Плач. Об очищении души
Оригинал взят у ihavesage в Плач. Об очищении души
Плач, плач, да по всей Руси,
Плач, плач, ох, до песен ли!
Плач, плач, где ни колеси,
Плач, плач, как ни весели.
Алиса
Сегодня маме исполнилось бы 66. Она ушла, когда ей было 51, оставив рану: почему так рано? почему так вдруг? почему так? Нет, я не страдаю, не тоскую. Отпустил. Но я не могу сказать, что рана исчезла бесследно. Такие вещи, наверное, не проходят совсем, потому что они нужны нам. Не для страданий, не для тоски. Раны становятся рубцами ради памяти и скорби.
Плач - наша уникальная способность очищать сознание. Память и скорбь залечивают травму, вытеснение и молчание, наоборот, откладывают очищение, множат нечистоты в душе. Дави, замалчивай, силься забыть - и только еще глубже засядет в душе, отравляя каждый день, каждое слово, пока, наконец, не вырвется наружу сокрушительной силой.
На Руси обязательным ритуалом прощания с утратой было оплакивание. Публичные рыдания, скорбь, слезы, запускают ручеек слов и чувств, который промывает душу, уносит боль, позволяет начать заново. Говори, проговаривай, вспоминай, поминай, выплесни чувства наружу, дай протечь словам и слезами, смой страдание, очистись и начни опять. Для того и даются нам травмы, чтобы обновляться, чтобы жить дальше.
Я оплакиваю маму пятнадцать лет. Нет, это не тяжело, потому что в этом нет страдания. Это стало частью моей жизни - говорить о ней, вспоминать. А если травма серьезнее, ее можно оплакивать всю жизнь. А если это травма целого народа?
Изнасилование близкого человека может переживаться всей семьей на протяжении долгих лет - а изнасилование десятков миллионов людей? Сколько веков нужно рыдать?
Последние сто лет истории моего народа были непреходящей травмой. Режиссер Владимир Мирзоев говорит: "Мы травмированы двадцатым веком". Но именно потому что мы не оплакиваем и не помним, ужас изнасилования не прекращается, и мы не можем начать заново.
Мы носим в себе общие непрожитые травмы: трагедии, события, несовместимые с человеческим предназначением жить и процветать. Вчера в нашей небольшой компании один гость был из Новочеркасска, где в 1962 году расстреляли мирную демонстрацию рабочих. Другой был из-под Оренбурга, где 60 лет назад испытали атомную бомбу прямо посреди ничего не подозревавших городов и сел. Третий был из-под Брянска, который в 1986 году накрыло чернобыльским ядерным облаком.
Каждый из гостей был поражен той или иной трагедией и носил ее в себе. Мы стали об этом говорить. Мы вспомнили, что в официальной памяти страны этих событий нет, что ни скорби, ни уроков, ни, упаси господи, компенсации, никто не видел. Похоронили своих, многих похоронили втихаря, безымянно, как псковских десантников, даже оплакать по-людски не дали, "в горле сдержали стоны", утерлись и живем дальше, как можем, с еще одной травмой.
Мы не оплакиваем мертвых, и мертвые идут за нами по пятам. Десятки миллионов раскулаченных, огулагченных, расстрелянных в подвалах в затылок, преданных и отлученных, затравленных и запуганных. Идут за нами по пятам, просят их отпустить, превращают нашу жизнь в кромешный ад, в бесконечную войну вот уже сто лет. Народ-мясо, народ-лабораторная крыса. Годы идут, а история не меняется. Не помним и затыкаем тех, кто напоминает. Годовщины наступают одна за другой. Вторжение в Прагу, подлодка Курск, Беслан, взрывы московских домов - все неофициально, все полузапретно. Плакать теперь тоже нельзя. Зачем ворошить прошлое, пора "вставать с колен". Да, вот, не встанем без прошлого.
