Настоящий убийца Лермонтова. Окончание.
В первой и второй части своей «трилогии» я рассказала, каким образом перверзная Елизавета Алексеевна Арсеньева добилась полного контроля над внуком. Сегодня настало время поговорить о том, в каком духе воспитывался Мишенька у «свято любящей» бабушки.
А воспитывался он в духе «центропупизма». Близкий друг Лермонтова Святослав Раевский рассказывал, что «жизнь в Тарханах была организована просто - всё ходило кругом да около Миши». Начнем с того, что при мальчике состоял целый штат обслуги: дядька Андрей Соколов, бонна Христина Осиповна, доктор Леви, а в шесть лет к ним присоединился гувернер Жан Капе. Помимо этого, мальчика постоянно тетешкали дворовые девки и ключница Дашка - барынина фаворитка, которая в свое время усердствовала в нашептывании Марье Лермонтовой небылиц про ее «гулящего» мужа.
Окруженный таким хороводом, мальчик рос капризным и избалованным. И это, как мы помним, очень беспокоило его отца, Юрия Петровича Лермонтова.
С подачи бабушки прислуга на все лады пела Мишеньке дифирамбы. Мальчик то и дело слышал, что он «сладенький, миленький, ни у кого такого умненького барчоночка нет, только у нас!» При этом мальчик в приступе дурного настроения мог ударить горничную, принесшую ему воды, дразнить ключницу, дергать девок за ленты, бросать в них желудями.
«Миша кричит ключнице вслед:
- Дашка - букашка!
И показывает ей язык. А она, подхватывая Елизавету Алексеевну под руку, продолжает его нахваливать:
- Внучок-то у вас какой смышлененький! Не чета другим детям!
- Весь в деда своего Михайлу Васильича! - соглашается довольная бабушка».
Атмосфера центропупизма и вседозволенности развращала Мишеньку не по дням, а по часам.
«Ни Елизавета Алексеевна, ни дядька, ни бонна никак не могли заставить его учиться читать. Миша капризничал, швырял книжку на пол. Уговоры не действовали, мальчик не стеснялся даже бабушкиных гостей.
(…)
Как-то раз к бабушке приехал офицер и, поднимаясь по лестнице, услышал Мишин крик:
- Не буду! Азбука плохая!
Ребенок выбежал из комнаты и остановился, увидев военного. Бонна догнала воспитанника и протянула ему книжку.
- Не хочу! Ну ее! - от оттолкнул азбуку, не стыдясь незнакомца. Тот неодобрительно покачал головой, но вмешиваться не стал».
...После окончательного изгнания из Тархан Юрия Петровича «шаловливость» Мишеньки зашкалила все мыслимые пределы.
«В село вернулся из садоводческой школы 15-летний Вася Шушеров. Он вскопал клумбу, посадил кустики роз, пионы, ноготки и левкои. Миша из баловства потоптал грядки, сорвал несколько цветов. Все это видела из окна горничная, но побоялась остановить барчонка».
О своей, рано проявившейся страсти к разрушению, Лермонтов пишет в автобиографическом (а у него все автобиографическое, поскольку он всегда был сфокусирован исключительно на себе) наброске «Я хочу рассказать вам...»:
«Ему хотелось, чтоб кто-нибудь его приласкал, поцеловал, приголубил, но у старой няньки руки были такие жесткие! Отец им вовсе не занимался, хозяйничал и ездил на охоту. Саша был преизбалованный, пресвоевольный ребенок. Он семи лет умел уже прикрикнуть на непослушного лакея. Приняв гордый вид, он умел с презреньем улыбнуться на низкую лесть толстой ключницы.
Между тем природная всем склонность к разрушению развивалась в нем необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный им камень сбивал с ног бедную курицу».
Анализируя личность поэта, философ Владимир Соловьев в своей статье «Лермонтов» пишет:
«Кто из больших и малых не делает волей и неволей всякого зла и цветам, и мухам, и курицам, и людям? Но все, я думаю, согласны, что услаждаться деланием зла есть уже черта нечеловеческая. Это демоническое сладострастие не оставляло Лермонтова до горького конца; ведь и последняя трагедия произошла оттого, что удовольствие Лермонтова терзать слабые создания встретило, вместо барышни, бравого майора Мартынова - как роковое орудие кары для человека, который должен и мог бы быть солью земли».
