СВЕТЛАЯ ПАМЯТЬ
«СУРОВЫЙ АНГЕЛ ВОСКРЕСЕНИЯ…»
Вчера был день памяти поэта Игоря Меламеда. В этом году он совпал с Пасхой, всеобщей радостной надеждой на воскрешение и неумирание любви… Верю, что и наши ушедшие там радуются и ждут. И хочу, чтобы Игорь знал - я всегда его помню, и лучшие его стихи внутри по-прежнему живут, не забываются, звучат. Ведь там его живая душа осталась и сердце бьётся.
У Игоря был свой особенный голос, не сливающийся ни с кем и ни с чем, чистый и пронзительный. И постоянная, нестихающая память о Боге, а она сейчас - редкость. Память о Боге - в самой глубине тьмы и бессилия, болезни и безвыходной тоски. Взывание, спор, недоумение, требование и печаль, смирение и невозможность смириться до конца, пока Сам Господь не явится и не ответит… У него были совершенно библейские отношения с Господом, какие выпадают лишь человеку страдающему, но чьё сердце больше него самого и может утешиться только Богом.
В стихах Игоря отчаяние и боль часто затмевают надежду. Её, казалось бы, нет… Но она есть в самом голосе, в обращении, в призыве. Пока человек способен петь и говорить, взывать и молиться, он верит, что может быть услышан, что его найдут и спасут в глубине его потерянности. Холод, метель, дождь и снег - сквозные мотивы у Меламеда… В ощущении космического холода его поэзия перекликается с Мандельштамом:
«Я вздрагиваю от холода, -
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото,
Приказывает мне петь...»
И с Блоком («как сладки тайны холода…»), и с Тютчевым («Всё отнял у меня казнящий Бог: // Здоровье, силу воли, воздух, сон, // Одну тебя при мне оставил он, // Чтоб я ему еще молиться мог.»). Да и с Лермонтовым («что же мне так больно и так трудно?...»)
Есть такая нота в русской поэзии - уязвимости, беззащитности перед тьмой и бездной небытия, от созерцания которой ничем невозможно себя отвлечь, ничем земным себя не утешить и не обмануть. Но можно ждать, как Иосиф в колодце, как заключённый в тюрьме ждёт, памятуя о звоне, о звуке…
И из искры веры и ожидания в сердце рождаются прекрасные строфы. Неумирающие и после. Парадоксально согревающие живых холодом ушедших. Тем холодом, какой излучают Луна и звёзды в ночном небе, далёкие, но зовущие нас именно в Небо - от земли. Подсказывающие, что дневным светом всё не заканчивается.
Светлая память поэтам, оставшимся в небе как звёзды.
В БОЛЬНИЦЕ
Если б разбился этот сосуд скудельный,
трещину давший, - где бы, душа, была ты?
Как в скорлупе, здесь каждый живет отдельной
болью своею в белом аду палаты.
Нет ничего на свете печальней тела.
Нет ничего божественней и блаженней
боли, дошедшей до своего предела,
этих ее снотворных изнеможений.
Черным деревьям в окнах тебя не жалко,
где отчужденно, точно в иной отчизне,
падает снег. И глухо гремит каталка.
И коридор больничный длиннее жизни.
1998 г.
* * *
Свет зажигаю под ноющий дождь:
в городе страшно и мутно светает.
И - отраженью оконному: “Что ж,
ты проиграл. И такое бывает.
Дождь обречен на себя самого.
Стёкла оконные в скучном разладе
с ветром и ливнем… С тобой - никого.
- Жалобу эту оставь, Бога ради,
ибо не сладко и ливню - ему
не превозмочь ущемлённости - думай,
как там ему за окном, одному,
в этой толпе, некрасивой, угрюмой
мертвых деревьев - на каждом из них
он повисает оборванной леской…”
И головою кивает двойник
над обветшалой моей занавеской,
бледный, взлохмаченный, мокрый, нагой,
хищно спросонок оскалясь очками,
олово луж разбивая ногой,
слезы пустые глотая зрачками…
1983
* * *
Боже, как холодно в мире Твоём!
С каждым глотком Твоя чаша бездонней.
Словно гагары подбитые, пьём
ласковый лед из любимых ладоней.
Видишь, уже не хватает мне сил
даже взмолиться к Тебе и заплакать.
Что же Ты, Господи, детскую мякоть,
тёплую, в камень во мне превратил?
Слабые руки к Тебе возношу.
Но ничего от Тебя мне не надо.
Я ничего у Тебя не прошу.
Даже беспамятства. Даже - пощады.
1984
* * *
Здесь пьют ночами алкоголики
и бьют бутылки о скамьи.
А утром дети, сев за столики,
играют в крестики и нолики,
в морские тихие бои.