Народный плач не про ненависть и поиск виновных, как боятся того власть имущие, и не про патриотизм и восхваление полководцев, как мутировала память о Великой Отечественной Войне. Скорбь нужна, чтобы укрепить дух, снять сдержанность и сделать человека свободным.
Дух, замутненный непрожитой травмой, слаб. В человеке со слабым духом, заводятся ненависть и рабство, в обществе со слабым духом заводятся тираны.
В Берлине чуть не у каждого дома в брусчатку замурованы таблички с именами тех, кто когда-то жил в этом доме и где и когда погиб в мясорубке Холокоста. Скоро 25 лет падения берлинской стены, и весь город заставлен инсталляциями, документами, фото и видео, историями о каждом убежавшем и недобежавшем до свободы. Да и без годовщин здесь напоминания о травмах общества на каждом шагу. Люди живут и помнят, заходят в торговый центр и видят историю, вспоминают и оплакивают. Чистятся и будут чиститься, похоже, еще сто лет.
Когда-то в девяностых и мы начали очищение. Мы стали открыто обсуждать свою историю, проговаривать боль. У нас появился шанс скорбеть и начинать сначала. Искусство задавало ритм. На сцене, в книгах и галереях появлялись артисты, ролью которых было вызывать народный плач. Песни-плачи звучали на всех каналах радио и телевидения. Ворошилась совесть, общество очищалось.
Одним из таких плачей была песня Игоря Талькова "Я вернусь". Ей уже почти четверть века, и тридцатилетние навряд ли её слышали. А тогда она была гимном для огромного количества людей. Мы держали свечки, оплакивая свою историю, мечтая вернуться с войны.
Послушайте песню и, может, вам захочется плакать. Слезы сами найдут боль, которую надо сейчас промыть. Нам нужно выплакаться и выговориться, чтобы снова стать сильными. И тогда мы отпустим призраков из прошлого и попробуем начать сначала.
Я пророчить не берусь,
Но точно знаю, что вернусь,
Пусть даже через сто веков,
В страну не дураков, а гениев.
И, поверженный в бою,
Я воскресну и спою
На первом дне рождения
Страны, вернувшейся с войны.
Плач, плач, да по всей Руси,
Плач, плач, ох, до песен ли!
Плач, плач, где ни колеси,
Плач, плач, как ни весели.
Алиса
Сегодня маме исполнилось бы 66. Она ушла, когда ей было 51, оставив рану: почему так рано? почему так вдруг? почему так? Нет, я не страдаю, не тоскую. Отпустил. Но я не могу сказать, что рана исчезла бесследно. Такие вещи, наверное, не проходят совсем, потому что они нужны нам. Не для страданий, не для тоски. Раны становятся рубцами ради памяти и скорби.
Плач - наша уникальная способность очищать сознание. Память и скорбь залечивают травму, вытеснение и молчание, наоборот, откладывают очищение, множат нечистоты в душе. Дави, замалчивай, силься забыть - и только еще глубже засядет в душе, отравляя каждый день, каждое слово, пока, наконец, не вырвется наружу сокрушительной силой.
На Руси обязательным ритуалом прощания с утратой было оплакивание. Публичные рыдания, скорбь, слезы, запускают ручеек слов и чувств, который промывает душу, уносит боль, позволяет начать заново. Говори, проговаривай, вспоминай, поминай, выплесни чувства наружу, дай протечь словам и слезами, смой страдание, очистись и начни опять. Для того и даются нам травмы, чтобы обновляться, чтобы жить дальше.
Я оплакиваю маму пятнадцать лет. Нет, это не тяжело, потому что в этом нет страдания. Это стало частью моей жизни - говорить о ней, вспоминать. А если травма серьезнее, ее можно оплакивать всю жизнь. А если это травма целого народа?
Изнасилование близкого человека может переживаться всей семьей на протяжении долгих лет - а изнасилование десятков миллионов людей? Сколько веков нужно рыдать?
Последние сто лет истории моего народа были непреходящей травмой. Режиссер Владимир Мирзоев говорит: "Мы травмированы двадцатым веком". Но именно потому что мы не оплакиваем и не помним, ужас изнасилования не прекращается, и мы не можем начать заново.
