Духовное наследие А. С. Пушкина: "пушкинский подход" к жизни...
Друзья! О "пушкинском подходе" к жизни (это выражение Юрия Лотмана из его статьи "Пушкин. Очерк творчества") мы говорили 11 февраля на встрече одной из общин Преображенского братства. Мы искали в биографии и произведениях поэта все то, что утверждает позицию Жизни жительствующей, пусть и в период «разрыва» между светским и церковным, когда поэт мог не знать Преподобного Серафима Саровского. Искали "отблеск Божественной красоты", ибо "в культуре есть ценности, которые несут на себе отблеск божественного света..." (статья Н. А. Бердяева "Духовные основы русского народа"). Нам хотелось, чтобы было нечто вроде диалога с поэтом, чтобы он отвечал нам своими письмами и произведениями, отвечал с помощью известных пушкиноведов, богословов, наших духовных учителей и друзей. Получилось ли?
Нежиданно так и получилось, встреча нас вдохновила, за что слава Богу! Удалось главное - прорваться сквозь клишированное представление о Пушкине. Победить в себе образ его, "глянцевого", что было непросто. Но каждый говорил свое, от сердца, и главное - звучали вопросы, на которые мы вместе искали ответы. В общем состоялся тот самый диалог с представителем другого века, по Аверинцеву, который привел к встрече с живым человеком. Может быть, потому, что вели мы этот диалог простодушно, уповая на Божью помощь.
Помогло увидеть нашу духовную связь с поэтом и чтение I Кор 10:14-22, где говорится о единстве тех, кто выбирает Чашу Христову, "в трапезе Господней участвует" (I Кор 10:21). Пронзила мысль, что Александр Сергеевич Пушкин, все простивший своим мучителям и причастившийся в день смерти, и мы, еженедельно причащающиеся, объединены с ним одной Евхаристией, плод которой - мир и милость.
А еще радовала сопричастность поэта теме братства. Ведь однажды в разговоре с А. С. Хомяковым, утверждавшим, будто в России больше христианской любви, чем на Западе, Пушкин ответил, что он не мерил количество братской любви в России или на Западе, но знает о братских общинах на Западе и что братства были бы полезны и нам...
Во многом помогла статья протоиерея Сергия Булгакова "Жребий Пушкина". Мы ясно увидели два основных периода духовного пути поэта: до 1825 года и после, начиная с "Пророка", и очень внимательно исследовали позицию отца Сергия, по которой, не понимая "Пророка", нельзя понять и самого Пушкина. Ведь в "Пророке" кроется личное откровение поэту, не похожее на откровение, данное Господом пророку Исайе. Их объединяет разве что образ угля.
В итоге мы лучше увидели живого человека, с его решимостью жениться, видя впереди не только счастье, но и "труд и горе" ("Элегия", 1830). С необходимостью беречь свою "тайную свободу" (выражение Ольги Седаковой), связанную с творчеством и с ответом на призыв Господа - "глаголом жечь сердца людей". С отвлеченностью на семейно-бытовые "обязанности" и мучительный процесс выработки в себе "иммунитета" против глупцов. С братским отношением к другим поэтам и писателям и желанием помогать им возрастать профессионально, а не завидовать завистью Сальери.
Конечно, много внимания уделили попыткам объяснить то "духовное изнеможение", по слову отца Сергия Булгакова, которое нарастало в поэте, начиная с 30-х гг., и вело к "покою и воле". Был ли связан с женитьбой этот "тонкий, почти неуловимый" спад его духовной жизни? Обсуждая, мы согласились с тем, что причина не в жене и не в обстоятельствах жизни поэта, пусть даже и связанных с парой "Геккерн-Дантес", а в нем самом. А еще говорили о "Евгении Онегине" и о том, что нам в этом произведении не хватает темы отечества, благородства, любви и братства - всего того, что есть в романе "Капитанская дочка" и что лучше помогает увидеть духовные этапы взросления Пушкина с точки зрения христианского подхода к жизни и человеку.
Мне показалось интересным затронуть тему смерти, поскольку "пушкинский подход" к жизни вмещает в себя и отсутствие страха перед смертью. Самые интересные в этом смысле - экзистенциальные ситуации, в которые попадают герои "Маленьких трагедий", когда несколько минут разговора со священником меняют Вальсингама ("Пир во время чумы"), а мысль Дон Гуана о Донне Анне на пороге смерти добавляет к нему толику уважения ("Каменный гость"). Все вместе передает веру Пушкина в человека. Говорили и о стихотворении "Элегия" (1830), с его интересным подходом к жизни: "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать". А как же радоваться?
Говорили о сказках Пушкина. Их шуточно-богословскую интерпретацию давал один из членов нашей общины (очень интересно!), ведя линию от Рая, мифологии и инициаций до "отблеска тайного знания", разбросанного в сказках о рыбаке и рыбке, мертвой царевне и семи богатырях.
В конце мы согласились с мыслью отца Сергия Булгакова, что церковная жизнь Пушкина была поверхностной, но, во-первых, все же была, пусть и проявила себя более всего на пороге смерти, а во-вторых, его духовная жизнь после 1825 года так или иначе была связана с верой и поиском смысла жизни: "Смысла я в тебе ищу..." (1830.) Но чтобы не уходить в сторону "весьма религиозного" Пушкина, нам надо иметь чувство меры, соблюдать такт и деликатность, уважая "тайную свободу" поэта и его любовь к слову "благоволение".