Но не будем забегать на 20 лет вперед. Пока мы видим, что «горячо любимый» Мишенька почему-то мечтает, чтобы его «кто-то приласкал, поцеловал и приголубил». То есть, мальчик чувствует эмоциональный и чувственный, кинестетический голод. Странно, да? Но вот такая она, «любовь» нарциссического родителя: ребенку дается «самое лучшее» (причем, мнением ребенка никто не интересуется), но не дается живой эмоции, ласки, настоящего принятия.
А настоящее «Я» не принималось. Бабушкина любовь была типично нарциссической: она лепила из Мишеньки внучка из своих фантазий. По воспоминаниям гувернантки Столыпиных, Арсеньева просила Мишеля «не писать стихов», «не заниматься более карикатурами».
Как и всякая нарциссиха, она млела от статуса, регалий и прочих проявлений величия. Поэтому она мечтала о блестящем будущем для внука - а именно, о высоком положении на государственной службе. Ну, могут сказать мне некоторые, многие родители этого хотят. Так вот, разница между нормальными и нарциссическими родителями такова. Нормальные не мечтают, что из их отпрыска непременно вырастет выдающийся человек и не твердят ему об этом с детских лет, вынуждая ребенка оправдывать их надежды, «соответствовать» (а часто - просто делать такой вид, что и становится первым шагом к отказу от своего Я и масочности).
А бабушка просто бредила великим будущим Мишеньки. Вот говорящий эпизод:
«На паперти сидела оборванная цыганка. Елизавета Алексеевна подала ей полтинник. Ощутив монету в руке, старуха подняла голову и сказала скрипучим голосом:
- Благодарствую, госпожа. Это ваш внук? (…) Мальчик отмечен Богом. Он будет гениальным человеком и прославится. Я вижу это как свои пять пальцев.
- Отрадно слышать, голубушка. А что ты еще видишь?
- Он два раза будет женат.
Елизавета Алексеевна поморщилась: ей последнее предсказание явно не понравилось.Мишеля эти предсказания очень взволновали. Он уже задумывался о смысле жизни и мечтал о необычной судьбе, о будущем высоком служении. «Дай Бог, чтобы это сбылось, даже если я буду несчастлив», - повторял про себя мальчик".
Видите, цыганка пытается развести бабушку еще на полтинник, но попадает пальцем в небо - говорит не то, что хотела бы слышать «меценатка». Вот если бы она продолжила «предсказание» в том же направлении («Ваш внук будет генералом... вижу его на белом коне на параде у Его Величества»), бабушка бы позолотила ручку еще. Уж так сладко было продлить прекрасные мгновенья нарциссического фантазирования.
Наверно, вот это навязчивание желание бабушки, чтобы внук вырос в сверхчеловека, дало толчок развитию в нем «демонизма». На мой взгляд, очень верно сущность Лермонтова понял и описал философ Владимир Соловьев. Очень советую прочитать его статью всем, кто интересуется поэтом. Слова «нарциссизм» в ней нет :), но диагноз логично выводится из суммы признаков, вычлененных и проанализированных Соловьевым.
«В отроческих и ранних юношеских произведениях Лермонтова почти во всех или прямо высказывается, или просвечивает решительное сознание, что он существо избранное и сильное, назначенное совершить что-то великое. В чем будет состоять и к чему относиться это великое, он еще не может и намекнуть. Но что он призван совершить его - несомненно. На семнадцатом году он говорит:
Я рожден, чтоб целый мир был зритель
Торжества иль гибели моей.
С ранних лет ощутив в себе силу гения, Лермонтов принял ее только как право, а не как обязанность, как привилегию, а не как службу. Он думал, что его гениальность уполномочила его требовать от людей и от Бога всего, что ему хочется, не обязывая его относительно их ни к чему.
(...)
Сознавая в себе от ранних лет гениальную натуру, задаток сверхчеловека, Лермонтов также рано сознавал и то злое начало, с которым он должен бороться, но которому скоро удалось вместо борьбы вызвать поэта лишь на идеализацию его.
