Только детские книги читать
Ах, матушка, не довершай удара: я ведь в эти дни, недели и месяцы наведения порядка в доме и дворе ещё и между делом успела почистить компик - а это, извините, больше чем полтора терабайта информации...
Признаюсь честно - перед массивом фотографий струсила, так и оставила пока, а вот лишние файлы удалила - скачанные, «рабочие» в разных «Моих документах», «Архивах», «Работах» - все эти заводы, диссеры-шмиссеры и прочая дрянь редакторско-корректорская, райтерско-рерайтерская да переводческая...
Систематизировала музыку (гигов семьсот, не меньше) - Вивальдев к Вивальдям, Бахов к Бахам, Моцартов к Моцартам...
Ещё и отловила гигов двести дублей, специальную программку скачала по поиску дублетов.
Теперь в компике порядок (на который меня сподвигла ситуация гром-не-грянет-мужик-не-перекрестится: ежедневно скачиваемую музыку стало некуда сохранять), и я его теперь поддерживаю, поступая как с посудой: завела одну папку, где всё новоскачиваемое, и сразу чищу её, попользовавшись, - так и с чашками-тарелками, ведь стоит только поставить одну чашечку в раковину - уж будьте покойны, она приведёт товарок, ещё и всю родню натащит - тарелок, сковородок и кастрюль...
(Теперь у меня другая крайность: бывает, я включаю воду для мытья тарелки или чашки ещё не допив или не доев.)
...Я не помню, когда именно я научилась читать - от Лили; возможно, поэтому я совсем не помню маленьких детских книжечек, которые наверняка читала мне мама и по которым наверняка я выучилась чтению, но я совершенно точно помню и знаю, что, во-первых, никогда не брала в библиотеке тонких книг (тонкая книга - это насмешка, кусочек на один зуб: не успеешь открыть, как уже закрывать приходится), а ходила я в библиотеку лет с пяти; а во-вторых - я так до сих пор и не прочитала (и никогда не прочитаю уже, ибо поздно) «Трёх мушкетёров», «Всадника без головы» или «Овода»...
Сколько я себя помню, я читала серьёзную классику: поскольку только такие книги стояли у нас дома на полке, это были единственно возможные в моём представлении КНИГИ.
Всё остальное было «газетно-журнальное», ненастоящее и временное; это я тоже могла читать, поскольку читала всё написанное буквами, где бы оно ни было: на столбе, на тротуаре, в чьём-нибудь дощатом туалете, нарезанное на кусочки (но не у нас дома: во-первых, у нас чаще всего были типовые «ватерклозеты» даже в сельских домах, во-вторых, мама говорила, что свинец вреден для здоровья, и газеты для нас оставались всего лишь печатными органами; в-третьих, дома в туалете можно было читать обычную книгу, не нарезанную на клочки), - но в понятие «книга» укладывалась только «классическая книга».
Причём я тогда не знала этого деления на классику и бульварное чтиво: выбирая книгу в библиотеке, я открывала её в нескольких местах, и если мне нравилось, как это написано, я книгу брала домой на прочтение.
Спустя какое-то время оказалось, что всякое хорошо написанное - это всегда классика...
О своих взаимоотношениях с книгами я расскажу подробнее в нововасильевском цикле «шёлкового пути», сейчас это всего лишь рассказ о наших домашних книгах, превратившихся в «людей» и потому оставленных мной для путешествия «на необитаемый остров».
В доме у бабушки Маруси не было книг, кроме двух дедушкиных Библий (маленькой «мобильной» и громадной «стационарной») и «вспомогательно-толковательной» околобиблейской литературы (типа «Истории христианской церкви» Робертсона): сама бабушка девочкой ходила в школу несколько лет (и осеней, всякий раз до зимы и до наступления морозов - пока можно было ходить босиком), основные же её « университеты» были такие, как у чеховской Варьки... потом всякого рода голодовки, раскулачивания и военные годы с многократной потерей имущества (именно тогда была утрачена и заветная кастрюля с пластинками), - и если бы они, скрываясь от немцев, не закопали швейную машинку, мешки с зерном и мукой, перины и подушки, то лишились бы всего - вернувшись домой после освобождения села, они увидели только закопчённые стены и обгоревшие стропила.
