МЕМУАР. Робкая душа (Булат Окуджава. Часть 3)
В ранней юности Окуджава воспринимался мной как фигура объединяющая, собирающая современников вокруг себя. Все эти «возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке» и «давайте говорить друг другу комплименты» пелись у костра и нами (нами - школьниками, я имею в виду, во время обычных лесных походов).
Одинокая печаль человека, заранее осознавшего свою обреченность, конечно, тоже в окуджавских песнях улавливалась. Но на фоне отливающего металлом «поднявший меч на наш союз», которое тогда исполнялось с ироническим перемигиванием - как «наш Союз», изнутри общего хора, вся грусть - до поры, до времени - улетучивалась. Переплавлялась в воодушевление. Да ведь он и сам, казалось бы, убеждал - не грустить, надеяться, подбадривать друг друга («давайте жить во всем друг другу потакая»)… Заговаривал и утишал боль… «И боль, что скворчонком стучала в виске, стихает, стихает…».
Это потом уже пришло - в стихах 1988 г.:
«Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?
Отчего же вы не вслушались в слова мои, когда
кто-то властный наши души друг от друга уводил?...»
Теперь, когда читаю стихи Окуджавы с некой временной дистанции, острее реагирую уже не на объединяющий - центростремительный - поток, а на центробежный. На его потребность расслаивать мир на «полюса». Создавать ситуацию незримого, но упорного «противостояния».
Собственно, противостояние уже присутствовало в самой песне про «взяться за руки»:
«Среди совсем чужих пиров
и слишком ненадежных истин,
...............
мы перья белые свои почистим».
Уже тогда были «мы» и «они». Осознание себя и своей судьбы во враждебном окружении. Причем враждебном не только физически («когда пройдет нужда за жизнь свою бояться…», как сказано в одной поздней песне), но и метафизически - в понимании самих основ существования. И как следствие - враждебного этически, душевно, личностно…
Но в той же песне возник и образ «соли земли», «малой горстки», живущей посреди меркантильных пошляков и глухих к добру обывателей. Образ людей, связанных общей верой и готовых претерпевать мучения ради нее:
«Пока безумный наш султан
сулит дорогу нам к острогу…» и пр.пр.
Именно участь одухотворенного «малого остатка» и предлагалась единомышленникам и современникам. И хотя все это называлось «старинная студенческая песня», но христианский архетип в основе - или христианский миф, если угодно - с сюжетом катакомб и Пятидесятницей тут очевиден.
Другое дело, что он «растворен» в реальности, приближен к нам. Правда, реальность эта все равно не будничная, отнесена на дистанцию - песня-то «старинная».
Но вот на новом витке - примерно через двадцать лет - появляется другая версия той же ситуации: одинокий человек, поэт, во враждебном окружении. Только теперь им оказались прежние собеседники.
***
Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?
Отчего же вы не вслушались в слова мои, когда
кто-то властный наши души друг от друга уводил?..
Чем же я вам не потрафил? Чем я вам не угодил?
Ваши взоры, словно пушки, на меня наведены,
словно я вам что-то должен... Мы друг другу не должны.
Что мы есть? Всего лишь крохи в мутном море бытия.
Все, что рядом, тем дороже, чем короче жизнь моя.
Не сужу о вас с пристрастьем, не рыдаю, не ору,
со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беру
и на гордых тонких ножках семеню в святую даль.
Видно, все должно распасться. Распадайся же... А жаль.
И все же, несмотря на ужесточившееся противостояние, ничего в жизненной ситуации героя не изменилось. Бывшие «друзья» превратились в официальное: «господа»… Сверкавший когда-то «меч» - в «пушки», развернутые в сторону прежнего наставника и кумира. Но само действие поэта - и его перспектива - ровно те же:
«…со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беру
и на гордых тонких ножках семеню в святую даль»
Ну, тросточку, предположим, легко проассоциировать с пером («не дожидаясь похвалы, мы перья белые свои почистим»), «гордые тонкие ножки» - с хрестоматийным окуджавским кузнечиком - певуном и музыкантом («Ты тоже из когорты стихотворной, из нашего бессмертного полка... »). Но «святая даль» - образ, который может быть наполнен читателем самыми разными и тонкими смыслами, очень личными: от буквально понятого Рая - до пространства внутреннего роста… От мира, живущего по закону любви, - до поэтического образа «абсолютной гармонии».
Получается, что вера, которая должна была бы объединить «малый остаток» (о чем пелось в «Поднявший меч на наш союз» и ранних песнях), - совсем не так уж определенна и очевидна для окружающих. И, может быть, поэтому осталась не понята, не воспринята теми, к кому лирический герой Окуджавы адресовался… «Чтоб не пропасть поодиночке» - слишком ненадежное основание для союза. Оно держится во многом на страхе.
