Владимир Борисов. Мемуары. Часть 3
Это мемуары моего отца, Борисова Владимира Андреевича.
Разделение на части моё, в связи с ограничениями ЖЖ на количество знаков в одной записи. После публикации полного текста (написанного папой цельным куском, без разделения на главы или части) я соберу их в один файл в формате ПДФ и укажу ссылку для скачивания. (Upd. Готово.)
Начало здесь, с предысторией, моими примечаниями и моим названием части мемуаров, связанных с историей знакомства моих родителей (« Владея пространством и временем»)
Эта часть представляет собой восстановленную купюру (на которую указывают мои слова « Здесь я делаю паузу...»), и рассказывает о периоде до 1948 года (начало учёбы в институте).
Мемуары имеют несколько «кинематографическую» структуру, с «наплывами»: общая вступительная часть с экскурсом в детство (точнее, младший школьный период), затем основные вехи «рабочего пути»: начало работы после окончания института (1953-й год), позднейшие годы работы в Сумах, откуда совершается «полуделовая» поездка на родину в Макеевку Донецкой области (в связи с необходимостью поставить новый памятник на могиле отца, вместо старого, украденного мародёрами в 1975 году), где, посещая родные места, живых и умерших родных, папа уносится мыслями в прошлое: сидя на кладбище у могилы своего отца, папа вспоминает голодные довоенные годы, пришедшиеся на его детство (он родился в 1927 году), не менее голодное военное детство и начало юности, полуголодные послевоенные годы, начало учёбы в институте, знакомство с моей мамой (но сначала мучительные поиски любимой девушки) - и затем снова возвращается в 1975-й год... на котором мемуары обрываются.
P. S. После смерти папы (21 марта 2006 года) я ринулась сканировать его труды по теории Вселенной и успела к сорока дням поместить их на его сайт, сделанный мной для него ещё при его жизни.
Жаль, сайт мало посещается сейчас, хотя там много интересного:
В. А. Борисов. Новая теория Вселенной
(Предыдущая часть 2)
Молокозавод представлял собой примитивный сепараторный пункт, где было установлено два сепаратора с ручным приводом и ёмкости для сливок и обрата.
Доставив на пункт молоко, я должен был разгрузить бидоны и вращать ручку сепаратора до тех пор, пока молоко не будет просепарировано.
Однажды, когда я с натугой крутил сепаратор, я вдруг почувствовал прикосновение к моей корявой руке нежной девичьей ручки. Я приподнял голову и чуть не лишился чувств: передо мной стояло волшебное существо в белом платье, с таким красивым лицом, что на него долго нельзя было смотреть: от него как от факела в моей душе вспыхнул огонь, по телу пробежали волны блаженства, и оно начало таять. В душу полилась сладостная нега, всё вокруг осветилось розовым светом. Девушка хрустальным голоском спросила, как меня зовут, и сообщила, что её имя - Тая.
Я робко улыбнулся, назвал своё имя и потупился. И... увидел собственные штаны, на которых латки висели, как перья на недощипанной курице, а в некоторых местах просвечивало голое тело; взглянул на свою засаленную дырявую рубаху и покраснел до корней волос. Мне показалось, что я вместо чёрта стою с белым прекрасным ангелом и хочу замарать его чистоту.
Девушка заметила моё смущение, но как ни в чём не бывало продолжала разговор. Она спросила, учусь ли я в школе, и сказала, что она учится в восьмом классе. Я что-то промычал несуразное, с горем пополам докрутил ручку сепаратора и стал грузить бидоны на бричку. Когда я нагибался, ветерок приподнимал висящие на моих штанах латки, и из-под них сверкали оголённые места моих ягодиц. Я поворачивался бочком как только мог, пятился задом, и только когда погрузил бидоны и уселся на передок брички, с облегчением вздохнул.
Тая Акимова часто приходила на сепараторный пункт, так как заведующей в нём была её тётя, Мария Васильевна. От внимания Марии Васильевны не ускользнуло то, что я увлёкся её племянницей, и она вскоре попросила у меня бидон молока, не записав его в приёмную квитанцию для покрытия недостачи, объяснив это тем, что сепараторы несовершенны и много сливок уходит в обрат. Я с радостью согласился, и так было каждый день. Поскольку молоко было колхозное, а меня никто не контролировал, мне не жалко было отдавать Марии Васильевне ежедневно бидон молока, у меня даже и в мыслях не возникало считать это воровством или преступлением. Мне казалось, что так и должно быть.
Однажды я привёз скисшее молоко. В горлышках бидонов образовалась сметана. Поскольку Марья Васильевна такое молоко не приняла, я погрузил бидоны в телегу и повёз на ферму. По пути мне встретился отец знакомой мне по вечеринкам девушки и предложил заехать к нему во двор, чтобы он смог слить с бидонов сметану. За это он пообещал сшить мне кожаные тапочки. Мне и сметаны колхозной не жалко было, и потому я с предложением согласился. Теперь, когда я привозил на молокозавод скисшее молоко и его возвращали, на обратной дороге я заворачивал ко двору предприимчивого хозяина и избавлялся от излишков жира в своих бидонах. Благодетель мой сдержал слово, и ровно через месяц я уже щеголял в кожаных тапочках.
Мне очень нравилась Тая, но я понимал, что она для меня недосягаема. Она учится в школе, чистенькая, беленькая и нежная. Я - грязный забитый мужлан с голыми ягодицами - ни о какой школе и помышлять не мог. Я должен был работать.
Иван Ильич Ланец, видимо, не очень беспокоился о колхозном богатстве, его больше интересовало собственное благополучие, и поэтому он частенько зазывал меня с лошадью к себе домой. Там он мне разрешал залезть на высокую шелковицу и угощаться крупными ягодами, а сам выпрягал мою Аверьянку и месил ею саман или подвозил стройматериалы. Он строил флигель.
Председатель колхоза или кто-то из правления поняли, что Иван Ильич несерьёзно выполняет обязанности заведующего, а может быть и сам Иван Ильич не пожелал трудиться на этом поприще, только вскоре у нас появился новый заведующий фермой - Николай Лукич Плетнёв, худенький старичок лет пятидесяти пяти, шустрый и хозяйственный. С ним на ферму приходил его сын, парень лет шестнадцати, и дочь Оля, лет четырнадцати. Николай Лукич, чтобы заставить нас с братом чистить навоз в коровниках и не обидеть нас, приказывал и своим детям работать вместе с нами.
Я обычно запрягал Аверьянку в двухколёсную телегу с большим коробом на оси, заезжал в проход между коровами, и мы вилами накладывали навоз в короб. Пока я вывозил и выгребал из короба содержимое, мои помощники сгребали навоз из-под коров в кучки, и цикл повторялся.
Оля была очень красивая. Её тёмные брови дугой над синими-пресиними глазами оттеняли их родниковую чистоту на беломраморном лице. Чуть вздёрнутый носик и крошечные нежно-розовые ушки, будто вылепленные великим мастером, придавали её чертам такую прелесть, что моё сердце сладко замирало, когда я смотрел на неё. Мне очень хотелось прикоснуться губами к её губам, которые, как кораллы, розовели над рядами перламутровых зубов, когда она мило улыбалась. Мы часто сидели с ней вдвоём около водопойных корыт. Она задумчиво смотрела на воду, обхватив руками босые ноги ниже колен, я любовался ею, но ни словом никогда не обмолвился о своих чувствах. Оля так и не узнала никогда, что я любил её.
Однажды ферму посетил председатель колхоза Деревлёв. Это был мужчина средних лет и среднего телосложения. Он, попыхивая трубкой, расспросил отца о житье-бытье и велел ему прийти в правление колхоза. Отец исполнил приказ и, возвратившись из станицы, принёс муку, масло и даже немного мёда, которые выписал ему председатель.