Четырнадцатилетний Лермонтов еще не умеет, как то следует, идеализировать своего демона, а дает ему такое простое и точное описание:
Он недоверчивость вселяет,
Он презрел чистую любовь,
Он все моленья отвергает,
Он равнодушно видит кровь.
И звук высоких ощущений
Он давит голосом страстей.
И муза кротких вдохновений
Страшится неземных очей6.
Через год Лермонтов говорит о том же:
Две жизни в нас до гроба есть.
Есть грозный дух: он чужд уму;
Любовь, надежда, скорбь и месть --
Все, все подвержено ему.
Он основал жилище там,
Где можем память сохранять,
И предвещает гибель нам,
Когда уж поздно избежать.
Терзать и мучить любит он;
В его речах нередко ложь...
Он точит жизнь, как скорпион.
Ему поверил я...»
С шести лет к Мише приглашают гувернера Жана Капе и учителей.
«Понимая, что вместе со сверстниками внук будет учиться гораздо лучше, Арсеньева пригласила в Тарханы мальчиков из родственных семей: братьев Юрьевых, Андрюшу и Петю Максутовых», - пишет Елена Егорова.
Вроде как все по уму - надо, как сейчас говорят, социализировать ребенка, интегрировать его в общество сверстников. Знаю по себе, что эта интеграция способна умерить всплески детской гордыни, подогреваемой неумными взрослыми, часто - из благих побуждений.
Но ребята, приглашенные учиться вместе с Мишелем, становятся его нарциссической массовкой. Изначально было поставлено так, что Лермонтов среди них - главный. И, конечно, дети не смели оспаривать его «назначенного» лидерства: ведь они были облагодетельствованы бабушкой Мишеля.
Арсеньева искусственно возвышала внука над другими детьми. Вот красноречивый факт. Мальчики играли в войнушку (в Тарханах сохранились так называемые траншеи), и Елизавета Алексеевна всем заказала мундирчики: «чужим» мальчикам - зеленые, а Мишеньке - красный. Совершенно без всяких заслуг и оснований он был произведен в «главнокомандующие» и принимал «парады», стоя на ступеньках террасы под колоннами. У всех ребят были деревянное оружие, а у Мишеньки - настоящая нагайка, которую бабушка купила ему, 6-летнему, на Кавказе. Лермонтова с раннего детства тянуло к оружию.
В 1827 году Елизавета Алексеевна с внуком переехала в Москву для его подготовки в университетский пансион. Через пять лет они вместе отправились в Петербург, где Михаил поступил в школу юнкеров. Бабушка и внук были практически неразлучны. Когда зимой 1835 года неотложные дела заставили Арсеньеву вернуться в Тарханы, Лермонтов (20-21-летний «мальчик») писал Сашеньке Верещагиной: "Не могу выразить, как меня печалит отъезд бабушки. Перспектива в первый раз в жизни остаться одиноким меня пугает. Во всем этом большом городе не останется ни одного существа, которое бы мною искренне интересовалось...".
Лермонтов, бесконечно зависимый от бабушки эмоционально (и материально), и не мог жить без ее опеки, и тяготился ею. Поэтому в 1836 году Арсеньева решила вернуться в столицу: «Мишенька упросил меня с ним жить, и так убедительно просил, что не могла же я отказать». Классическое слияние нарциссического дитяти и матери, патологический симбиоз, в котором многие наши «пациенты» живут, пока его не разрывает чья-либо смерть.
Нарциссическое слияние выглядело со стороны как святая любовь «старушки-мученицы» к единственному внуку. Екатерина Сушкова писала об этом так:
«Вчуже отрадно было видеть, как старушка Арсеньева боготворила внука своего Мишеля; бедная, она пережила всех своих, и один Мишель остался ей утешением и подпорою на старость; она жила им одним и для исполнения его прихотей; не нахвалится, бывало, им, не налюбуется на него».
«Заботливость бабушки о Мишеньке доходила до невероятия, - читаем другое свидетельство. - Каждое слово, каждое его желание было законом не только для окружающих или знакомых, но и для нее самой...»
Вся жизнь Лермонтова - усугубление патологии в режиме крещендо. «Шалости» становятся все более злыми, «романы» - все более циничными. Окружающие все меньше хотят мириться с манерами повзрослевшего «Мишеньки», приученного бабушкой к вседозволенности и бесцеремонному поведению в стиле «а я так хочу». «И никого-то он не любит», - жалуются на него Арсеньевой. - «Он всегда и со всеми лжет».
