Милость к не падающим
Продолжая додумывать тему мемуаров как серии автопародий, опять-таки среди ночи проснулась, чтобы записать несколько фраз про Пушкина - и вообще поэтов, которым нельзя оказывать милость.
Кому бы ни принадлежала эта фраза - царю или одному из мемуаристов, слышавших звон, - но она абсолютно точно передаёт взаимоотношения поэтов и «черни» - царственной черни.
Итак, была задумана некая срочная пиар-акция: за счёт опального поэта, которого потребовалось настолько быстро доставить к месту её проведения, что ему не дали возможности отдохнуть и подлечиться, - какой там отдых или бритьё с горячей ванной, если мы тут будем великодушно прощать?
Небритого и в пуху, больного и промёрзшего в долгой и лишённой элементарного комфорта дороге, пребывающего в полной безвестности (казнить нельзя помиловать его везут в сопровождении фельдъегеря?) поэта доставляют в торжественную залу, где он пытается то ли опереться ж... попой на стол, то ли прижаться ею же к тёплой печке, - и тут же получает приговор: нет, нельзя проявлять милость к поэтам!
Эта «милость» на самом деле - попытка поднять собственный престиж:
Веневитинов к чему-то сказал ему, что княжна Ал. Ив. Трубецкая известила его о приезде Пушкина, и вот каким образом: они стояли против государя на бале у Мармона. «Я теперь смотрю de meilleur oeil на государя, потому что он возвратил Пушкина».
М. П. ПОГОДИН. Дневник, 11 сент. 1826 г. П-н и его совр-ки. XIX - XX, 73.
Впечатление, произведённое на публику появлением Пушкина в московском театре, после возвращения из ссылки, может сравниться только с волнением толпы в зале Дворянского собрания, когда вошёл в неё А. П. Ермолов, только что оставивший кавказскую армию. Мгновенно разнеслась по зале весть, что Пушкин в театре; имя его повторялось в каком-то общем гуле; все лица, все бинокли обращены были на одного человека, стоявшего между рядами и окружённого густою толпою.
ЕЛ. Н. КИСЕЛЁВА (УШАКОВА) в передаче её сына Н. С. КИСЕЛЁВА. Л. Майков, 361.
Когда Пушкин, только что возвратившийся из изгнания, вошёл в партер Большого театра, мгновенно пронёсся по всему театру говор, повторявший его имя: все взоры, всё внимание обратилось на него. У разъезда толпились около него и издали указывали его по бывшей на нём светлой пуховой шляпе. Он стоял тогда на высшей степени своей популярности.
Н. В. ПУТЯТА. Из записной книжки. Рус. Арх., 1899, II, 350.
Надобно было видеть участие и внимание всех при появлении Пушкина в обществе!.. Когда в первый раз Пушкин был в театре, публика глядела не на сцену, а на своего любимца-поэта.
(КС. А. ПОЛЕВОЙ). Некролог Пушкина. Живоп. Обозр., 1873, т. III, лист 10, стр. 79. Цит. по Р. А., 1901, II, стр. 250.
Вспомним первое появление Пушкина, и мы можем гордиться таким воспоминанием. Мы ещё теперь видим, как во всех обществах, на всех балах первое внимание устремлялось на нашего гостя, как в мазурке и котильоне наши дамы выбирали поэта беспрерывно... Приём от Москвы Пушкину одна из замечательнейших страниц его биографии.
С. П. ШЕВЫРЕВ. Москвитянин, 1841, ч. I, стр. 522.
Понимаешь ли ты, какашка ты этакая, что на тебя другими (лучшими) глазами смотрят из-за Пушкина?
Конечно, всё он понимал, потому так и не терпелось проявить акт милости к падшему...
Да вот только падать поэт не захотел, точнее, не смог, ж... упёрся и ни в какую!
Потрясающая способность у всех какашек - чуть только освоиться, (кажущуюся) власть получить над творцом - так сразу же и приниматься учить гения, как тому писать второй том...
Влезть в жизнь в сапогах, распоряжаться там полноправно, учить алгебре с гармонией, - а если упирается, то яду ему в стакане:
Что пользы в нём? Как некий херувим,
Он несколько занёс нам песен райских,
Чтоб возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше...
Пушкин упал не в той торжественной зале с камином или столом.
Просто ему не для кого стало писать.