Мама с дядей Толей ходили в школу в военные и послевоенные годы, потому не только книг и учебников не было, а и тетрадок: мама говорила, что писали они на чистых полях газет и между строк: учительница писала задания, они их выполняли - выискивая свободное место на газете.
Поэтому первую настоящую книгу, попавшую ей в руки, когда она уже училась, наверное, в седьмом классе, мама запомнила на всю жизнь как великое чудо, на которое она боялась дохнуть - и сто раз мыла руки перед тем, как взяться за страницы... детской тоненькой книжки, ещё и на украинском языке.
Книжка называлась то ли «Подорож печериці» [по́дорож пэчэры́ци; Ц мягкое] («Путешествие шампиньона»), то ли «Пригоди печериці» (прыго́ды, приключения)... это была какая-то (наверняка пропагандистская или «научно-популярная») сказка из жизни обитателей леса.
Мама и дядя Толя во время учёбы в школе:
Я поискала в инете - нашла только какие-то приключения боровычка и пэчэрыци современного автора, это явно не то...
Поэтому наша библиотека начиналась с маминой: поступив в Мелитопольский пединститут (где, кстати, тогда преподавал один из авторов замечательного украинско-русского словаря - Ганич или Олейник, и мама у него училась: я проверила по маминой выписке из диплома - на русском отделении филфака украинский язык тогда учили [а мы уже нет], и мама сдала его на отлично), мама стала покупать художественную и методическую литературу, обязательно подписывая форзац или титул: «из книг В. Жмаевой» (а потом «В. Борисовой») и расписываясь, и непременно ставила дату.
(Эту книгу я помню столько, сколько помню себя: да и то сказать: она родилась на два года раньше меня...)
(И эту «Судьбу человека» тоже...)
На этом словаре:
Вот он, «педагог “futurum”», собственной персоной:
...Я помню каждую книгу, которую она мне покупала (и затем столь же непременно делала дарственную надпись): и потому, что сама обожала покупать книги, и потому, что у мамы было такое торжественное и светящееся радостью лицо, что не запомнить было невозможно.
Более редкие покупки одежды или обуви (причём мама всегда говорила: ну давай купим тебе это пальто, у старого ведь уже рукава короткие и воротник протёрся, - или ну давай платьице купим! а я всегда отнекивалась и отвечала - в раннем детстве: лучше куклу, в ранней юности - денег жалко) не были столь торжественны, поскольку это был просто быт, как и покупка еды (пусть даже конфет!), а книга - это был даже не праздник, а некое сакральное действо... наверное, верующие так ходят в храм и ставят свечи, участвуя в обряде приобщения к святому.
Причём книги буквально «прилипали» к нашим с мамой рукам (это Галина Васильевна рассказывала о возгласе одной из её родных тёток: «у тебя книги к рукам прилипают!»): однажды - во время моего второго домрайсада - мы с мамой куда-то ехали, скорее всего, к бабушке Марусе: мы жили тогда в селе Балки под Днепрорудным Васильевского района, и чтобы попасть в Приазовье, мы должны были сначала доехать до Васильевки (не Нововасильевки, моего первого домрайсада, Приазовского района, - а просто Васильевки: города, центра района, к которому относились и Балки и Днепрорудный), потом пересесть на автобус до Мелитополя, и уже оттуда доехать - автобусом же - до Приазовья.
Очевидно, разница между автобусами из Днепрорудного в Васильевку и из Васильевки в Мелитополь была большая, в несколько часов, и чтобы скоротать время, мы пошли в книжный магазин.
А там была такая круглая, точнее, восьмиугольная лотерея (конечно же, книжная): в большом бокастом и продолговатом вертящемся барабане с прозрачной дверцей лежали свёрнутые бумажечки, похожие на купюры с водяными знаками, с круглой металлической дырочкой на одном конце.
Ты своей рукой или продавщица вертели барабан, затем волшебная дверца отворялась, ты запускал внутрь руку, вытаскивая наугад билетик, отрывал по контуру тот кончик, на котором дырочка, разворачивал билетик - и читал свой приговор.
Если тебе не повезло, там было написано «билет без выигрыша».