Осенью по распоряжению Деревлёва мы перебрались в станицу, где нам предоставили комнату в доме одинокой женщины, фамилию которой я уже накрепко забыл. На огороде возле фермы, где мы посадили кукурузу, созрел хороший урожай. Мы собрали столько золотистых початков, что часть из них даже рискнули продать на рынке. За вырученные деньги мать купила мне солдатские галифе, пробитые пулей и залатанные, и белую нательную рубашку. Сняв свои изодранные брезентовые штаны и нарядившись в обнову, я сам себя не узнавал: настолько красивым я сам себе показался.
Надо отдать должное тому, что родители не обидели меня ни ростом, ни лицом. Видимо, я имел довольно привлекательную наружность, что девчонки часто заглядывались на меня и кокетничали.
[К сожалению, у папы не было ни детских, ни подростковых фотографий, только в студенческой молодости, благодаря тому, что в компании у них был парень с фотоаппаратом, да и мелитопольские фотоателье в послевоенные годы работали хорошо, он много и хорошо запечатлелся на снимках.]
А теперь, в галифе и нательной сорочке, я мог пойти даже на гулянья, где собирались такие же как я девчонки и мальчишки.
После переезда в станицу с профессиями животноводов мы покончили: отец где-то прослышал, что правительство обратилось к бывшим шахтёрам с призывом вернуться на работу по восстановлению затопленных шахт, и уехал на шахту им. Орджоникидзе в Макеевку. Отец, правда, приглашал и меня с собой, когда уезжал, и я было согласился, но, не пройдя и половины пути от станицы до станции Тихорецкая, вспомнив Олю и друзей-товарищей, возвратился назад. Отец не стал возражать, но сам уехал, так как считал своим долгом быть там.
Я вернулся домой и стал ходить на работу в полевую бригаду. Мне не хотелось уезжать из станицы. В те времена ещё не было богатых и бедных. Все были равны. Ни у кого не было хрустальных люстр, стенок заграничных и ковров заморских. Не было автомобилей и даже велосипедов. Никто не запирал своё жилище на семь замков, люди жили дружно и весело.
На работу в поле ходили пешком, с работы тоже. Хотя расстояние приходилось преодолевать по 5-6 километров и работать с усердием до усталости, всё же девушки шли на работу и с работы с песнями. Песни пели и работая и отдыхая после обеда. И голоштанные парни на вечеринках не хмурились и в себе не запирались. О спиртном, конечно, мало кто думал. В пустое брюхо больше хотелось положить чего-либо съестного, чем спиртного, но в праздники, кто был побогаче, всё же устраивали застолья с бутылками самогонки, изготовленной из сахарной свёклы.
На Новый год мой дружок Иван Куракеевич пригласил меня к Наде, не помню фамилию, по её просьбе, чтобы вместе отметить праздник. Кроме нас там были Гриша Добров и ещё три девчонки.
Надя, высокая красивая блондинка, украдкой посматривала на меня и, стараясь привлечь моё внимание, переливчато смеялась.
Ваня Куракеевич бледнел и краснел: он был влюблён в Надю, но боялся ей в этом признаться и смирился с участью отверженного, наблюдая за её взглядами в мою сторону.
- Да, - говорил он мне позже, - ты высокий, красивый. Лицо у тебя волевое. А что у меня? Морда - с кулачок, бородка острая, ростом не вышел. А как я люблю Надю!
- А мне не Надя нравится, а Оля Плетнёва, - тихо сказал я. - Вот девушка, так девушка. Но она об этом ничего не знает.
- Тебе нравится Оля? - обрадовался мой друг. - А Надю ты не любишь?
- Да при чём тут Надя, - возмутился я, - разве она лучше Оли?
- Лучше, - сказал Иван, - намного.
- Ну и дурень же ты, Ваня, - изрёк я наставительно, - ничего ты в девчонках не понимаешь. Бери себе свою Надю.
Но в то время Ваня не знал об этом и сидел за столом грустный и тихий. Я разгорячился от выпитой самогонки, блистал красноречием и танцевал с Надей.
Вдруг в окно громко постучали. Я взглянул туда и увидел Сергея Бородина, который слыл грозой ребят того края станицы, где жила Надя. Мы, оказывается, вторглись в контролируемую им и его шайкой территорию. Ваня сжался в комочек и застыл на скамеечке. Я схватил свой бронзовый заострённый костыль и выбежал во двор. За мною устремился и Гриша Добров (он был меньше нас и моложе).
Не успел я опомниться, как меня начали колотить стальными прутьями и палками. Я, как мог, защищался, кого-то ударил по лицу, кого-то прутом по голове. Тело моё болело, в ушах гудело - и вдруг меня перестали бить. Я огляделся и увидел, что Сергей Бородин лежит на земле, а брат Гриши Доброва Николай бьёт его деревянным корытом, которое служило для поения кур. Мне стало страшно. Я никогда не видел, чтобы живого человека так беспощадно избивали. Сергей мычал и стонал, а Николай, разъярившись, поднимал и с силой опускал на него дубовую колоду. Дружки Сергея разбежались кто куда. Наконец Николай швырнул колоду на землю и зашагал прочь, а Сергей остался лежать. Мне показалось, что он убит, но он вдруг приподнял голову, замычал и пополз со двора.
Оказывается, пока мы дрались, Гриша сбегал домой за братом, и тот расправился с обидчиками.
Настроение у нас было испорчено, и мы разошлись по домам.
После этого инцидента мы с Ваней стали побаиваться ходить на тот край станицы, где владычествовал Сергей, но в нас просыпались мужчины, которым необходимо общение с противоположным полом. У бедной вдовы Глянцевой была дочь Нина и глинобитная с мазаным полом хата.
В этой хате и собирались пятнадцати-шестнадцатилетние подростки. При керосиновой лампе они играли в различные игры, пели песни, смотрели друг на друга и не позволяли себе ничего лишнего. Мы не целовались так, как теперь целуются подростки, юноши и девушки в троллейбусах, на тротуарах и в общественных местах при всём честном народе. Мы даже при сверстниках делать этого не могли, а довольствовались чистыми платоническими отношениями. И это было прекрасно. Любимая девушка для нас, подростков, была таинственным существом, предназначенным для блаженного созерцания и сладостных мечтаний, и никто даже не помышлял о физической близости с нею, считая такие мысли кощунственными.
У Глянцевых в хате не было никаких вещей: в углу стояла русская печь, на которой спали на каком-то рваном тряпье хозяйка и Нина. У дверей располагалась деревянная лавка, где рядышком гнездились ведро с водой и чугунок, в котором, по-видимому, варили картошку. В куче тряпья водилось столько вшей, что их вполне хватало на всех ребят и девчат, собравшихся там на гулянье. В моей телогрейке и рубашке вши кишмя кишели, отчего я постоянно чесался. А тут ещё от кого-то я заразился чесоткой. И брат, и мать, и маленькие сестрички чесались от укусов вшей и коросты, ноги наши покрылись расчёсанными ранами и струпьями, а мы всё чесали и чесали зудящие места.
Колхозный ветеринар, к которому мать обратилась за советом, дал ей кусок серы, медного купороса и рассказал, как их измельчить, смешать с жиром и что этим месивом смазать.
Мы с радостью намазали зудящие места жёлто-синей мастикой и через минуту забегали и запрыгали по комнате, мыча и завывая от нестерпимой боли. Мне казалось, что меня обварили кипятком, а потом стали поджаривать на сковородке и сдирать с меня кожу. Малые сестрички так кричали, что посинели от перенапряжения.
Шуры с нами уже не было. Они с подружкой сговорились, записались добровольцами и ушли на фронт.
