ДВЕ ПАМЯТИ
«О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной…»
(К.Н.Батюшков)
Кажется, что такое стихотворение, как прощальное «к М.Б.» Бродского, неизбежно должно было появиться в русской поэзии. Если ярко и очезримо проявлен один «полюс», то в противовес ему обязательно прорисуется и другой, противоположный.
Если сказано:
«Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим» -
то напишется и противоположное, где любимая стирается в порошок, а её прах медленно и с нескрываемым торжеством развеивается над водами океана:
* * *
М. Б.
Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь - человеку нужна, как минимум,
ещё одна жизнь. И я эту долю прожил.
Повезло и тебе: где ещё, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своём бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.
(1989 г.)
Но убедительно ли это торжество? Или оно слишком постановочно, кинематографично, театрально? Мизансцены тщательно продуманы, а видеоряд смонтирован безупречно.
«Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно» -
эти образы отсылают к Пастернаку, к его Гамлету:
«Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси…»
И там, и там - жизненный театр, герой под софитами, наедине с молчаливым мирозданием и временем, со своей личной историей и судьбой. Но пастернаковский Гамлет честно всматривается в пустоту, рождающую ответ, а Гамлет Бродского пришел на край земли, на порог океана с уже готовым ответом.
Однако в последних строках сюжет, который долго и тщательно выстраивался «для зрителя», растворяется в океанских водах бесцветной щепоткой соли:
«Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии».
Собственно, вот и ответ - четверть века ничего не стоила. С памятью так не разделаться. Да, можно упаковать её в неподвижный памятник и посмеяться над нелепыми очертаниями… И всё равно он остался земной осью, а сферический взгляд - с изнанки - лишь подчеркнул (очертил) его объём.
Другое дело, что всё это сказано на пороге новой жизни - женитьбы, рождения дочки. Но итог прощания с прошлым - «гнильё отлива». Только так - обесценив, размазав по стенке, пририсовав усы на портрете - и удаётся оттолкнуть от причала лодку.
Любование своим страданием - универсальный сюжет. Это сразу бросает на героя романтический отблеск. Он и сам уже высится в глазах потомков как памятник, словно Статуя Свободы вблизи Манхэттена…
Но есть «памятник» - и памятник. Один посверкивает на солнце, а другой находит приют в сердце. Казалось бы, жалкая, беззащитная тряпочка - это наше сердце. Что оно - по сравнению с камнем, железом? Железо может его искромсать и побеждает… Но только сердце хранит живую, трепещущую память. Памятники разрушаются, а память сердца уцелевает и переживает века.
Дальнее эхо той памяти - стихотворение Игоря Меламеда, посвященное пушкинскому «Я вас любил…» и написанное за два года до Бродского («Дорогая, я вышел из дома…»). В стихах Меламеда - медленное перечитывание того, что никак не уходит из памяти.
* * *
«Я вас любил…»
Пушкин
Снег засоряет мрак, угнетает зренье.
Явь убивает сон и окурки множит.
Как упоительно это его сомненье,
Это его смиренье: «ещё быть может…»
Спи же, дитя моё, - «не совсем угасла».
Только совсем замёрзла и так ей плохо…
Яви не хватит ночи, лампаде - масла,
Сердцу - тепла, пересохшей гортани - вздоха,
Чтобы «я вас» - продолжить, и комом к горлу
Что-то подступит тяжко, немилосердно…
Видно, не нужно время тому глаголу,
Если не повторить нам его посмертно.
Если метель такая - не то что бесы -
Даже и ангел взвоет: темно и снежно.
Только и хочешь выжить, и то лишь если
Будет совсем «безмолвно и безнадежно…»
Памятник для зрителя - впечатляющий, стройный, красивый, эффектно подсвечивается на закате. Хотя под дождем или снегом, или с голубем на голове он уже не так эффектен… А память сердца нежнее светит в сумерках. Ей, пожалуй, не на пользу выразительное обрамление, зрелищная игра светотеней. Зато в мягких сумерках или тишине ночи её свечение ничем не загасить. И оно светит многим, а не только тому, в чьём сердце поселилась. Греет весь промёрзший мир, связывает разделённых.