Но ответ, данный в поздних стихах, выглядит, на первый взгляд, еще более смутным. Распавшемуся кругу прежних собеседников и знакомцев, ныне враждебных герою, как последний аргумент - и повод для внутреннего переворота - предлагается это:
«Что мы есть? Всего лишь крохи в мутном море бытия.
Все, что рядом, тем дороже, чем короче жизнь моя»
Собственно, и здесь - никаких перемен по сравнению с ранним (75-го года) напоминанием: «Тем более что жизнь короткая такая…». Но там мысль о смерти была завуалирована объединяющим «мы». Еще прежним чувством дружеского союза (или его возможности), внутри которого теряется и тает ощущение собственного предела.
Однако в стихах, где понимающий собеседник исчерпывается одним-единственным человеком, «мы» прозрачнеет, перестает скрывать от глаз очевидную истину.
Еще одному сравнительно молодому и вдохновенному стиху Окуджавы самим автором дан поздний ответ. В раннем стихотворении «Прощание с Польшей» речь шла о готовности «сражаться за свободу». Высказанная вера была вполне определенной, хоть и идеальной (как, впрочем, и подобает вере):
……………………..
Потертые костюмы сидят на нас прилично,
и плачут наши сестры, как Ярославны, вслед,
когда под крик гармоник уходим мы привычно
сражаться за свободу в свои семнадцать лет.
Свобода - бить посуду? Не спать всю ночь -
свобода? Свобода - выбрать поезд и презирать коней?..
Нас обделила с детства иронией природа...
Есть высшая свобода. И мы идем за ней.
Но вот продолжение разговора - спустя тридцать лет. Обращение к 1966 году - из 1996 (за год до смерти).
***
Поверь мне, Агнешка, грядут перемены...
Так я написал тебе в прежние дни.
Я знал и тогда, что они непременны,
лишь ручку свою ты до них дотяни.
А если не так, для чего ж мы сгораем?
Так, значит, свершится все то, что хотим?
Да, все совершится, чего мы желаем,
оно совершится, да мы улетим.
На первый взгляд, стихи вообще не о вере, а о сомнении. «А если не так, для чего ж мы сгораем?...». И даже убежденное «все совершится, чего мы желаем», казалось бы, перечеркивается идущим следом: «оно совершится, да мы улетим». Неотступный образ смертности, хрупкости и ненадежности человеческого бытия пунктиром прошивает почти все окуджавские стихи.
И все-таки здесь - как и во многих других стихах Окуджавы - разговор о малости и слабости приобретает парадоксальный оттенок. Происходит неожиданная трансформация, когда сила уступает нежности. И знáком этого, как ни странно, оказываются уменьшительные формы - «ручку», «ножку»: «лишь ручку свою ты до них дотяни», «и на гордых тонких ножках семеню в святую даль»… В них слышится не пренебрежение или насмешка, а несколько завуалированное самоиронией проявление нежности (к человеку и миру).
«Поднявший меч на наш союз» - песнопение хоть и шуточное, но грозное. Оно и впрямь способно объединить на какой-то период времени, передает дух противостояния обывательскому окружению (а то и режиму). Его можно назвать воплощением «силы» - той силы, которая проявляется в любом коллективном переживании, во всякой убежденности и чувстве собственной правоты.
Но вдруг в финале песни появляется Офелия («и рай настанет не для нас, зато Офелия всех нас помянет»). Нежный женский образ… Беззащитная безумица, упрямо плетущая цветочные венки над рекой. Обреченная, но прекрасная. И в песне исподволь происходит преображение, сдвиг ценностей - от силы к нежности.
Сначала силу воплощал правитель, власть («Пока безумный наш султан сулит дорогу нам к острогу»). Потом - сами объединившиеся в союз (и поющие о нем). А дальше - и от них ничего не остается… Их разносит, размывает время. Впереди - некая грозная перспектива, которую можно воспринять и как «страшный суд», и просто - как конец их эпохи. Единственное, что переживет и утрату, и разлуку, и смену эпох - нежность, чувствительное сердце. Мне кажется, именно его и символизирует в песне Офелия…
«Когда ж придет дележки час,
не нас калач ржаной поманит,
и рай настанет не для нас,
зато Офелия всех нас помянет»
Этот неожиданный образ души - сумасшедшей и уязвимой перед миром, нежной и трепетной, - парадоксален. Он не вмещается в мерки и потребности прагматического века… А главное - от него не исходит ощущение силы и убедительности. Наоборот. Как правило, у Окуджавы возникает образ души, которая, по сути, сомневается в самой себе… То есть она глубинно женственна.
Как преображается в этом случае источник веры? Откуда у такой робкой души возьмутся силы? Вокруг чего тут мог бы объединиться «малый остаток», к которому когда-то взывал Окуджава?