Хозяйка наша была явно недовольна тем, что нас, голодранцев, поселили в её доме по распоряжению сельского совета. Мы ей не платили ни гроша, а пользовались её печью, столом и лавкой. Чтобы выкурить нас из гнезда, она часто закрывала заслонку дымохода от нашей плиты, и дым валом валил в нашу комнату. Я обычно был на работе, а мать с малышками терпели её издевательства.
Когда таким образом хозяйка не достигала цели и мать в дыму продолжала варить пищу, хозяйка открывала дверь, которая сообщала её комнату с нашей, и выливала в топку ведро воды. Иногда она так толкала мою мать, что та долго не могла отдышаться.
В один из дней я пришёл на работу, но в бригаде не оказалось лошадей, и бригадир отпустил меня домой.
Когда я открыл наружную дверь, ведущую в нашу комнату, я увидел такую картину: моя мать стояла с кочергой в руке и что-то кричала хозяйке. Сестрички ревели что было мочи, а хозяйка с ведром воды шла к горящей печке. Я быстро подбежал к ней, выхватил у неё из рук ведро и окатил её холодной водой с головы до ног. Она охнула, разразилась площадной бранью и захлопнула дверь. С тех пор она уже никогда не делала нам никакого зла, а при встрече со мной отводила глаза в сторону.
Наступила весна. На Кубани она прекрасна. Её тепло согревало меня без телогрейки, которую моя матушка вместе со всей другой одеждой домочадцев проварила в большой выварке, желая избавиться от вшей. После такой процедуры их стало гораздо меньше, да и на вечеринки мы уже собирались на улице, а не в хате Глянцевых, что лишило меня возможности пополнять запасы этих неприятных насекомых.
В станичном летнем клубе энтузиасты организовали концерт художественной самодеятельности сводного из трёх концов станицы хора.
Первым номером программы девичий хор исполнил модную в то время песню Соловьёва-Седого «Любимый город».
Среди девушек, как вечерняя звезда, красотой блистала Тая. Я сидел заворожённый и не мог отвести от неё взор. Вероятно, существуют какие-то биополя, магнитные или мыслительные волны, которые воздействуют на волю и психику другого человека, если желающий это осуществит в своём мозгу какие-то неизвестные до сих пор действия, посылая импульсы неведомых раздражителей. Я очень хотел, чтобы Тая меня увидела: я сидел во втором ряду в галифе, белой сорочке и новых кожаных тапочках! И Тая взглянула мне в глаза! Я заалел, как кумач, сердце забилось и стало таять в груди, а Тая улыбнулась, обнажив ряд жемчужных зубов, и кивнула мне головкой. В перерыве я отыскал её в стайке девушек, но подойти побоялся. Так и ушёл я после концерта домой в неизвестности, с надеждой, что когда-нибудь Тая, моя богиня, полюбит меня, и я буду её ласкать и носить на руках!
Но дома меня ждала неприятность: отец письмом вызывал нас к себе. Он отделал в бараке посёлка им. Воровского угловую квартиру, состоящую из комнаты четыре на пять метров и маленького коридорчика, и где-то купил железную кровать.
Как ни горько мне было расставаться с друзьями и знакомыми девушками, понимая, что я быть может больше не увижу Таю, ослушаться отца я не посмел. Мы быстро собрали свои пожитки, мать выпросила у бригадира лошадей с извозчиком дядей Василием, и он отвёз наш скарб на станцию Тихорецкая, расположенную в 35 километрах от станицы. Когда поезд тронулся, сердце моё защемило, мне стало грустно, я чуть не заплакал.
Донбасс после разрухи возрождался. В шахте «Ново-Чайкино» на глубине 50 метров разрабатывался угольный пласт. Шахтёры пробивали дополнительные штреки и квершлаги. Подъёмные машины не работали, и шахтёры спускались в шахту по лестницам ствола, перегороженного через каждые пять метров деревянными настилами. Если шахтёр обрывался с лестницы, он падал на доски с высоты не более пяти метров и не разбивался насмерть.
Я поступил в шахту рабочим и работал вместе с отцом породчиком (грузил пустую породу в вагонетки). У меня ныли и болели руки; ноги от растяжения мышц при спуске и подъёме по стволу были словно деревянные. Отец понимал, что мне тяжело, ведь мне ещё только шёл семнадцатый год, и он определил меня учеником сапожника к своему двоюродному брату Якову Агееву. Может быть из меня и вышел бы неплохой сапожник, но на шахте открыли школу фабрично-заводского обучения № 9, и я поступил туда учащимся. Там нас кормили, одевали, обували и обучали слесарному делу (я выбрал сам эту специальность), а через шесть месяцев присвоили по второму разряду и направили на шахту им. Орджоникидзе, расположенную рядом с шахтой «Ново-Чайкино», которую закрыли как непригодную к эксплуатации и бесперспективную.
Шёл 1944 год. Я работаю слесарем-смазчиком временной подъёмной машины, которая обеспечивает спуск и подъём рабочих-шахтостроителей и вагончиков, гружённых пустой породой, при восстановлении шахты. Сначала откачали и отремонтировали квершлаги и штреки горизонта в 235 метров, затем 345 и наконец 465.
Тут уж в стволах установили мощные клети, которые поднимались и опускались через высокие копры подъёмными машинами с громадными барабанами. Функции шахтостроя закончились, и нас всех перевели в эксплуатационники. Я выучился на электросварщика и стал ремонтировать вагончики, которыми вывозили на-гора уголь и пустую породу.
В феврале 1945 года 1927-й год рождения призывали в армию: месяц-два обучали и посылали на фронт. Но я, родившийся в сентябре, не достиг совершеннолетия и как подземный рабочий имел бронь, и потому не попал на фронт.
Всё это время мне постоянно хотелось есть. Нам с отцом, как подземным рабочим, по карточкам выдавали 1200 граммов хлеба в день, 3200 граммов мяса или рыбы и 900 граммов крупы в месяц, а иждивенцам по 400 граммов хлеба в день и больше ничего. Мой отощавший организм за один приём мог освоить два и три килограмма хлеба, не утолив голода, но нужно было делиться и с сестричками, и с матушкой, и с братиком.
Продукты по карточкам наша матушка получала один раз в месяц. Мясо-рыба отоваривались большей частью американской свиной тушёнкой или другими консервами в пересчёте на сырое или яичным порошком, хлеб и крупа были отечественными. Иногда она приносила жиры: то ли свиной, то ли искусственный американский смалец, и мы пировали день или два, наедаясь вдоволь. В остальные дни месяца приходилось класть зубы на полку и мечтать о сытном обеде или ужине в будущем.
А работали мы тогда по 12 часов в день без права увольнения или какого-либо перехода на другое предприятие. Если кто-либо опаздывал на работу более чем на 15 минут или совершал прогул, его судили, давали ему шесть месяцев или год принудительных работ, а некоторых отправляли в колонию. Дисциплина на производстве была железная. О пьянстве или непослушании никто не помышлял, работали на совесть с полной отдачей сил. Люди понимали, что необходимо восстановить разрушенное войной народное хозяйство, и думали не об обогащении, а о выживании. В то время, пожалуй, и понятия «обогащение» не существовало. Все находились в равных условиях. Начальники от рабочих отличались только тем, что были более образованными, немного почище одевались, мягче спали и получали чуть бо́льшую зарплату, хотя деньги большой ценности не представляли: буханка хлеба на рынке стоила 120-130 рублей, а средняя зарплата рабочего была примерно 1200. Но на эти деньги выкупались и те продукты, что выдавались по карточкам, так что оставалось на 2-3 буханки в месяц.