Рассудка памяти печальной…»
(К.Н.Батюшков)
Кажется, что такое стихотворение, как прощальное «к М.Б.» Бродского, неизбежно должно было появиться в русской поэзии. Если ярко и очезримо проявлен один «полюс», то в противовес ему обязательно прорисуется и другой, противоположный.
Если сказано:
«Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим» -
то напишется и противоположное, где любимая стирается в порошок, а её прах медленно и с нескрываемым торжеством развеивается над водами океана:
* * *
М. Б.
Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь - человеку нужна, как минимум,
ещё одна жизнь. И я эту долю прожил.
Повезло и тебе: где ещё, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своём бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.
(1989 г.)
Но убедительно ли это торжество? Или оно слишком постановочно, кинематографично, театрально? Мизансцены тщательно продуманы, а видеоряд смонтирован безупречно.
«Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно» -
эти образы отсылают к Пастернаку, к его Гамлету:
«Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси…»
И там, и там - жизненный театр, герой под софитами, наедине с молчаливым мирозданием и временем, со своей личной историей и судьбой. Но пастернаковский Гамлет честно всматривается в пустоту, рождающую ответ, а Гамлет Бродского пришел на край земли, на порог океана с уже готовым ответом.
Однако в последних строках сюжет, который долго и тщательно выстраивался «для зрителя», растворяется в океанских водах бесцветной щепоткой соли:
«Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии».
Собственно, вот и ответ - четверть века ничего не стоила. С памятью так не разделаться. Да, можно упаковать её в неподвижный памятник и посмеяться над нелепыми очертаниями… И всё равно он остался земной осью, а сферический взгляд - с изнанки - лишь подчеркнул (очертил) его объём.
Другое дело, что всё это сказано на пороге новой жизни - женитьбы, рождения дочки. Но итог прощания с прошлым - «гнильё отлива». Только так - обесценив, размазав по стенке, пририсовав усы на портрете - и удаётся оттолкнуть от причала лодку.
Любование своим страданием - универсальный сюжет. Это сразу бросает на героя романтический отблеск. Он и сам уже высится в глазах потомков как памятник, словно Статуя Свободы вблизи Манхэттена…
Но есть «памятник» - и памятник. Один посверкивает на солнце, а другой находит приют в сердце. Казалось бы, жалкая, беззащитная тряпочка - это наше сердце. Что оно - по сравнению с камнем, железом? Железо может его искромсать и побеждает… Но только сердце хранит живую, трепещущую память. Памятники разрушаются, а память сердца уцелевает и переживает века.
Дальнее эхо той памяти - стихотворение Игоря Меламеда, посвященное пушкинскому «Я вас любил…» и написанное за два года до Бродского («Дорогая, я вышел из дома…»). В стихах Меламеда - медленное перечитывание того, что никак не уходит из памяти.
* * *
«Я вас любил…»
Пушкин
Снег засоряет мрак, угнетает зренье.
Явь убивает сон и окурки множит.
Как упоительно это его сомненье,
Это его смиренье: «ещё быть может…»
Спи же, дитя моё, - «не совсем угасла».
Только совсем замёрзла и так ей плохо…
Яви не хватит ночи, лампаде - масла,
Сердцу - тепла, пересохшей гортани - вздоха,
Чтобы «я вас» - продолжить, и комом к горлу
Что-то подступит тяжко, немилосердно…
Видно, не нужно время тому глаголу,
Если не повторить нам его посмертно.
Если метель такая - не то что бесы -
Даже и ангел взвоет: темно и снежно.
Только и хочешь выжить, и то лишь если
Будет совсем «безмолвно и безнадежно…»
Памятник для зрителя - впечатляющий, стройный, красивый, эффектно подсвечивается на закате. Хотя под дождем или снегом, или с голубем на голове он уже не так эффектен… А память сердца нежнее светит в сумерках. Ей, пожалуй, не на пользу выразительное обрамление, зрелищная игра светотеней. Зато в мягких сумерках или тишине ночи её свечение ничем не загасить. И оно светит многим, а не только тому, в чьём сердце поселилась. Греет весь промёрзший мир, связывает разделённых.