоком бунтующей эпохи спуталось всё: и его собственная стихийность, и бунтарская ненависть к старому, ветхому порядку вещей, и реминисценции христианской мистики, и неизжитая любовь к «разбойной красе» России, и смутная вера, вопреки всему, в грядущую правду...
«Двенадцать» - последняя вспышка светильника, в котором нет больше масла; это отчаянная попытка найти точку опоры в том, что само по себе есть исторический Мальстрём, бушующая хлябь, и только; это - предсмертный крик. Смерть явилась лишь через три с половиной года. Душевный мрак этих последних лет не поддается описанию. Психика уже не выдерживала, появились признаки её распада. Впрочем, ещё при жизни многие, встречавшие его, отзывались о нём как о живом трупе...
...В 1949 году обстановка моего тюремного заключения оказалась способствующей тому, что впечатления от новых ночных странствий с ним вторглись уже и в дневную память. Блок мне показывал Агр (ад). Ни солнца, ни звёзд там нет, небо чёрно, как плотный свод, но некоторые предметы и здания светятся сами собой - всё одним цветом, отдалённо напоминающим наш багровый... Избавление принёс ему Рыцарь-монах, Владимир Соловьев; и теперь всё, подлежащее искуплению, уже искуплено. Испепелённое подземным пламенем лицо его начинает превращаться в просветлённый лик.»