9 мая 1945 года я как всегда в шесть часов утра пришёл на работу, но не успел ещё сварить духовку своему мастеру, как нам объявили, что у проходной состоится митинг, и нужно туда идти. Митинг открыл парторг ЦК ВКПБ (не помню фамилию) и сообщил, что сегодня кончилась война и объявлен всенародный праздник - день победы. Затем выступил начальник шахты Мокроусов, и нас всех отпустили по домам праздновать победу. Все шахтёры ликовали: обнимались, целовались, похлопывали друг друга по плечам и спинам. Некоторые плясали (появились гармошки и балалайки), пели и смеялись.
Всегда хмурые и печальные лица разгладились, заблестели на них радостные глаза, улыбки светились лаской и добротой.
В августе я узнал от своих сверстников, что при школе № 11 открывается вечерняя школа рабочей молодёжи, и решил записаться туда. Мне очень хотелось вырваться из шахты, стать инженером-конструктором или моряком, и к этому был только один путь - учёба и поступление в техникум или институт. После работы, войдя в коридор школы, я увидел, что навстречу мне идёт стройный светловолосый парень с красивым лицом и дружелюбной улыбкой. Он обнял меня за плечи и спросил:
- Ты будешь ходить в школу?
- Да, - ответил я.
- Тогда давай знакомиться: Вадим. А я тебя знаю. Мы живём на одном посёлке: ты в бараке, а я в двухквартирном.
Он проводил меня в учительскую, где меня записали в седьмой класс, не требуя никаких документов об образовании, и мы с Вадимом уселись за одной партой.
Я тут же написал письмо Тае, сообщив ей об этом событии.
Вадим был на два года моложе меня, но, по-видимому, где-то учился в школе во время оккупации (что сомнительно) или уменьшил свой возраст, и потому мы сравнялись с ним по образованию. Отец его, инженер-строитель, коммунист, не успел эвакуироваться, гестаповцы схватили его и расстреляли где-то под Николаевом, а Вадим с матерью поселились на Воровском.
Тая меня не забыла: она прислала мне письмо, в котором сообщила, что учится в девятом классе, что мать её работает председателем колхоза и живут они хорошо. Она приглашала меня в гости и желала успехов.
Я очень обрадовался письму и загорелся мечтой встретиться с нею. У меня словно выросли крылья, даже трудная работа в шахте по ремонту вагонеток не изнуряла меня, а в школе я испытывал наслаждение от сознания своего превосходства над необразованными сверстниками и возможности сравняться с Таей.
[Здесь начинается часть текста, которую я опубликовала ранее в отдельной новелле с моими примечаниями и некоторыми купюрами, « Из жизни хариусов»; теперь я приведу её без купюр и без комментариев.]
В середине осени 1945 года из армии возвратилась домой Шура.
Она была среднего роста, стройная, подтянутая, в военной форме и солдатских кирзовых сапогах. Когда после радостных объятий с родителями она подошла ко мне, оказалось, что я стал на целую голову выше неё. А были мы с нею почти одинаковы!
Мы с Шурой пошли в клуб на танцы, которые организовывались каждую субботу и воскресенье, где собиралась вся молодёжь прилежащих посёлков. Модными танцами в то время были вальсы, танго и фокстроты. Музыка их услаждала слух, успокаивала и наполняла душу негой и тихой радостью.
Когда мы вошли в зрительный зал клуба, то увидели там множество народа: шёл концерт художественной самодеятельности.
На сцене рядом с аккордеонисткой стояла девушка, похожая на Таю, и нежным лирическим сопрано пела: «Голуби, мои вы голуби, что ж вы не летите больше ввысь? Голуби, вы, сизокрылые, видно, сиротами остались». Я, заворожённый, застыл у самой двери, выходящей из зала в фойе, и не спускал глаз с певицы.
Она была так прекрасна в белом платье, облегавшем её изящную фигурку, а голосок так музыкален и сладок, что по телу моему разлилась сладкая истома, а в душу закралась лёгкая грусть.
Шура стояла рядом и что-то шептала мне. Наконец я очнулся от грёз и услышал, что Шура предлагала пройти вперёд, там в одном из рядов было несколько свободных мест. Но в это время объявили антракт, чтобы убрать стулья и приготовить зал для танцев. Весь вечер я танцевал только с Шурой, и знакомые мне юноши и девушки с удивлением или завистью поглядывали на нас.
К концу вечера, часам этак к десяти, танцуя со мной под радиолу, из которой по залу разносился голос Утёсова: «Сердце, тебе не хочется покоя! Сердце, как хорошо на свете жить!», - Шура вдруг залилась румянцем, глаза её заблестели, и она потащила меня к выходу. Там стоял красивый офицер, кажется, старший лейтенант, и кого-то искал взглядом. Увидев нас, он устремился навстречу нам и отрекомендовался мне: «Григорий Дульский».
Я немного оробел, увидев военного, да ещё офицера, и, когда мы вышли на улицу, постарался исчезнуть.
Шура ночевать не пришла, а на следующее утро объявила, что приезжал её любимый, командир пулемётного взвода, где она служила, что его переводят в Днепропетровск и они скоро поженятся.
Несколько месяцев Шура была весёлая и возбуждённая: её назначили комсоргом шахты и ей приходилось много работать с молодёжью. Жила она вместе с нами в бараке, в одной комнате, где на каждого члена семьи приходилось около трёх квадратных метров жилой площади, и поэтому все, исключая отца и мать, спали на полу. Каждый день Шура ждала весточку от Гриши, но её не было.
Вскоре она замкнулась, помрачнела и мы уже не слышали её смеха и звонкого голоса. А когда почтальон наконец принёс ей долгожданное письмо и она прочитала его, то долго сидела неподвижная и бледная, не отвечая на наши вопросы. На следующий день она уволилась с шахты, быстро собрала свои скудные пожитки в чемоданчик и уехала в Днепродзержинск. Почему она уехала туда, мы не знали, но когда случилось несчастье, всё понемногу прояснилось.
[Отсюда начинается восстанавливаемая (сделанная в «хариусах») купюра.]
Я как и раньше очень добросовестно и прилежно учился, внимательно слушал учителей на уроках и феноменально запоминал пройденный материал. [И это не хвастовство, а констатация: папа писал мемуары в возрасте шестидесяти лет, при этом он не пользовался ни записными книжками, ни дневниками (которых он не вёл никогда), я сама не могу пожаловаться на память, но меня изумляет, как папа сумел запомнить практически все имена и фамилии... ну ладно девочек и девушек, в которых был влюблён, - но всех этих заведующих фермами или начальников шахт! спустя почти полстолетия - через 45 лет??? это действительно феноменальная память...] Задачи по алгебре и геометрии решал на работе в шахте, рисуя треугольники и пирамиды на боках вагонеток и раздумывая о соотношении их элементов.
Вадим в этом отношении был слабее меня, учился посредственно, но преуспевал в другом. Его мать Ольга Григорьевна работала в детсадике поваром. Она неплохо там питалась и отпрыску своему приносила достаточно питательной и вкусной пищи типа консервов рыбных и мясных, котлет и булочек, так что друг мой не испытывал, как я, мучительного голода и быстрыми темпами превращался в мужчину. Это лишний раз подтверждало, что Вадим был старше своих лет, так как мой брат Алексей, его ровесник, практически был ещё существом бесполым.
В то время, когда я голодный лежал на кровати в свободное от работы и учёбы время, Вадим по-мужски развлекался с Лилией Ветчинкиной и некоторыми другими девушками.
Семь классов мы окончили в 1946 году, и поехали в Ростов-на-Дону поступать в мореходное училище, взгромоздившись на крышу вагона товарного поезда. Нас, как солёных зайцев, на каждой станции, где останавливался товарняк, гоняли милиционеры и железнодорожники, но мы ухитрялись снова на ходу забраться в укромное место другого поезда и благополучно добрались до Ростова.
