Молитва Памяти: навстречу 30 октября
Ф. М. Достоевский (1821-1881)
Известен пророческий дух Ф. М. Достоевского (1821-1881). В романе «Бесы» это шигалевщина. В романе «Братья Карамазовы» (1878-1880) - смердяковщина. Уже писала о взгляде Павла Смердякова на Отечественную войну 1812 года (хорошо бы, чтоб Россию завоевал француз). Сегодня другой его перл, высказанный сводному брату, Ивану Карамазову: «Вы вот сами тогда все говорили, что все позволено, а теперь-то почему так встревожены сами-то-с?» Действительно, «если Бога нет, все позволено», чего тревожиться-то - на все имеешь право! Сам Павел спокоен. А как население СССР XX века? Особенно отошедшие от Бога (таковых большинство)? Верующие несли тревогу Христу, и Господь врачевал… А у называвших себя атеистами возникала та же тревожность, что и Ивана Карамазова: в том числе у большевиков, пожирателей своих соратников из КПСС - чем дальше от 1917 года, тем чаще. Повторяя девиз: «партия - ум, честь и совесть рабочего класса», коммунисты испытывали уколы совести, которая, известно, от Бога. У кого из них Божье побеждало в себе состояние тревоги? Наверно, у единиц… Православный философ Николай Бердяев, духовный сын праведного Алексия Мечева, писал в своей статье «Духи русской революции» о лжесвятости: «Обманчивая внешность революционной святости послана была русскому народу как соблазн и испытание его духовных сил. И вот испытания этого русские люди не выдержали».
Приведу всего лишь один пример - повесть «Щепка» (1923) Владимира Зазубрина. У ее героя, Срубова глаза «остротревожные». Он палач (вместе с другими чекистами), которому (как и им) хотелось «напиться до потери сознания» и быть готовым «на все» ради революции, ведь «для Нее и убийство - радость». Он долго не замечал этого идола, сменившего в нем Бога. (Действует, ох, действует пророчество Достоевского о как бы «счастье» человечества, созданном «на крови людской»...) Иногда становилось жаль расстрелянных им людей, не проходило «ощущение грязи», появлялись и неожиданные вопросы, типа: «Вы никогда, товарищ Пепел, не задумываетесь над вопросом террора?» Было и брезгливое отношение к Крутяеву, доносившему на людей. Но уже страшно было Валентине рядом с ним. Болело его «обожженное» сердце. Срубов защищался - я не палач, просто устал, отдохну, и пройдет: чекисты - не «второй сорт». Но в зеркале - его «испуганные глаза». Двойник напоминает про отца, говорившего: «Большевизм- это временное болезненное явление, припадок бешенства, в который впало сейчас большинство русского народа», - поскорей бы ты выздоровел. Ему хочется «оправдываться», и он почему-то вспоминает Смердякова. И приходит вывод: если чекистам «позволено стрелять - позволено и насиловать. Все позволено…» В финале его обличают записи на бумажных клочках: «После казни нет точного дня смерти, нет последних слов, нет трупа, нет даже могилы. Пустота». Еще одна: «Террор необходимо организовать так, чтобы работа палача-исполнителя почти ничем не отличалась от работы вождя-теоретика... Главное, чтобы не видеть крови». (Такое впечатление, что фашисты времен Отечественной 1941 года знали его мысль о том, что «господа ученые, с ученым видом, совершенно бесстрашно будут погружать живых людей в огромные колбы, реторты и с помощью всевозможных соединений, реакций, перегонок начнут обращать их в ваксу, и вазелин, в смазочное масло».) Он думает про книгу о терроре, о себе - идоле, решающем «на высоте непомерной», кого освободить, а кого расстрелять. И опять назойливая мысль: «Не все позволено. Есть границы всему. Но как не перейти ее? Как удержаться на ней?». Вот как - с помощью «пирамидки». И понимает: сходит с ума, хотя вроде бы размышляет о смысле жизни. После лечения и запоя, - арест ВЧК, и Срубов уходит в мираж, «щепкой одинокой качаясь на волнах». Ему чудятся «трупы им убитых… Ему страшно...»
Господи, прости нас, грешных, за отход от Тебя в 1917!