Собственные мысли об умершем истинном «Я» Лермонтов вкладывает в уста Печорину:
«Во мне два человека. Я сделался нравственным калекою: одна половина души моей высохла, умерла, я ее отрезал и бросил; тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины».
Внутренняя пустота все больше засасывает Лермонтова. Соловьев пишет (немного замудрено, но глубоко и точно):
«Первая, и основная, особенность лермонтовского гения - страшная напряженность и сосредоточенность мысли на себе, на своем "Я", страшная сила личного чувства. Не ищите у Лермонтова той прямой открытости всему задушевному, которая так чарует в поэзии Пушкина. Пушкин когда и о себе говорит, то как будто о другом; Лермонтов когда и о другом говорит, то чувствуется, что его мысль и из бесконечной дали стремится вернуться к себе, в глубине занята собою, обращается на себя.
Сильнейшее развитие личного начала есть условие для наибольшей сознательности жизненного содержания, но этим не дается само это содержание жизни, и при его отсутствии сильное "Я" остается пустым. Оставаться совершенно пустым колоссальное "Я" Лермонтова не могло, потому что он был поэт Божией милостью, и, следовательно, все им переживаемое превращалось в создание поэзии, давая новую пищу его "Я". А самым главным в этом жизненном материале лермонтовской поэзии, без сомнения, была личная любовь.
Но любовные мотивы, решительно преобладавшие в произведениях Лермонтова, как видно из них же самих, лишь отчасти занимали личное самочувствие поэта, притупляя остроту его эгоизма, смягчая его жестокость, но не наполняя всецело и не покрывая его "Я". Во всех любовных темах Лермонтова главный интерес принадлежит не любви и не любимому, а любящему "Я" - во всех его любовных произведениях остается нерастворенный осадок торжествующего, хотя бы и бессознательного, эгоизма. Я не говорю о тех только произведениях, где, как в "Демоне" и "Герое нашего времени", окончательное торжество эгоизма над неудачною попыткой любви есть намеренная тема. Но это торжество эгоизма чувствуется и там, где оно не имеется прямо в виду - чувствуется, что настоящая важность принадлежит здесь не любви и не тому, что она делает из поэта, а тому, что он из нее делает, как он к ней относится.
Любовь уже потому не могла быть для Лермонтова началом жизненного наполнения, что он любил главным образом лишь собственное любовное состояние, и понятно, что такая формальная любовь могла быть лишь рамкой, а не содержанием его "Я", которое оставалось одиноким и пустым».
Дмитрий Мережковский в статье «Лермонтов. Поэт сверхчеловечества» пишет:
«Я никогда не забуду, как в 1880-х годах, во время моего собственного юношеского увлечения Лермонтовым, отец мой передал мне отзыв о нем гр. Адлерберга, министра двора при Александре II, старика, который лично был знаком с Лермонтовым: «Вы представить себе не можете, какой это был грязный человек!» Для гр. Адлерберга Лермонтов был именно «Скот Чурбанов». (Однажды с пьяной компанией на тройках въезжая в Петербург, на заставе у шлагбаума, где требовали расписки от въезжающих, Лермонтов расписался: «Российский дворянин Скот Чурбанов»).
(...)
Есть человеческие мерзости, которых нельзя простить ни за какое величие. Читая признания бедной Катеньки (Сушковой - Т.Т.), хочется иногда воскликнуть: подлец, вовсе не какой-нибудь великий злодей, а средней руки подлец, настоящий хулиган!»
Последние годы жизни Лермонтова проникнуты самодеструктивностью и фатализмом. Его нарциссизм, все более озлокачествляясь, выходит из-под контроля «пациента». Нарастает социальная дезадаптация Лермонтова - непременная спутница нарциссического расстройства личности. Утратив внутренние тормоза, Лермонтов не дорожит даже своей жизнью, прекрасно отдавая себе отчет, по какой высокой цене ему придется расплатиться за очередную «шалость».
Что стоит за этим фатализмом? Я думаю, во-первых, грандиозное самомнение. Лермонтов словно чувствует свою особую сохранность. Ведь он гений, не чета этим посредственностям - значит, некие силы уберегут его от любой опасности, пожертвуют ими, формально правыми, ради него, неправого, но гениального.