Продолжение: часть 4.
© Владимир Борисов, Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
Разделение на части моё, в связи с ограничениями ЖЖ на количество знаков в одной записи. После публикации полного текста (написанного папой цельным куском, без разделения на главы или части) я соберу их в один файл в формате ПДФ и укажу ссылку для скачивания. (Upd. Готово.)
Начало здесь, с предысторией, моими примечаниями и моим названием части мемуаров, связанных с историей знакомства моих родителей (« Владея пространством и временем»)
Эта часть представляет собой восстановленную купюру (на которую указывают мои слова « Здесь я делаю паузу...»), и рассказывает о периоде до 1948 года (начало учёбы в институте).
Мемуары имеют несколько «кинематографическую» структуру, с «наплывами»: общая вступительная часть с экскурсом в детство (точнее, младший школьный период), затем основные вехи «рабочего пути»: начало работы после окончания института (1953-й год), позднейшие годы работы в Сумах, откуда совершается «полуделовая» поездка на родину в Макеевку Донецкой области (в связи с необходимостью поставить новый памятник на могиле отца, вместо старого, украденного мародёрами в 1975 году), где, посещая родные места, живых и умерших родных, папа уносится мыслями в прошлое: сидя на кладбище у могилы своего отца, папа вспоминает голодные довоенные годы, пришедшиеся на его детство (он родился в 1927 году), не менее голодное военное детство и начало юности, полуголодные послевоенные годы, начало учёбы в институте, знакомство с моей мамой (но сначала мучительные поиски любимой девушки) - и затем снова возвращается в 1975-й год... на котором мемуары обрываются.
P. S. После смерти папы (21 марта 2006 года) я ринулась сканировать его труды по теории Вселенной и успела к сорока дням поместить их на его сайт, сделанный мной для него ещё при его жизни.
Жаль, сайт мало посещается сейчас, хотя там много интересного:
В. А. Борисов. Новая теория Вселенной
(Предыдущая часть 2)
Молокозавод представлял собой примитивный сепараторный пункт, где было установлено два сепаратора с ручным приводом и ёмкости для сливок и обрата.
Доставив на пункт молоко, я должен был разгрузить бидоны и вращать ручку сепаратора до тех пор, пока молоко не будет просепарировано.
Однажды, когда я с натугой крутил сепаратор, я вдруг почувствовал прикосновение к моей корявой руке нежной девичьей ручки. Я приподнял голову и чуть не лишился чувств: передо мной стояло волшебное существо в белом платье, с таким красивым лицом, что на него долго нельзя было смотреть: от него как от факела в моей душе вспыхнул огонь, по телу пробежали волны блаженства, и оно начало таять. В душу полилась сладостная нега, всё вокруг осветилось розовым светом. Девушка хрустальным голоском спросила, как меня зовут, и сообщила, что её имя - Тая.
Я робко улыбнулся, назвал своё имя и потупился. И... увидел собственные штаны, на которых латки висели, как перья на недощипанной курице, а в некоторых местах просвечивало голое тело; взглянул на свою засаленную дырявую рубаху и покраснел до корней волос. Мне показалось, что я вместо чёрта стою с белым прекрасным ангелом и хочу замарать его чистоту.
Девушка заметила моё смущение, но как ни в чём не бывало продолжала разговор. Она спросила, учусь ли я в школе, и сказала, что она учится в восьмом классе. Я что-то промычал несуразное, с горем пополам докрутил ручку сепаратора и стал грузить бидоны на бричку. Когда я нагибался, ветерок приподнимал висящие на моих штанах латки, и из-под них сверкали оголённые места моих ягодиц. Я поворачивался бочком как только мог, пятился задом, и только когда погрузил бидоны и уселся на передок брички, с облегчением вздохнул.
Тая Акимова часто приходила на сепараторный пункт, так как заведующей в нём была её тётя, Мария Васильевна. От внимания Марии Васильевны не ускользнуло то, что я увлёкся её племянницей, и она вскоре попросила у меня бидон молока, не записав его в приёмную квитанцию для покрытия недостачи, объяснив это тем, что сепараторы несовершенны и много сливок уходит в обрат. Я с радостью согласился, и так было каждый день. Поскольку молоко было колхозное, а меня никто не контролировал, мне не жалко было отдавать Марии Васильевне ежедневно бидон молока, у меня даже и в мыслях не возникало считать это воровством или преступлением. Мне казалось, что так и должно быть.
Однажды я привёз скисшее молоко. В горлышках бидонов образовалась сметана. Поскольку Марья Васильевна такое молоко не приняла, я погрузил бидоны в телегу и повёз на ферму. По пути мне встретился отец знакомой мне по вечеринкам девушки и предложил заехать к нему во двор, чтобы он смог слить с бидонов сметану. За это он пообещал сшить мне кожаные тапочки. Мне и сметаны колхозной не жалко было, и потому я с предложением согласился. Теперь, когда я привозил на молокозавод скисшее молоко и его возвращали, на обратной дороге я заворачивал ко двору предприимчивого хозяина и избавлялся от излишков жира в своих бидонах. Благодетель мой сдержал слово, и ровно через месяц я уже щеголял в кожаных тапочках.
Мне очень нравилась Тая, но я понимал, что она для меня недосягаема. Она учится в школе, чистенькая, беленькая и нежная. Я - грязный забитый мужлан с голыми ягодицами - ни о какой школе и помышлять не мог. Я должен был работать.
Иван Ильич Ланец, видимо, не очень беспокоился о колхозном богатстве, его больше интересовало собственное благополучие, и поэтому он частенько зазывал меня с лошадью к себе домой. Там он мне разрешал залезть на высокую шелковицу и угощаться крупными ягодами, а сам выпрягал мою Аверьянку и месил ею саман или подвозил стройматериалы. Он строил флигель.
Председатель колхоза или кто-то из правления поняли, что Иван Ильич несерьёзно выполняет обязанности заведующего, а может быть и сам Иван Ильич не пожелал трудиться на этом поприще, только вскоре у нас появился новый заведующий фермой - Николай Лукич Плетнёв, худенький старичок лет пятидесяти пяти, шустрый и хозяйственный. С ним на ферму приходил его сын, парень лет шестнадцати, и дочь Оля, лет четырнадцати. Николай Лукич, чтобы заставить нас с братом чистить навоз в коровниках и не обидеть нас, приказывал и своим детям работать вместе с нами.
Я обычно запрягал Аверьянку в двухколёсную телегу с большим коробом на оси, заезжал в проход между коровами, и мы вилами накладывали навоз в короб. Пока я вывозил и выгребал из короба содержимое, мои помощники сгребали навоз из-под коров в кучки, и цикл повторялся.
Оля была очень красивая. Её тёмные брови дугой над синими-пресиними глазами оттеняли их родниковую чистоту на беломраморном лице. Чуть вздёрнутый носик и крошечные нежно-розовые ушки, будто вылепленные великим мастером, придавали её чертам такую прелесть, что моё сердце сладко замирало, когда я смотрел на неё. Мне очень хотелось прикоснуться губами к её губам, которые, как кораллы, розовели над рядами перламутровых зубов, когда она мило улыбалась. Мы часто сидели с ней вдвоём около водопойных корыт. Она задумчиво смотрела на воду, обхватив руками босые ноги ниже колен, я любовался ею, но ни словом никогда не обмолвился о своих чувствах. Оля так и не узнала никогда, что я любил её.
Однажды ферму посетил председатель колхоза Деревлёв. Это был мужчина средних лет и среднего телосложения. Он, попыхивая трубкой, расспросил отца о житье-бытье и велел ему прийти в правление колхоза. Отец исполнил приказ и, возвратившись из станицы, принёс муку, масло и даже немного мёда, которые выписал ему председатель.