Чтобы присмотреться ко всему этому, неизбежен разговор о центральной героине окуджавских песен, которая чаще всего называется у него просто «она», «эта женщина» или «Прекрасная Дама».
---------------------------------------------------------------------
(продолжение следует)
Одинокая печаль человека, заранее осознавшего свою обреченность, конечно, тоже в окуджавских песнях улавливалась. Но на фоне отливающего металлом «поднявший меч на наш союз», которое тогда исполнялось с ироническим перемигиванием - как «наш Союз», изнутри общего хора, вся грусть - до поры, до времени - улетучивалась. Переплавлялась в воодушевление. Да ведь он и сам, казалось бы, убеждал - не грустить, надеяться, подбадривать друг друга («давайте жить во всем друг другу потакая»)… Заговаривал и утишал боль… «И боль, что скворчонком стучала в виске, стихает, стихает…».
Это потом уже пришло - в стихах 1988 г.:
«Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?
Отчего же вы не вслушались в слова мои, когда
кто-то властный наши души друг от друга уводил?...»
Теперь, когда читаю стихи Окуджавы с некой временной дистанции, острее реагирую уже не на объединяющий - центростремительный - поток, а на центробежный. На его потребность расслаивать мир на «полюса». Создавать ситуацию незримого, но упорного «противостояния».
Собственно, противостояние уже присутствовало в самой песне про «взяться за руки»:
«Среди совсем чужих пиров
и слишком ненадежных истин,
...............
мы перья белые свои почистим».
Уже тогда были «мы» и «они». Осознание себя и своей судьбы во враждебном окружении. Причем враждебном не только физически («когда пройдет нужда за жизнь свою бояться…», как сказано в одной поздней песне), но и метафизически - в понимании самих основ существования. И как следствие - враждебного этически, душевно, личностно…
Но в той же песне возник и образ «соли земли», «малой горстки», живущей посреди меркантильных пошляков и глухих к добру обывателей. Образ людей, связанных общей верой и готовых претерпевать мучения ради нее:
«Пока безумный наш султан
сулит дорогу нам к острогу…» и пр.пр.
Именно участь одухотворенного «малого остатка» и предлагалась единомышленникам и современникам. И хотя все это называлось «старинная студенческая песня», но христианский архетип в основе - или христианский миф, если угодно - с сюжетом катакомб и Пятидесятницей тут очевиден.
Другое дело, что он «растворен» в реальности, приближен к нам. Правда, реальность эта все равно не будничная, отнесена на дистанцию - песня-то «старинная».
Но вот на новом витке - примерно через двадцать лет - появляется другая версия той же ситуации: одинокий человек, поэт, во враждебном окружении. Только теперь им оказались прежние собеседники.
***
Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?
Отчего же вы не вслушались в слова мои, когда
кто-то властный наши души друг от друга уводил?..
Чем же я вам не потрафил? Чем я вам не угодил?
Ваши взоры, словно пушки, на меня наведены,
словно я вам что-то должен... Мы друг другу не должны.
Что мы есть? Всего лишь крохи в мутном море бытия.
Все, что рядом, тем дороже, чем короче жизнь моя.
Не сужу о вас с пристрастьем, не рыдаю, не ору,
со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беру
и на гордых тонких ножках семеню в святую даль.
Видно, все должно распасться. Распадайся же... А жаль.
И все же, несмотря на ужесточившееся противостояние, ничего в жизненной ситуации героя не изменилось. Бывшие «друзья» превратились в официальное: «господа»… Сверкавший когда-то «меч» - в «пушки», развернутые в сторону прежнего наставника и кумира. Но само действие поэта - и его перспектива - ровно те же:
«…со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беру
и на гордых тонких ножках семеню в святую даль»
Ну, тросточку, предположим, легко проассоциировать с пером («не дожидаясь похвалы, мы перья белые свои почистим»), «гордые тонкие ножки» - с хрестоматийным окуджавским кузнечиком - певуном и музыкантом («Ты тоже из когорты стихотворной, из нашего бессмертного полка... »). Но «святая даль» - образ, который может быть наполнен читателем самыми разными и тонкими смыслами, очень личными: от буквально понятого Рая - до пространства внутреннего роста… От мира, живущего по закону любви, - до поэтического образа «абсолютной гармонии».
Получается, что вера, которая должна была бы объединить «малый остаток» (о чем пелось в «Поднявший меч на наш союз» и ранних песнях), - совсем не так уж определенна и очевидна для окружающих. И, может быть, поэтому осталась не понята, не воспринята теми, к кому лирический герой Окуджавы адресовался… «Чтоб не пропасть поодиночке» - слишком ненадежное основание для союза. Оно держится во многом на страхе.
Но ответ, данный в поздних стихах, выглядит, на первый взгляд, еще более смутным. Распавшемуся кругу прежних собеседников и знакомцев, ныне враждебных герою, как последний аргумент - и повод для внутреннего переворота - предлагается это:
«Что мы есть? Всего лишь крохи в мутном море бытия.