Только гений понял гения: Лидия Гинзбург, всю свою жизнь писавшая в стол (и не из-за внешних запретов, нет! просто время было для неё преждевременное, как оно преждевременно у всех гениев: её читателей уничтожила революция, а новые народились перед её уходом из жизни, но едва успев народиться, тоже были уничтожены «бескровно», постперестроечно) и столу, это хорошо объяснила:
«...неправильно говорить, что гений работает на потомство. Нельзя работать, по крайней мере нельзя хорошо работать на того, чьи потребности неизвестны, и нельзя выражать и воплощать несуществующее. Гений, больше чем кто бы то ни было, работает на современность, но на современность другого масштаба. Будущее, потомство - это для него только полемика со злобой текущего дня.
Отношения большого писателя со сверстниками не более благополучны, чем его отношения с младшими поколениями. Сверстники (особенно второстепенные писатели) застывают на позициях своей молодости. Великого сверстника, идущего дальше, они перестают понимать. Они считают, что он испортился, что он не то делает, иногда - что он неудачно подлаживается к новым поколениям. Хуже всего, если они продолжают его одобрять. Они одобряют его в узком, устарелом эстетическом понимании, которое для него оскорбительно.
Пушкин прошёл через все эти муки. Новые поколения, начиная поколением 30-х годов, считали его неактуальным. Сверстников он перестал удовлетворять, как только перерос декабристский рубеж, начиная с первых глав “Онегина”. Пушкин объявлен был устарелым в период, когда он разрешал насущнейшие проблемы современности большого масштаба. <...>
Но Пушкин не дожил до поколений канонизирующих. До того момента, когда гений, не переставая быть современником, то есть не переставая для людей своего времени осуществлять акт осознания им принадлежащей действительности, - в то же время становится каноничным. Когда к нему подбирается уже другой ключ. До этих поколений дожили великие старцы - Гёте, Толстой. Гений бывает адекватен своим современникам в юности и в старости, но зрелость его, пора его творческой полноты - часто трагедия».
И вот наконец есть мы - любящие и понимающие читатели.
А современники гения, цари и простонародье, - какашки и бяки.
Однако не будем обольщаться: если бы мы жили в одно время с этим бабником и охальником, предавшим идеалы нашей молодости и неумело подлаживающимся к молодёжи, мы бы точно так же убирали из-под его попы столы и стулья и прогоняли от камина кочергой.
Уж мы бы ничего ему не простили, дураку этакому, никак не могущему закончить второй том, несмотря на наши мудрые указания.
Ибо на совести у каждого из нас есть хоть крохотная рюмочка, но с ядом.
Потому что легко простить того, кто ниже нас, кто упал и лежит.
И невозможно - того, кто выше, потому что летит.
А нечего тут шастать всяким... херувимам!
Ишь, разлетались...
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
Кому бы ни принадлежала эта фраза - царю или одному из мемуаристов, слышавших звон, - но она абсолютно точно передаёт взаимоотношения поэтов и «черни» - царственной черни.
Итак, была задумана некая срочная пиар-акция: за счёт опального поэта, которого потребовалось настолько быстро доставить к месту её проведения, что ему не дали возможности отдохнуть и подлечиться, - какой там отдых или бритьё с горячей ванной, если мы тут будем великодушно прощать?
Небритого и в пуху, больного и промёрзшего в долгой и лишённой элементарного комфорта дороге, пребывающего в полной безвестности (казнить нельзя помиловать его везут в сопровождении фельдъегеря?) поэта доставляют в торжественную залу, где он пытается то ли опереться ж... попой на стол, то ли прижаться ею же к тёплой печке, - и тут же получает приговор: нет, нельзя проявлять милость к поэтам!
Эта «милость» на самом деле - попытка поднять собственный престиж:
Веневитинов к чему-то сказал ему, что княжна Ал. Ив. Трубецкая известила его о приезде Пушкина, и вот каким образом: они стояли против государя на бале у Мармона. «Я теперь смотрю de meilleur oeil на государя, потому что он возвратил Пушкина».
М. П. ПОГОДИН. Дневник, 11 сент. 1826 г. П-н и его совр-ки. XIX - XX, 73.
Впечатление, произведённое на публику появлением Пушкина в московском театре, после возвращения из ссылки, может сравниться только с волнением толпы в зале Дворянского собрания, когда вошёл в неё А. П. Ермолов, только что оставивший кавказскую армию. Мгновенно разнеслась по зале весть, что Пушкин в театре; имя его повторялось в каком-то общем гуле; все лица, все бинокли обращены были на одного человека, стоявшего между рядами и окружённого густою толпою.
ЕЛ. Н. КИСЕЛЁВА (УШАКОВА) в передаче её сына Н. С. КИСЕЛЁВА. Л. Майков, 361.
Когда Пушкин, только что возвратившийся из изгнания, вошёл в партер Большого театра, мгновенно пронёсся по всему театру говор, повторявший его имя: все взоры, всё внимание обратилось на него. У разъезда толпились около него и издали указывали его по бывшей на нём светлой пуховой шляпе. Он стоял тогда на высшей степени своей популярности.