Осенью по распоряжению Деревлёва мы перебрались в станицу, где нам предоставили комнату в доме одинокой женщины, фамилию которой я уже накрепко забыл. На огороде возле фермы, где мы посадили кукурузу, созрел хороший урожай. Мы собрали столько золотистых початков, что часть из них даже рискнули продать на рынке. За вырученные деньги мать купила мне солдатские галифе, пробитые пулей и залатанные, и белую нательную рубашку. Сняв свои изодранные брезентовые штаны и нарядившись в обнову, я сам себя не узнавал: настолько красивым я сам себе показался.
Надо отдать должное тому, что родители не обидели меня ни ростом, ни лицом. Видимо, я имел довольно привлекательную наружность, что девчонки часто заглядывались на меня и кокетничали.
[К сожалению, у папы не было ни детских, ни подростковых фотографий, только в студенческой молодости, благодаря тому, что в компании у них был парень с фотоаппаратом, да и мелитопольские фотоателье в послевоенные годы работали хорошо, он много и хорошо запечатлелся на снимках.]
А теперь, в галифе и нательной сорочке, я мог пойти даже на гулянья, где собирались такие же как я девчонки и мальчишки.
После переезда в станицу с профессиями животноводов мы покончили: отец где-то прослышал, что правительство обратилось к бывшим шахтёрам с призывом вернуться на работу по восстановлению затопленных шахт, и уехал на шахту им. Орджоникидзе в Макеевку. Отец, правда, приглашал и меня с собой, когда уезжал, и я было согласился, но, не пройдя и половины пути от станицы до станции Тихорецкая, вспомнив Олю и друзей-товарищей, возвратился назад. Отец не стал возражать, но сам уехал, так как считал своим долгом быть там.
Я вернулся домой и стал ходить на работу в полевую бригаду. Мне не хотелось уезжать из станицы. В те времена ещё не было богатых и бедных. Все были равны. Ни у кого не было хрустальных люстр, стенок заграничных и ковров заморских. Не было автомобилей и даже велосипедов. Никто не запирал своё жилище на семь замков, люди жили дружно и весело.
На работу в поле ходили пешком, с работы тоже. Хотя расстояние приходилось преодолевать по 5-6 километров и работать с усердием до усталости, всё же девушки шли на работу и с работы с песнями. Песни пели и работая и отдыхая после обеда. И голоштанные парни на вечеринках не хмурились и в себе не запирались. О спиртном, конечно, мало кто думал. В пустое брюхо больше хотелось положить чего-либо съестного, чем спиртного, но в праздники, кто был побогаче, всё же устраивали застолья с бутылками самогонки, изготовленной из сахарной свёклы.
На Новый год мой дружок Иван Куракеевич пригласил меня к Наде, не помню фамилию, по её просьбе, чтобы вместе отметить праздник. Кроме нас там были Гриша Добров и ещё три девчонки.
Надя, высокая красивая блондинка, украдкой посматривала на меня и, стараясь привлечь моё внимание, переливчато смеялась.
Ваня Куракеевич бледнел и краснел: он был влюблён в Надю, но боялся ей в этом признаться и смирился с участью отверженного, наблюдая за её взглядами в мою сторону.
- Да, - говорил он мне позже, - ты высокий, красивый. Лицо у тебя волевое. А что у меня? Морда - с кулачок, бородка острая, ростом не вышел. А как я люблю Надю!
- А мне не Надя нравится, а Оля Плетнёва, - тихо сказал я. - Вот девушка, так девушка. Но она об этом ничего не знает.
- Тебе нравится Оля? - обрадовался мой друг. - А Надю ты не любишь?
- Да при чём тут Надя, - возмутился я, - разве она лучше Оли?
- Лучше, - сказал Иван, - намного.
- Ну и дурень же ты, Ваня, - изрёк я наставительно, - ничего ты в девчонках не понимаешь. Бери себе свою Надю.
Но в то время Ваня не знал об этом и сидел за столом грустный и тихий. Я разгорячился от выпитой самогонки, блистал красноречием и танцевал с Надей.
Вдруг в окно громко постучали. Я взглянул туда и увидел Сергея Бородина, который слыл грозой ребят того края станицы, где жила Надя. Мы, оказывается, вторглись в контролируемую им и его шайкой территорию. Ваня сжался в комочек и застыл на скамеечке. Я схватил свой бронзовый заострённый костыль и выбежал во двор. За мною устремился и Гриша Добров (он был меньше нас и моложе).
Не успел я опомниться, как меня начали колотить стальными прутьями и палками. Я, как мог, защищался, кого-то ударил по лицу, кого-то прутом по голове. Тело моё болело, в ушах гудело - и вдруг меня перестали бить. Я огляделся и увидел, что Сергей Бородин лежит на земле, а брат Гриши Доброва Николай бьёт его деревянным корытом, которое служило для поения кур. Мне стало страшно. Я никогда не видел, чтобы живого человека так беспощадно избивали. Сергей мычал и стонал, а Николай, разъярившись, поднимал и с силой опускал на него дубовую колоду. Дружки Сергея разбежались кто куда. Наконец Николай швырнул колоду на землю и зашагал прочь, а Сергей остался лежать. Мне показалось, что он убит, но он вдруг приподнял голову, замычал и пополз со двора.
Оказывается, пока мы дрались, Гриша сбегал домой за братом, и тот расправился с обидчиками.
Настроение у нас было испорчено, и мы разошлись по домам.
После этого инцидента мы с Ваней стали побаиваться ходить на тот край станицы, где владычествовал Сергей, но в нас просыпались мужчины, которым необходимо общение с противоположным полом. У бедной вдовы Глянцевой была дочь Нина и глинобитная с мазаным полом хата.
В этой хате и собирались пятнадцати-шестнадцатилетние подростки. При керосиновой лампе они играли в различные игры, пели песни, смотрели друг на друга и не позволяли себе ничего лишнего. Мы не целовались так, как теперь целуются подростки, юноши и девушки в троллейбусах, на тротуарах и в общественных местах при всём честном народе. Мы даже при сверстниках делать этого не могли, а довольствовались чистыми платоническими отношениями. И это было прекрасно. Любимая девушка для нас, подростков, была таинственным существом, предназначенным для блаженного созерцания и сладостных мечтаний, и никто даже не помышлял о физической близости с нею, считая такие мысли кощунственными.
У Глянцевых в хате не было никаких вещей: в углу стояла русская печь, на которой спали на каком-то рваном тряпье хозяйка и Нина. У дверей располагалась деревянная лавка, где рядышком гнездились ведро с водой и чугунок, в котором, по-видимому, варили картошку. В куче тряпья водилось столько вшей, что их вполне хватало на всех ребят и девчат, собравшихся там на гулянье. В моей телогрейке и рубашке вши кишмя кишели, отчего я постоянно чесался. А тут ещё от кого-то я заразился чесоткой. И брат, и мать, и маленькие сестрички чесались от укусов вшей и коросты, ноги наши покрылись расчёсанными ранами и струпьями, а мы всё чесали и чесали зудящие места.
Колхозный ветеринар, к которому мать обратилась за советом, дал ей кусок серы, медного купороса и рассказал, как их измельчить, смешать с жиром и что этим месивом смазать.
Мы с радостью намазали зудящие места жёлто-синей мастикой и через минуту забегали и запрыгали по комнате, мыча и завывая от нестерпимой боли. Мне казалось, что меня обварили кипятком, а потом стали поджаривать на сковородке и сдирать с меня кожу. Малые сестрички так кричали, что посинели от перенапряжения.
Шуры с нами уже не было. Они с подружкой сговорились, записались добровольцами и ушли на фронт.