А если повезло...
О, если тебе повезло, ты видел самые волшебные варианты!
Первая ступенька счастья была: билет книжной лотереи.
Вторая: два - или даже три - билета книжной лотереи!
Третья: двадцать пять копеек (билет и стоил, кажется, двадцать пять копеек).
А дальше совершенно невозможные, небывалые градации счастья:
пятьдесят копеек,
один рубль,
три рубля,
пять рублей!
На пяти рублях, кажется, заканчивалось, во всяком случае, я не помню, чтобы был выигрыш на сумму десять рублей.
(На сумму в десять рублей можно было скупить половину книжного магазина: редкая книга стоила восемьдесят копеек или рубль с чем-то, в основном цены были в двадцать или в тридцать, в сорок, или пятьдесят-шестьдесят копеек - в зависимости от толщины книги.)
На выигрыш можно было покупать книги в этом же магазине, где выиграл, - деньгами, конечно же, не выдавали.
- Поиграешь? - спросила мама, зная мою удачливость во всём, что касается разного рода розыгрышей, лотерей и прочих даров «нематериального» пространства (додумывая сейчас эту ситуацию, я полагаю, что мне можно было бы однажды заехать в Монте-Карло, выиграть большую сумму и немедленно скрыться в неведомой глуши, чтобы не настигла какая-нибудь расплата или не образовалась игровая зависимость).
- Поиграю! - обрадовалась я и завертела барабан...
...Билет книжной лотереи. Два билета книжной лотереи. Пятьдесят копеек. Один рубль. Три рубля. Пять рублей. Билет книжной лотереи. Рубль. Пятьдесят копеек. Три рубля. Пять рублей. Билет книжной лотереи. Два билета книжной лотереи...
Мне ни разу не попался «билет без выигрыша»!
Марафон остановила продавщица, следившая за мной с нарастающим ужасом:
- Всё, хватит! - сказала она, глядя на меня полными страха глазами - как смотрят, наверное, на ведьму, летящую по небу на метле, или на фокусника, глотающего шпаги или изрыгающего огонь, - и убрала, спрятала под прилавок барабан.
Сосчитав билеты, она огласила сумму (какую-то совершенно фантастическую, на двадцать пять или даже тридцать советских рублей), и мы с мамой сначала еле выбрали, что же купить (ведь у нас почти вся классика уже была в домашней библиотеке, а книги - напомню - были баснословно дешёвые), а потом еле дотащили добычу до автобусной станции...
Я их всегда читала сразу - прочитала и «Путешествие из Петербурга в Москву», и «Евгения Онегина», - правда, поняла во всей полноте, конечно же, потом, спустя много лет...
Но и перечитывала я их тоже в этом «воплощении» - простом и неброском, «крестьянском» платье серии «Школьная библиотека».
Наверное, с тех самых пор я испытываю ностальгическую любовь к этому простому и ясному шрифту с засечками, и у меня радостно дрожит сердце при одном только взгляде на эти вот «Мёртвые души», на этого «Героя нашего времени», на эту «Войну и мир», всю в маминых закладках и пометках...
Лиля тоже подписывала книги, а я почему-то этого никогда не делала, в том числе и повзрослев: очевидно, все вакансии были заняты, а книги расписаны... оттого мне и пришлось единственной в семье заняться наукой: раз «Евгений Онегин» был «экспроприирован» Лилей...
...мне оставалось заняться «Мёртвыми душами»:
А это папина книга, написанная, как выяснилось впоследствии, когда я уже училась в институте и прочитала её «Кафедру», писательницей Ириной Грековой (это псевдоним Е. С. Вентцель). Я её периодически пыталась читать и даже кое-что понимала, ко всегдашнему папиному изумлению:
...Мама всегда писала планы - каждый год новые.
Я и единственный-то раз пиша, халтурила (у меня, скажу в самооправдание, была другая метода: идя на урок в школу или на занятие в институт - уже в свой учительско-преподавательский период, - я должна была нести смутный образ будущего рассказа, едва теплящийся огонёчек радости, о которой я буду говорить, а если бы я не дай бог всё продумала и прописала заранее, урок был бы мёртвый и неинтересный, потому я писала «что зря», лишь бы отписаться, а потом использовала прошлогодние записки на случай «предъявы проверяющему», а говорила совсем о другом, ибо повторение чего бы то ни было для меня невыносимо), - а мамочка моя каждый вечер садилась и прилежно писала новые планы уроков на старые темы: каждый раз, в течение почти сорока лет...
