Солнце светило мне, некрещеной (4.03.; см. далее 2-3.03.13)
А дальше была смерть Володи от воспаления легких, моего 9-месячного братика. Он умер в августе, когда мне было 4 года и 9 мес. На фотографии этого времени у меня печальное осунувшееся лицо. Рядом мама в черном платье. Помню кладбище, как могильщики работали лопатами, почему-то было темно, наверно, хоронили ближе к вечеру, когда освободился папа. В нашей семье никогда не упоминалось слово «Бог», никто в эти годы не заводил разговора о том, чтобы крестить нас. О смерти маленького Володи мы тоже не говорили, мы молчали. Осталось ощущение настороженной тишины, как неосознаваемый вопрос: и что дальше? Эта давящая тишина настигнет меня потом, в 15-летнем возрасте, когда не станет мамы. А пока на мою голову продолжали сыпаться приключения.
И все чаще они приобретали характер своеволия и безнаказанности. Бывало, что вечерами к нам приходили родители какого-нибудь мальчика - пожаловаться на то, что я поколачиваю их отпрыска, сына начальника штаба или командира роты. Папа в ответ усмехался: что ж ты, Юрий Васильич, сына своего драться не учишь? А папа действительно отрабатывал со мной всяческие приемы (до сих пор в памяти застряло слово подсечка!). Однажды я стаскивала вниз по лестнице годовалую сестренку Таню. Родители, видать, оставили ее на меня, а мне хотелось гулять. И вот, обхватив ее в охапку, как могла, я спускалась с ней со ступеньки на ступеньку и грохнулась, да так, что сломала ногу. Родители, конечно, испугались и отреагировали удвоенной лаской к своим девочкам. Самая неприятная история случилась тогда, когда я залезла «в гости» к пограничной собаке. Ее проводник куда-то отошел, а мне не терпелось угостить Джульбарса бутербродом. Я стала совать ему в пасть хлеб с маслом и, видно, передавила ее горло. Собака огрызнулась, всего-то ничего! Но этого хватило, чтобы ее клык вонзился мне в левый висок, лицо тут же залило кровью - я кричала, собака рычала. Прибежал солдат, подхватил меня на руки и понесся в штаб. На папе, естественно, лица не было. Вызвали штабной газик, меня повезли в больницу, где после противостолбнячного укола оставили на несколько дней. Знаю, что папа, вернувшись в часть, тут же застрелил Джульбарса. А жаль! И не потому, что его слюна нужна была для определения, сколько дней колоть мне эти уколы и куда, если она бешеная. А потому, что я точно запомнила ощущение, что во всем виновата я. Уколы в итоге мне делали в лоб, что было крайне болезненно, и 16 раз. Подушка долго была горячей. До сих пор помню этот жар, который, конечно, исходил от моего виска. Слава Богу, что клык собаки не задел левого глаза, а то я стала бы кривой (или косой, что одно и то же). Родители всегда гордились тем, что я была красивой девочкой, и такая беда стала бы для них большим ударом. Я же тогда эту сторону беды не уловила: просто было больно, и было жаль Джульбарса. Не уловила ее и позже, может быть, потому, что тема личной красоты никогда не была для меня актуальной. Время что ли было такое, не знаю. Но и к одежде у меня было только два условия: немаркая и удобная. В ненастное время я носила бардовый лыжный костюм из материала, похожего на портяночную ткань. Помню, как звенели сосульки, когда мама стаскивала с меня эту одежду и ласково пеняла мне. Для меня в этот период важнее всего было движение жизни и чтоб я была непременной ее участницей, чтобы рядом была моя семья, другие люди, большие и маленькие, чтоб была природа и живность. Может быть, поэтому я почти не помню, как пошла в школу. В первом классе это была деревенская школа, где учительница, Марья Петровна, учила сразу 4 класса, с 1-го по 4-й. Потом каждый год мы переезжали с места на место, как того требовала папина служба. Соответственно, каждый год я оказывалась в новой для себя школе. Поэтому остальных своих учителей по именам и отчествам почти не помню. На уроки мы (человек пять-семь) шли пешком, обычно километра два-три. Но бывало, что нас возили и на военной машине. Отношения с деревенскими ребятами редко бывали мирными с первого дня знакомства . Чаще всего мы сначала дрались, дрались до упора, пока не сознавали, что дружить можно, и тогда заключали мировую. Как ни странно, я была отличницей. Уроки всегда делала самостоятельно: папе было некогда, мама же вела хозяйство. Да и после смерти братика ее здоровье сильно пошатнулось, так как у нее начались проблемы с сердцем. Самым ценным было то, что мама пристрастилась к чтению классической литературы. И это ее увлечение оказало на меня определяющее влияние. Так в мою жизнь вошел мир книг - не через учителей литературы (об учительнице, поразившей меня в седьмом классе, я скажу в свое время). Мама как будто передавала мне то духовное оружие, которое помогало ей самой справляться с бедами.