Хозяйка наша была явно недовольна тем, что нас, голодранцев, поселили в её доме по распоряжению сельского совета. Мы ей не платили ни гроша, а пользовались её печью, столом и лавкой. Чтобы выкурить нас из гнезда, она часто закрывала заслонку дымохода от нашей плиты, и дым валом валил в нашу комнату. Я обычно был на работе, а мать с малышками терпели её издевательства.
Когда таким образом хозяйка не достигала цели и мать в дыму продолжала варить пищу, хозяйка открывала дверь, которая сообщала её комнату с нашей, и выливала в топку ведро воды. Иногда она так толкала мою мать, что та долго не могла отдышаться.
В один из дней я пришёл на работу, но в бригаде не оказалось лошадей, и бригадир отпустил меня домой.
Когда я открыл наружную дверь, ведущую в нашу комнату, я увидел такую картину: моя мать стояла с кочергой в руке и что-то кричала хозяйке. Сестрички ревели что было мочи, а хозяйка с ведром воды шла к горящей печке. Я быстро подбежал к ней, выхватил у неё из рук ведро и окатил её холодной водой с головы до ног. Она охнула, разразилась площадной бранью и захлопнула дверь. С тех пор она уже никогда не делала нам никакого зла, а при встрече со мной отводила глаза в сторону.
Наступила весна. На Кубани она прекрасна. Её тепло согревало меня без телогрейки, которую моя матушка вместе со всей другой одеждой домочадцев проварила в большой выварке, желая избавиться от вшей. После такой процедуры их стало гораздо меньше, да и на вечеринки мы уже собирались на улице, а не в хате Глянцевых, что лишило меня возможности пополнять запасы этих неприятных насекомых.
В станичном летнем клубе энтузиасты организовали концерт художественной самодеятельности сводного из трёх концов станицы хора.
Первым номером программы девичий хор исполнил модную в то время песню Соловьёва-Седого «Любимый город».
Click to viewСреди девушек, как вечерняя звезда, красотой блистала Тая. Я сидел заворожённый и не мог отвести от неё взор. Вероятно, существуют какие-то биополя, магнитные или мыслительные волны, которые воздействуют на волю и психику другого человека, если желающий это осуществит в своём мозгу какие-то неизвестные до сих пор действия, посылая импульсы неведомых раздражителей. Я очень хотел, чтобы Тая меня увидела: я сидел во втором ряду в галифе, белой сорочке и новых кожаных тапочках! И Тая взглянула мне в глаза! Я заалел, как кумач, сердце забилось и стало таять в груди, а Тая улыбнулась, обнажив ряд жемчужных зубов, и кивнула мне головкой. В перерыве я отыскал её в стайке девушек, но подойти побоялся. Так и ушёл я после концерта домой в неизвестности, с надеждой, что когда-нибудь Тая, моя богиня, полюбит меня, и я буду её ласкать и носить на руках!
Но дома меня ждала неприятность: отец письмом вызывал нас к себе. Он отделал в бараке посёлка им. Воровского угловую квартиру, состоящую из комнаты четыре на пять метров и маленького коридорчика, и где-то купил железную кровать.
Как ни горько мне было расставаться с друзьями и знакомыми девушками, понимая, что я быть может больше не увижу Таю, ослушаться отца я не посмел. Мы быстро собрали свои пожитки, мать выпросила у бригадира лошадей с извозчиком дядей Василием, и он отвёз наш скарб на станцию Тихорецкая, расположенную в 35 километрах от станицы. Когда поезд тронулся, сердце моё защемило, мне стало грустно, я чуть не заплакал.
Донбасс после разрухи возрождался. В шахте «Ново-Чайкино» на глубине 50 метров разрабатывался угольный пласт. Шахтёры пробивали дополнительные штреки и квершлаги. Подъёмные машины не работали, и шахтёры спускались в шахту по лестницам ствола, перегороженного через каждые пять метров деревянными настилами. Если шахтёр обрывался с лестницы, он падал на доски с высоты не более пяти метров и не разбивался насмерть.
Я поступил в шахту рабочим и работал вместе с отцом породчиком (грузил пустую породу в вагонетки). У меня ныли и болели руки; ноги от растяжения мышц при спуске и подъёме по стволу были словно деревянные. Отец понимал, что мне тяжело, ведь мне ещё только шёл семнадцатый год, и он определил меня учеником сапожника к своему двоюродному брату Якову Агееву. Может быть из меня и вышел бы неплохой сапожник, но на шахте открыли школу фабрично-заводского обучения № 9, и я поступил туда учащимся. Там нас кормили, одевали, обували и обучали слесарному делу (я выбрал сам эту специальность), а через шесть месяцев присвоили по второму разряду и направили на шахту им. Орджоникидзе, расположенную рядом с шахтой «Ново-Чайкино», которую закрыли как непригодную к эксплуатации и бесперспективную.
Шёл 1944 год. Я работаю слесарем-смазчиком временной подъёмной машины, которая обеспечивает спуск и подъём рабочих-шахтостроителей и вагончиков, гружённых пустой породой, при восстановлении шахты. Сначала откачали и отремонтировали квершлаги и штреки горизонта в 235 метров, затем 345 и наконец 465.
Тут уж в стволах установили мощные клети, которые поднимались и опускались через высокие копры подъёмными машинами с громадными барабанами. Функции шахтостроя закончились, и нас всех перевели в эксплуатационники. Я выучился на электросварщика и стал ремонтировать вагончики, которыми вывозили на-гора уголь и пустую породу.
В феврале 1945 года 1927-й год рождения призывали в армию: месяц-два обучали и посылали на фронт. Но я, родившийся в сентябре, не достиг совершеннолетия и как подземный рабочий имел бронь, и потому не попал на фронт.
Всё это время мне постоянно хотелось есть. Нам с отцом, как подземным рабочим, по карточкам выдавали 1200 граммов хлеба в день, 3200 граммов мяса или рыбы и 900 граммов крупы в месяц, а иждивенцам по 400 граммов хлеба в день и больше ничего. Мой отощавший организм за один приём мог освоить два и три килограмма хлеба, не утолив голода, но нужно было делиться и с сестричками, и с матушкой, и с братиком.
Продукты по карточкам наша матушка получала один раз в месяц. Мясо-рыба отоваривались большей частью американской свиной тушёнкой или другими консервами в пересчёте на сырое или яичным порошком, хлеб и крупа были отечественными. Иногда она приносила жиры: то ли свиной, то ли искусственный американский смалец, и мы пировали день или два, наедаясь вдоволь. В остальные дни месяца приходилось класть зубы на полку и мечтать о сытном обеде или ужине в будущем.
А работали мы тогда по 12 часов в день без права увольнения или какого-либо перехода на другое предприятие. Если кто-либо опаздывал на работу более чем на 15 минут или совершал прогул, его судили, давали ему шесть месяцев или год принудительных работ, а некоторых отправляли в колонию. Дисциплина на производстве была железная. О пьянстве или непослушании никто не помышлял, работали на совесть с полной отдачей сил. Люди понимали, что необходимо восстановить разрушенное войной народное хозяйство, и думали не об обогащении, а о выживании. В то время, пожалуй, и понятия «обогащение» не существовало. Все находились в равных условиях. Начальники от рабочих отличались только тем, что были более образованными, немного почище одевались, мягче спали и получали чуть бо́льшую зарплату, хотя деньги большой ценности не представляли: буханка хлеба на рынке стоила 120-130 рублей, а средняя зарплата рабочего была примерно 1200. Но на эти деньги выкупались и те продукты, что выдавались по карточкам, так что оставалось на 2-3 буханки в месяц.