Мы носим в себе общие непрожитые травмы: трагедии, события, несовместимые с человеческим предназначением жить и процветать. Вчера в нашей небольшой компании один гость был из Новочеркасска, где в 1962 году расстреляли мирную демонстрацию рабочих. Другой был из-под Оренбурга, где 60 лет назад испытали атомную бомбу прямо посреди ничего не подозревавших городов и сел. Третий был из-под Брянска, который в 1986 году накрыло чернобыльским ядерным облаком.
Каждый из гостей был поражен той или иной трагедией и носил ее в себе. Мы стали об этом говорить. Мы вспомнили, что в официальной памяти страны этих событий нет, что ни скорби, ни уроков, ни, упаси господи, компенсации, никто не видел. Похоронили своих, многих похоронили втихаря, безымянно, как псковских десантников, даже оплакать по-людски не дали, "в горле сдержали стоны", утерлись и живем дальше, как можем, с еще одной травмой.
Мы не оплакиваем мертвых, и мертвые идут за нами по пятам. Десятки миллионов раскулаченных, огулагченных, расстрелянных в подвалах в затылок, преданных и отлученных, затравленных и запуганных. Идут за нами по пятам, просят их отпустить, превращают нашу жизнь в кромешный ад, в бесконечную войну вот уже сто лет. Народ-мясо, народ-лабораторная крыса. Годы идут, а история не меняется. Не помним и затыкаем тех, кто напоминает. Годовщины наступают одна за другой. Вторжение в Прагу, подлодка Курск, Беслан, взрывы московских домов - все неофициально, все полузапретно. Плакать теперь тоже нельзя. Зачем ворошить прошлое, пора "вставать с колен". Да, вот, не встанем без прошлого.
Народный плач не про ненависть и поиск виновных, как боятся того власть имущие, и не про патриотизм и восхваление полководцев, как мутировала память о Великой Отечественной Войне. Скорбь нужна, чтобы укрепить дух, снять сдержанность и сделать человека свободным.
Дух, замутненный непрожитой травмой, слаб. В человеке со слабым духом, заводятся ненависть и рабство, в обществе со слабым духом заводятся тираны.
В Берлине чуть не у каждого дома в брусчатку замурованы таблички с именами тех, кто когда-то жил в этом доме и где и когда погиб в мясорубке Холокоста. Скоро 25 лет падения берлинской стены, и весь город заставлен инсталляциями, документами, фото и видео, историями о каждом убежавшем и недобежавшем до свободы. Да и без годовщин здесь напоминания о травмах общества на каждом шагу. Люди живут и помнят, заходят в торговый центр и видят историю, вспоминают и оплакивают. Чистятся и будут чиститься, похоже, еще сто лет.
Когда-то в девяностых и мы начали очищение. Мы стали открыто обсуждать свою историю, проговаривать боль. У нас появился шанс скорбеть и начинать сначала. Искусство задавало ритм. На сцене, в книгах и галереях появлялись артисты, ролью которых было вызывать народный плач. Песни-плачи звучали на всех каналах радио и телевидения. Ворошилась совесть, общество очищалось.
Одним из таких плачей была песня Игоря Талькова "Я вернусь". Ей уже почти четверть века, и тридцатилетние навряд ли её слышали. А тогда она была гимном для огромного количества людей. Мы держали свечки, оплакивая свою историю, мечтая вернуться с войны.
Послушайте песню и, может, вам захочется плакать. Слезы сами найдут боль, которую надо сейчас промыть. Нам нужно выплакаться и выговориться, чтобы снова стать сильными. И тогда мы отпустим призраков из прошлого и попробуем начать сначала.
Я пророчить не берусь,
Но точно знаю, что вернусь,
Пусть даже через сто веков,
В страну не дураков, а гениев.
И, поверженный в бою,
Я воскресну и спою
На первом дне рождения
Страны, вернувшейся с войны.