И все чаще они приобретали характер своеволия и безнаказанности. Бывало, что вечерами к нам приходили родители какого-нибудь мальчика - пожаловаться на то, что я поколачиваю их отпрыска, сына начальника штаба или командира роты. Папа в ответ усмехался: что ж ты, Юрий Васильич, сына своего драться не учишь? А папа действительно отрабатывал со мной всяческие приемы (до сих пор в памяти застряло слово подсечка!). Однажды я стаскивала вниз по лестнице годовалую сестренку Таню. Родители, видать, оставили ее на меня, а мне хотелось гулять. И вот, обхватив ее в охапку, как могла, я спускалась с ней со ступеньки на ступеньку и грохнулась, да так, что сломала ногу. Родители, конечно, испугались и отреагировали удвоенной лаской к своим девочкам. Самая неприятная история случилась тогда, когда я залезла «в гости» к пограничной собаке. Ее проводник куда-то отошел, а мне не терпелось угостить Джульбарса бутербродом. Я стала совать ему в пасть хлеб с маслом и, видно, передавила ее горло. Собака огрызнулась, всего-то ничего! Но этого хватило, чтобы ее клык вонзился мне в левый висок, лицо тут же залило кровью - я кричала, собака рычала. Прибежал солдат, подхватил меня на руки и понесся в штаб. На папе, естественно, лица не было. Вызвали штабной газик, меня повезли в больницу, где после противостолбнячного укола оставили на несколько дней. Знаю, что папа, вернувшись в часть, тут же застрелил Джульбарса. А жаль! И не потому, что его слюна нужна была для определения, сколько дней колоть мне эти уколы и куда, если она бешеная. А потому, что я точно запомнила ощущение, что во всем виновата я. Уколы в итоге мне делали в лоб, что было крайне болезненно, и 16 раз. Подушка долго была горячей. До сих пор помню этот жар, который, конечно, исходил от моего виска. Слава Богу, что клык собаки не задел левого глаза, а то я стала бы кривой (или косой, что одно и то же). Родители всегда гордились тем, что я была красивой девочкой, и такая беда стала бы для них большим ударом. Я же тогда эту сторону беды не уловила: просто было больно, и было жаль Джульбарса. Не уловила ее и позже, может быть, потому, что тема личной красоты никогда не была для меня актуальной. Время что ли было такое, не знаю. Но и к одежде у меня было только два условия: немаркая и удобная. В ненастное время я носила бардовый лыжный костюм из материала, похожего на портяночную ткань. Помню, как звенели сосульки, когда мама стаскивала с меня эту одежду и ласково пеняла мне. Для меня в этот период важнее всего было движение жизни и чтоб я была непременной ее участницей, чтобы рядом была моя семья, другие люди, большие и маленькие, чтоб была природа и живность. Может быть, поэтому я почти не помню, как пошла в школу. В первом классе это была деревенская школа, где учительница, Марья Петровна, учила сразу 4 класса, с 1-го по 4-й. Потом каждый год мы переезжали с места на место, как того требовала папина служба. Соответственно, каждый год я оказывалась в новой для себя школе. Поэтому остальных своих учителей по именам и отчествам почти не помню. На уроки мы (человек пять-семь) шли пешком, обычно километра два-три. Но бывало, что нас возили и на военной машине. Отношения с деревенскими ребятами редко бывали мирными с первого дня знакомства . Чаще всего мы сначала дрались, дрались до упора, пока не сознавали, что дружить можно, и тогда заключали мировую. Как ни странно, я была отличницей. Уроки всегда делала самостоятельно: папе было некогда, мама же вела хозяйство. Да и после смерти братика ее здоровье сильно пошатнулось, так как у нее начались проблемы с сердцем. Самым ценным было то, что мама пристрастилась к чтению классической литературы. И это ее увлечение оказало на меня определяющее влияние. Так в мою жизнь вошел мир книг - не через учителей литературы (об учительнице, поразившей меня в седьмом классе, я скажу в свое время). Мама как будто передавала мне то духовное оружие, которое помогало ей самой справляться с бедами.