Н. В. ПУТЯТА. Из записной книжки. Рус. Арх., 1899, II, 350.
Надобно было видеть участие и внимание всех при появлении Пушкина в обществе!.. Когда в первый раз Пушкин был в театре, публика глядела не на сцену, а на своего любимца-поэта.
(КС. А. ПОЛЕВОЙ). Некролог Пушкина. Живоп. Обозр., 1873, т. III, лист 10, стр. 79. Цит. по Р. А., 1901, II, стр. 250.
Вспомним первое появление Пушкина, и мы можем гордиться таким воспоминанием. Мы ещё теперь видим, как во всех обществах, на всех балах первое внимание устремлялось на нашего гостя, как в мазурке и котильоне наши дамы выбирали поэта беспрерывно... Приём от Москвы Пушкину одна из замечательнейших страниц его биографии.
С. П. ШЕВЫРЕВ. Москвитянин, 1841, ч. I, стр. 522.
Понимаешь ли ты, какашка ты этакая, что на тебя другими (лучшими) глазами смотрят из-за Пушкина?
Конечно, всё он понимал, потому так и не терпелось проявить акт милости к падшему...
Да вот только падать поэт не захотел, точнее, не смог, ж... упёрся и ни в какую!
Потрясающая способность у всех какашек - чуть только освоиться, (кажущуюся) власть получить над творцом - так сразу же и приниматься учить гения, как тому писать второй том...
Влезть в жизнь в сапогах, распоряжаться там полноправно, учить алгебре с гармонией, - а если упирается, то яду ему в стакане:
Что пользы в нём? Как некий херувим,
Он несколько занёс нам песен райских,
Чтоб возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше...
Пушкин упал не в той торжественной зале с камином или столом.
Просто ему не для кого стало писать.
Только гений понял гения: Лидия Гинзбург, всю свою жизнь писавшая в стол (и не из-за внешних запретов, нет! просто время было для неё преждевременное, как оно преждевременно у всех гениев: её читателей уничтожила революция, а новые народились перед её уходом из жизни, но едва успев народиться, тоже были уничтожены «бескровно», постперестроечно) и столу, это хорошо объяснила:
«...неправильно говорить, что гений работает на потомство. Нельзя работать, по крайней мере нельзя хорошо работать на того, чьи потребности неизвестны, и нельзя выражать и воплощать несуществующее. Гений, больше чем кто бы то ни было, работает на современность, но на современность другого масштаба. Будущее, потомство - это для него только полемика со злобой текущего дня.
Отношения большого писателя со сверстниками не более благополучны, чем его отношения с младшими поколениями. Сверстники (особенно второстепенные писатели) застывают на позициях своей молодости. Великого сверстника, идущего дальше, они перестают понимать. Они считают, что он испортился, что он не то делает, иногда - что он неудачно подлаживается к новым поколениям. Хуже всего, если они продолжают его одобрять. Они одобряют его в узком, устарелом эстетическом понимании, которое для него оскорбительно.
Пушкин прошёл через все эти муки. Новые поколения, начиная поколением 30-х годов, считали его неактуальным. Сверстников он перестал удовлетворять, как только перерос декабристский рубеж, начиная с первых глав “Онегина”. Пушкин объявлен был устарелым в период, когда он разрешал насущнейшие проблемы современности большого масштаба. <...>
Но Пушкин не дожил до поколений канонизирующих. До того момента, когда гений, не переставая быть современником, то есть не переставая для людей своего времени осуществлять акт осознания им принадлежащей действительности, - в то же время становится каноничным. Когда к нему подбирается уже другой ключ. До этих поколений дожили великие старцы - Гёте, Толстой. Гений бывает адекватен своим современникам в юности и в старости, но зрелость его, пора его творческой полноты - часто трагедия».
И вот наконец есть мы - любящие и понимающие читатели.
А современники гения, цари и простонародье, - какашки и бяки.
Однако не будем обольщаться: если бы мы жили в одно время с этим бабником и охальником, предавшим идеалы нашей молодости и неумело подлаживающимся к молодёжи, мы бы точно так же убирали из-под его попы столы и стулья и прогоняли от камина кочергой.
Уж мы бы ничего ему не простили, дураку этакому, никак не могущему закончить второй том, несмотря на наши мудрые указания.
Ибо на совести у каждого из нас есть хоть крохотная рюмочка, но с ядом.
Потому что легко простить того, кто ниже нас, кто упал и лежит.
И невозможно - того, кто выше, потому что летит.
А нечего тут шастать всяким... херувимам!
Ишь, разлетались...
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.