И Сеня с Ваней в шашки режутся,
А Беня с Моней - в дурака.
И мотыльки на клумбах нежатся,
но не сорвать уже цветка:
былое только чудно брезжится,
а жизнь дика и коротка.
Затихло в парке птичье пение
и хризантемы отцвели.
И смерть и с Ванею, и с Бенею
в кресты сыграла и в нули.
Но ангел скорби и гармонии,
покинув тёмный небосвод,
над Ваней, Сенею и Монею
в пустынном парке слёзы льет.
И вестник света и спасения,
незримо берегущий нас,
суровый ангел воскресения
за Ваней, Бенею и Сенею
сюда слетит в урочный час.
2005
ЭЛЕГИЯ
А.Р.
Что-то неможется, что-то не спится.
Ходит кругами секундная спица -
существованья скудеет клубок.
Во поле ветер ночной негодует,
с полуживою рябиной враждует.
Сон твой, как снег новогодний, глубок.
В ночи такие, охваченный страхом,
стать не хочу я ни духом, ни прахом.
Смерти не будет, и я не умру.
Прекраснодушны, несчастны и лживы,
может быть, мы только начерно живы
в этих снегах и на этом ветру.
Может, и впрямь наши бедные жизни
бережно примут в грядущей отчизне,
смоют обиды и снимут грехи.
Смех будет радостен, свет будет ярок,
И воссияем мы там без помарок,
перебелённые, словно стихи.
Или и там, за безвестным пределом,
невосполнимым зияя пробелом,
будет бессрочно кружиться во мгле,
будет скитаться невнятный набросок,
как неприкаянный тот недоносок,
небу не нужный и чуждый земле?..
Тихий твой вздох от меня в полуметре.
Что тебе снится при вьюге и ветре?
Спи - просыпаться ещё не пора.
Ходит кругами секундная спица.
Холодно. Ночь, как бессмертие, длится.
И невозможно дожить до утра.
1994
* * *
А. Р.
Храни, моя радость, до худших времен
ноябрьских рассветов свинцовую стынь,
сырые шелка побежденных знамен,
шершавую стужу больничных простынь,
прощальных объятий невольный озноб
и дрожь поездов, уходящих навек…
Возьми же, покуда не хлынул потоп,
и эту мольбу мою в черный ковчег -
сигнал к отправленью, отплытия знак,
глухую прелюдию небытия,
легчайший, едва ощутимый сквозняк
последнего холода, радость моя.
1999
Вчера был день памяти поэта Игоря Меламеда. В этом году он совпал с Пасхой, всеобщей радостной надеждой на воскрешение и неумирание любви… Верю, что и наши ушедшие там радуются и ждут. И хочу, чтобы Игорь знал - я всегда его помню, и лучшие его стихи внутри по-прежнему живут, не забываются, звучат. Ведь там его живая душа осталась и сердце бьётся.
У Игоря был свой особенный голос, не сливающийся ни с кем и ни с чем, чистый и пронзительный. И постоянная, нестихающая память о Боге, а она сейчас - редкость. Память о Боге - в самой глубине тьмы и бессилия, болезни и безвыходной тоски. Взывание, спор, недоумение, требование и печаль, смирение и невозможность смириться до конца, пока Сам Господь не явится и не ответит… У него были совершенно библейские отношения с Господом, какие выпадают лишь человеку страдающему, но чьё сердце больше него самого и может утешиться только Богом.
В стихах Игоря отчаяние и боль часто затмевают надежду. Её, казалось бы, нет… Но она есть в самом голосе, в обращении, в призыве. Пока человек способен петь и говорить, взывать и молиться, он верит, что может быть услышан, что его найдут и спасут в глубине его потерянности. Холод, метель, дождь и снег - сквозные мотивы у Меламеда… В ощущении космического холода его поэзия перекликается с Мандельштамом:
«Я вздрагиваю от холода, -
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото,
Приказывает мне петь...»
И с Блоком («как сладки тайны холода…»), и с Тютчевым («Всё отнял у меня казнящий Бог: // Здоровье, силу воли, воздух, сон, // Одну тебя при мне оставил он, // Чтоб я ему еще молиться мог.»). Да и с Лермонтовым («что же мне так больно и так трудно?...»)
Есть такая нота в русской поэзии - уязвимости, беззащитности перед тьмой и бездной небытия, от созерцания которой ничем невозможно себя отвлечь, ничем земным себя не утешить и не обмануть. Но можно ждать, как Иосиф в колодце, как заключённый в тюрьме ждёт, памятуя о звоне, о звуке…
И из искры веры и ожидания в сердце рождаются прекрасные строфы. Неумирающие и после. Парадоксально согревающие живых холодом ушедших. Тем холодом, какой излучают Луна и звёзды в ночном небе, далёкие, но зовущие нас именно в Небо - от земли. Подсказывающие, что дневным светом всё не заканчивается.