Все, что рядом, тем дороже, чем короче жизнь моя»
Собственно, и здесь - никаких перемен по сравнению с ранним (75-го года) напоминанием: «Тем более что жизнь короткая такая…». Но там мысль о смерти была завуалирована объединяющим «мы». Еще прежним чувством дружеского союза (или его возможности), внутри которого теряется и тает ощущение собственного предела.
Однако в стихах, где понимающий собеседник исчерпывается одним-единственным человеком, «мы» прозрачнеет, перестает скрывать от глаз очевидную истину.
Еще одному сравнительно молодому и вдохновенному стиху Окуджавы самим автором дан поздний ответ. В раннем стихотворении «Прощание с Польшей» речь шла о готовности «сражаться за свободу». Высказанная вера была вполне определенной, хоть и идеальной (как, впрочем, и подобает вере):
……………………..
Потертые костюмы сидят на нас прилично,
и плачут наши сестры, как Ярославны, вслед,
когда под крик гармоник уходим мы привычно
сражаться за свободу в свои семнадцать лет.
Свобода - бить посуду? Не спать всю ночь -
свобода? Свобода - выбрать поезд и презирать коней?..
Нас обделила с детства иронией природа...
Есть высшая свобода. И мы идем за ней.
Но вот продолжение разговора - спустя тридцать лет. Обращение к 1966 году - из 1996 (за год до смерти).
***
Поверь мне, Агнешка, грядут перемены...
Так я написал тебе в прежние дни.
Я знал и тогда, что они непременны,
лишь ручку свою ты до них дотяни.
А если не так, для чего ж мы сгораем?
Так, значит, свершится все то, что хотим?
Да, все совершится, чего мы желаем,
оно совершится, да мы улетим.
На первый взгляд, стихи вообще не о вере, а о сомнении. «А если не так, для чего ж мы сгораем?...». И даже убежденное «все совершится, чего мы желаем», казалось бы, перечеркивается идущим следом: «оно совершится, да мы улетим». Неотступный образ смертности, хрупкости и ненадежности человеческого бытия пунктиром прошивает почти все окуджавские стихи.
И все-таки здесь - как и во многих других стихах Окуджавы - разговор о малости и слабости приобретает парадоксальный оттенок. Происходит неожиданная трансформация, когда сила уступает нежности. И знáком этого, как ни странно, оказываются уменьшительные формы - «ручку», «ножку»: «лишь ручку свою ты до них дотяни», «и на гордых тонких ножках семеню в святую даль»… В них слышится не пренебрежение или насмешка, а несколько завуалированное самоиронией проявление нежности (к человеку и миру).
«Поднявший меч на наш союз» - песнопение хоть и шуточное, но грозное. Оно и впрямь способно объединить на какой-то период времени, передает дух противостояния обывательскому окружению (а то и режиму). Его можно назвать воплощением «силы» - той силы, которая проявляется в любом коллективном переживании, во всякой убежденности и чувстве собственной правоты.
Но вдруг в финале песни появляется Офелия («и рай настанет не для нас, зато Офелия всех нас помянет»). Нежный женский образ… Беззащитная безумица, упрямо плетущая цветочные венки над рекой. Обреченная, но прекрасная. И в песне исподволь происходит преображение, сдвиг ценностей - от силы к нежности.
Сначала силу воплощал правитель, власть («Пока безумный наш султан сулит дорогу нам к острогу»). Потом - сами объединившиеся в союз (и поющие о нем). А дальше - и от них ничего не остается… Их разносит, размывает время. Впереди - некая грозная перспектива, которую можно воспринять и как «страшный суд», и просто - как конец их эпохи. Единственное, что переживет и утрату, и разлуку, и смену эпох - нежность, чувствительное сердце. Мне кажется, именно его и символизирует в песне Офелия…
«Когда ж придет дележки час,
не нас калач ржаной поманит,
и рай настанет не для нас,
зато Офелия всех нас помянет»
Этот неожиданный образ души - сумасшедшей и уязвимой перед миром, нежной и трепетной, - парадоксален. Он не вмещается в мерки и потребности прагматического века… А главное - от него не исходит ощущение силы и убедительности. Наоборот. Как правило, у Окуджавы возникает образ души, которая, по сути, сомневается в самой себе… То есть она глубинно женственна.
Как преображается в этом случае источник веры? Откуда у такой робкой души возьмутся силы? Вокруг чего тут мог бы объединиться «малый остаток», к которому когда-то взывал Окуджава?
Чтобы присмотреться ко всему этому, неизбежен разговор о центральной героине окуджавских песен, которая чаще всего называется у него просто «она», «эта женщина» или «Прекрасная Дама».
---------------------------------------------------------------------
(продолжение следует)