Во-вторых, постоянное испытание этой сохранности дает мертвой душе Лермонтова возможность пережить невероятно острые ощущения. Пронесет - не пронесет? А сейчас? А если вот так попробовать?..
Мог ли Лермонтов остановиться в какой-то момент, обратить программу самоуничтожения вспять? Опираясь на современные знания о нарциссизме и его практически невозможной коррекции, я говорю, что нет. Но Владимир Соловьев считает, что Лермонтов мог бы сделать это, если бы обуздал своего главного демона - гордыню. Которая зиждилась на вбитом бабушкой осознании своей грандиозности, великого предназначения.
«Сознавал ли Лермонтов, что пути, на которые толкали его эти демоны, были путями ложными и пагубными? И в стихах, и в письмах его много раз высказывалось это сознание. Но сделать действительное усилие, чтобы высвободиться из-под власти двух первых демонов, мешал третий и самый могучий - демон гордости; он нашептывал: "Да, это дурно, да, это низко, но ты гений, ты выше простых смертных, тебе все позволено, ты имеешь от рождения привилегию оставаться высоким и в низости..."
Глубоко и искренно тяготился Лермонтов своим падением и порывался к добру и чистоте. Но мы не найдем ни одного указания, чтобы он когда-нибудь тяготился взаправду своею гордостью и обращался к смирению. И демон гордости, как всегда хозяин его внутреннего дома, мешал ему действительно побороть и изгнать двух младших демонов и, когда хотел, - снова и снова отворял им дверь...»
Отворял - и с каждым годом все больше зарывается в своей злобе, презрении, зависти и ненависти к людям. Первым серьезным звоночком «оттуда» стала дуэль с де Барантом (1840), после которой поэта сослали на Кавказ. Но и там Мишель не унялся (и не мог уже!). Он чуть не нарвался на дуэль с бывалым бретером Руфином Дороховым, у которого в «анамнезе» было 20 поединков (некоторые исследователи считают Дорохова прототипом Долохова в «Войне и мире»). Но роковым для Лермонтова стал скандал в доме Верзилиных в июле 1841-го...
Известие о гибели внука застало Арсеньеву в конце июля 1841-го в столице, где она хлопотала о возвращении его из ссылки. Она оплакивала его так, что у нее ослабели веки - так, что она не могла их поднять. У нее даже временно отнялись ноги.
Когда в августе 1841-го Арсеньева вернулась в Тарханы, последовали репрессии в отношении фамильной иконы Спаса Нерукотворенного, которым Елизавету Алексеевну благословил еще ее дед. Теперь же она приказала отнести образ в большую каменную церковь, произнеся при этом: "И я ли не молилась о здравии Мишеньки этому образу, а он все-таки его не спас".
Прежде чем уйти из жизни, Арсеньева добилась перезахоронения праха Лермонтова. Гроб с телом поэта был доставлен в Тарханы; повторное погребение состоялось 23 апреля 1842 года.
Елизавета Алексеевна пережила внука на четыре года. Она умерла в 1845 году. Ее богатство, с помощью которого она всю жизнь манипулировала близкими, отошло брату Афанасию Алексеевичу Столыпину.
«Лермонтов ушел с бременем неисполненного долга - развить тот задаток, великолепный и божественный, который он получил даром, - пишет Владимир Соловьев. - Он был призван сообщить нам, своим потомкам, могучее движение вперед и вверх, к истинному сверхчеловечеству, но этого мы от него не получили.
(...)
У Лермонтова с бременем неисполненного призвания связано еще другое тяжкое бремя, облегчить которое мы можем и должны. Облекая в красоту формы ложные мысли и чувства, он делал и делает еще их привлекательными для неопытных, и если хоть один из малых сих вовлечен им на ложный путь, то сознание этого, теперь уже невольного и ясного для него, греха должно тяжелым камнем лежать на душе его. Обличая ложь воспетого им демонизма, только останавливающего людей на пути к их истинной сверхчеловеческой цели, мы, во всяком случае, подрываем эту ложь и уменьшаем хоть сколько-нибудь тяжесть, лежащую на этой великой душе».