Светлая память поэтам, оставшимся в небе как звёзды.
В БОЛЬНИЦЕ
Если б разбился этот сосуд скудельный,
трещину давший, - где бы, душа, была ты?
Как в скорлупе, здесь каждый живет отдельной
болью своею в белом аду палаты.
Нет ничего на свете печальней тела.
Нет ничего божественней и блаженней
боли, дошедшей до своего предела,
этих ее снотворных изнеможений.
Черным деревьям в окнах тебя не жалко,
где отчужденно, точно в иной отчизне,
падает снег. И глухо гремит каталка.
И коридор больничный длиннее жизни.
1998 г.
* * *
Свет зажигаю под ноющий дождь:
в городе страшно и мутно светает.
И - отраженью оконному: “Что ж,
ты проиграл. И такое бывает.
Дождь обречен на себя самого.
Стёкла оконные в скучном разладе
с ветром и ливнем… С тобой - никого.
- Жалобу эту оставь, Бога ради,
ибо не сладко и ливню - ему
не превозмочь ущемлённости - думай,
как там ему за окном, одному,
в этой толпе, некрасивой, угрюмой
мертвых деревьев - на каждом из них
он повисает оборванной леской…”
И головою кивает двойник
над обветшалой моей занавеской,
бледный, взлохмаченный, мокрый, нагой,
хищно спросонок оскалясь очками,
олово луж разбивая ногой,
слезы пустые глотая зрачками…
1983
* * *
Боже, как холодно в мире Твоём!
С каждым глотком Твоя чаша бездонней.
Словно гагары подбитые, пьём
ласковый лед из любимых ладоней.
Видишь, уже не хватает мне сил
даже взмолиться к Тебе и заплакать.
Что же Ты, Господи, детскую мякоть,
тёплую, в камень во мне превратил?
Слабые руки к Тебе возношу.
Но ничего от Тебя мне не надо.
Я ничего у Тебя не прошу.
Даже беспамятства. Даже - пощады.
1984
* * *
Здесь пьют ночами алкоголики
и бьют бутылки о скамьи.
А утром дети, сев за столики,
играют в крестики и нолики,
в морские тихие бои.
И Сеня с Ваней в шашки режутся,
А Беня с Моней - в дурака.
И мотыльки на клумбах нежатся,
но не сорвать уже цветка:
былое только чудно брезжится,
а жизнь дика и коротка.
Затихло в парке птичье пение
и хризантемы отцвели.
И смерть и с Ванею, и с Бенею
в кресты сыграла и в нули.
Но ангел скорби и гармонии,
покинув тёмный небосвод,
над Ваней, Сенею и Монею
в пустынном парке слёзы льет.
И вестник света и спасения,
незримо берегущий нас,
суровый ангел воскресения
за Ваней, Бенею и Сенею
сюда слетит в урочный час.
2005
ЭЛЕГИЯ
А.Р.
Что-то неможется, что-то не спится.
Ходит кругами секундная спица -
существованья скудеет клубок.
Во поле ветер ночной негодует,
с полуживою рябиной враждует.
Сон твой, как снег новогодний, глубок.
В ночи такие, охваченный страхом,
стать не хочу я ни духом, ни прахом.
Смерти не будет, и я не умру.
Прекраснодушны, несчастны и лживы,
может быть, мы только начерно живы
в этих снегах и на этом ветру.
Может, и впрямь наши бедные жизни
бережно примут в грядущей отчизне,
смоют обиды и снимут грехи.
Смех будет радостен, свет будет ярок,
И воссияем мы там без помарок,
перебелённые, словно стихи.
Или и там, за безвестным пределом,
невосполнимым зияя пробелом,
будет бессрочно кружиться во мгле,
будет скитаться невнятный набросок,
как неприкаянный тот недоносок,
небу не нужный и чуждый земле?..
Тихий твой вздох от меня в полуметре.
Что тебе снится при вьюге и ветре?
Спи - просыпаться ещё не пора.
Ходит кругами секундная спица.
Холодно. Ночь, как бессмертие, длится.
И невозможно дожить до утра.
1994
* * *
А. Р.
Храни, моя радость, до худших времен
ноябрьских рассветов свинцовую стынь,
сырые шелка побежденных знамен,
шершавую стужу больничных простынь,
прощальных объятий невольный озноб
и дрожь поездов, уходящих навек…
Возьми же, покуда не хлынул потоп,
и эту мольбу мою в черный ковчег -
сигнал к отправленью, отплытия знак,
глухую прелюдию небытия,
легчайший, едва ощутимый сквозняк
последнего холода, радость моя.
1999