9 мая 1945 года я как всегда в шесть часов утра пришёл на работу, но не успел ещё сварить духовку своему мастеру, как нам объявили, что у проходной состоится митинг, и нужно туда идти. Митинг открыл парторг ЦК ВКПБ (не помню фамилию) и сообщил, что сегодня кончилась война и объявлен всенародный праздник - день победы. Затем выступил начальник шахты Мокроусов, и нас всех отпустили по домам праздновать победу. Все шахтёры ликовали: обнимались, целовались, похлопывали друг друга по плечам и спинам. Некоторые плясали (появились гармошки и балалайки), пели и смеялись.
Всегда хмурые и печальные лица разгладились, заблестели на них радостные глаза, улыбки светились лаской и добротой.
В августе я узнал от своих сверстников, что при школе № 11 открывается вечерняя школа рабочей молодёжи, и решил записаться туда. Мне очень хотелось вырваться из шахты, стать инженером-конструктором или моряком, и к этому был только один путь - учёба и поступление в техникум или институт. После работы, войдя в коридор школы, я увидел, что навстречу мне идёт стройный светловолосый парень с красивым лицом и дружелюбной улыбкой. Он обнял меня за плечи и спросил:
- Ты будешь ходить в школу?
- Да, - ответил я.
- Тогда давай знакомиться: Вадим. А я тебя знаю. Мы живём на одном посёлке: ты в бараке, а я в двухквартирном.
Он проводил меня в учительскую, где меня записали в седьмой класс, не требуя никаких документов об образовании, и мы с Вадимом уселись за одной партой.
Я тут же написал письмо Тае, сообщив ей об этом событии.
Вадим был на два года моложе меня, но, по-видимому, где-то учился в школе во время оккупации (что сомнительно) или уменьшил свой возраст, и потому мы сравнялись с ним по образованию. Отец его, инженер-строитель, коммунист, не успел эвакуироваться, гестаповцы схватили его и расстреляли где-то под Николаевом, а Вадим с матерью поселились на Воровском.
Тая меня не забыла: она прислала мне письмо, в котором сообщила, что учится в девятом классе, что мать её работает председателем колхоза и живут они хорошо. Она приглашала меня в гости и желала успехов.
Я очень обрадовался письму и загорелся мечтой встретиться с нею. У меня словно выросли крылья, даже трудная работа в шахте по ремонту вагонеток не изнуряла меня, а в школе я испытывал наслаждение от сознания своего превосходства над необразованными сверстниками и возможности сравняться с Таей.
[Здесь начинается часть текста, которую я опубликовала ранее в отдельной новелле с моими примечаниями и некоторыми купюрами, « Из жизни хариусов»; теперь я приведу её без купюр и без комментариев.]
В середине осени 1945 года из армии возвратилась домой Шура.
Она была среднего роста, стройная, подтянутая, в военной форме и солдатских кирзовых сапогах. Когда после радостных объятий с родителями она подошла ко мне, оказалось, что я стал на целую голову выше неё. А были мы с нею почти одинаковы!
Мы с Шурой пошли в клуб на танцы, которые организовывались каждую субботу и воскресенье, где собиралась вся молодёжь прилежащих посёлков. Модными танцами в то время были вальсы, танго и фокстроты. Музыка их услаждала слух, успокаивала и наполняла душу негой и тихой радостью.
Когда мы вошли в зрительный зал клуба, то увидели там множество народа: шёл концерт художественной самодеятельности.
На сцене рядом с аккордеонисткой стояла девушка, похожая на Таю, и нежным лирическим сопрано пела: «Голуби, мои вы голуби, что ж вы не летите больше ввысь? Голуби, вы, сизокрылые, видно, сиротами остались». Я, заворожённый, застыл у самой двери, выходящей из зала в фойе, и не спускал глаз с певицы.
Она была так прекрасна в белом платье, облегавшем её изящную фигурку, а голосок так музыкален и сладок, что по телу моему разлилась сладкая истома, а в душу закралась лёгкая грусть.
Шура стояла рядом и что-то шептала мне. Наконец я очнулся от грёз и услышал, что Шура предлагала пройти вперёд, там в одном из рядов было несколько свободных мест. Но в это время объявили антракт, чтобы убрать стулья и приготовить зал для танцев. Весь вечер я танцевал только с Шурой, и знакомые мне юноши и девушки с удивлением или завистью поглядывали на нас.
К концу вечера, часам этак к десяти, танцуя со мной под радиолу, из которой по залу разносился голос Утёсова: «Сердце, тебе не хочется покоя! Сердце, как хорошо на свете жить!», - Шура вдруг залилась румянцем, глаза её заблестели, и она потащила меня к выходу. Там стоял красивый офицер, кажется, старший лейтенант, и кого-то искал взглядом. Увидев нас, он устремился навстречу нам и отрекомендовался мне: «Григорий Дульский».
Я немного оробел, увидев военного, да ещё офицера, и, когда мы вышли на улицу, постарался исчезнуть.
Шура ночевать не пришла, а на следующее утро объявила, что приезжал её любимый, командир пулемётного взвода, где она служила, что его переводят в Днепропетровск и они скоро поженятся.
Несколько месяцев Шура была весёлая и возбуждённая: её назначили комсоргом шахты и ей приходилось много работать с молодёжью. Жила она вместе с нами в бараке, в одной комнате, где на каждого члена семьи приходилось около трёх квадратных метров жилой площади, и поэтому все, исключая отца и мать, спали на полу. Каждый день Шура ждала весточку от Гриши, но её не было.
Вскоре она замкнулась, помрачнела и мы уже не слышали её смеха и звонкого голоса. А когда почтальон наконец принёс ей долгожданное письмо и она прочитала его, то долго сидела неподвижная и бледная, не отвечая на наши вопросы. На следующий день она уволилась с шахты, быстро собрала свои скудные пожитки в чемоданчик и уехала в Днепродзержинск. Почему она уехала туда, мы не знали, но когда случилось несчастье, всё понемногу прояснилось.
[Отсюда начинается восстанавливаемая (сделанная в «хариусах») купюра.]
Я как и раньше очень добросовестно и прилежно учился, внимательно слушал учителей на уроках и феноменально запоминал пройденный материал. [И это не хвастовство, а констатация: папа писал мемуары в возрасте шестидесяти лет, при этом он не пользовался ни записными книжками, ни дневниками (которых он не вёл никогда), я сама не могу пожаловаться на память, но меня изумляет, как папа сумел запомнить практически все имена и фамилии... ну ладно девочек и девушек, в которых был влюблён, - но всех этих заведующих фермами или начальников шахт! спустя почти полстолетия - через 45 лет??? это действительно феноменальная память...] Задачи по алгебре и геометрии решал на работе в шахте, рисуя треугольники и пирамиды на боках вагонеток и раздумывая о соотношении их элементов.
Вадим в этом отношении был слабее меня, учился посредственно, но преуспевал в другом. Его мать Ольга Григорьевна работала в детсадике поваром. Она неплохо там питалась и отпрыску своему приносила достаточно питательной и вкусной пищи типа консервов рыбных и мясных, котлет и булочек, так что друг мой не испытывал, как я, мучительного голода и быстрыми темпами превращался в мужчину. Это лишний раз подтверждало, что Вадим был старше своих лет, так как мой брат Алексей, его ровесник, практически был ещё существом бесполым.
В то время, когда я голодный лежал на кровати в свободное от работы и учёбы время, Вадим по-мужски развлекался с Лилией Ветчинкиной и некоторыми другими девушками.
Семь классов мы окончили в 1946 году, и поехали в Ростов-на-Дону поступать в мореходное училище, взгромоздившись на крышу вагона товарного поезда. Нас, как солёных зайцев, на каждой станции, где останавливался товарняк, гоняли милиционеры и железнодорожники, но мы ухитрялись снова на ходу забраться в укромное место другого поезда и благополучно добрались до Ростова.
Продолжение: часть 4.
© Владимир Борисов, Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.