Посмотреть весь альбом «Наши книги и мамины тетрадки»
Ученики её обожали - даже великовозрастные болваны из ПТУ номер два, где преподавала мама, когда мы переехали в Сумы (в обычных школах тогда не было мест), не говоря о более вменяемых взрослых учениках вечерней школы, последнего перед пенсией маминого места работы, и тем более о нововасильевских и балковских школьниках и школьницах...
А по этим двум книгам - анализируя тексты в них - я писала две курсовых и дипломную у Галины Васильевны.
Именно из этой бежевенькой я выдрала ненавистного ГВ Глазунова (оставив второго иллюстратора - Диодорова) и послала ей вместе с текстами собственных пародий (см. примечание 2).
А это черновики то ли первой курсовой, то ли дипломной (вторая курсовая была по методике языка, и я анализировала блоковскую «Россию», а первая потом переросла в дипломную и была посвящена теме «Лексико-семантическая группа “свет” в поэзии А. Блока», я её скоро сканирую и выложу в формате дежавю, а потом и свой позорный реферат про фантастику у Гоголя, так, кажется, и не показанный мной Галине Васильевне, - вместе со статьёй «О деформации значения слова в поэтическом тексте», в которой ГВ понравилась моя единственная фраза - о стихотворении Велимира Хлебникова «Слово о Эль», о его поэтике: «единство мира, переданное фонетическими средствами»).
Сохранила я их только из-за того, что там есть пометки, сделанные рукой ГВ.
А вот и подтверждение моей нерадивости и латентной « двоечности»: надпись на книге, подаренной мне «группой товарищей», скорее всего, на последнем звонке в институте, значит, это 1981 год, и книга 1979 года выпуска «Кинематограф молодых» - свежачок...
Защита близится,
Диплома же всё нет...
Научный руководитель Степанова
Да, текста дипломной на момент последнего звонка и выхода на финишную прямую подготовки к госам ещё не было, и только Генделю с его «Иудой Маккавеем» обязана я своим спасением...
А это моя самая первая книга по искусству, ещё преимущественно чёрно-белый альбом «Русская пейзажная живопись», выпущенный московским издательством «Изобразительное искусство» в 1962 году (через три года после моего рождения), составитель А. А. Фёдоров-Давыдов.
Она появилась ещё в Нововасильевке (из которой мы уехали в 1969 году, в мои десять лет), и я помню, с каким благоговением и интересом я её листала - сидя на чисто вымытом, выкрашенном коричневой краской полу, потому что это альбом очень большого формата, никакого стола не хватит.
Больше всего мне почему-то нравился рыловский «Зелёный шум»:
Посмотреть больше иллюстраций в альбоме «Наши книги и мамины тетрадки»
А это сапрайс: оборот альбома, расписанный собственницей «Евгения Онегина», полонеза Огинского и всей русской пейзажной живописи:
И плоды воспитания русской литературой (Лилино стихотворение и моё сочинение о Базарове):
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять...
Всем лучшим во мне я обязан книгам - говорил Максим Горький.
Я уточню: всем детским (думам) во мне я обязана книгам.
И если есть в моей жизни, судьбе и поведении какая-то детская аномалия, прекраснодушие, доходящее до глупости, - словом, души прекрасные порывы, приводящие к порывам оной же, - это они, книги во мне...
...О чём я абсолютно не жалею.
Книги во мне позволяют мне оставаться человеком - пусть и с дырявой душой (но недолго: они же, эти детские думы, как пластырь бактерицидный, - мгновенно скрепляют края раны и затягивают её), но зато не со шпагой в руке, а со щитом и в латах - в книжных, картонно-коленкоровых латах...
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Всё большое далёко развеять,
Из глубокой печали восстать...
Да и нет её - никакой печали, как нет и смерти, пока есть книги, а в них тексты: мы ведь помним - есть только явь и свет; ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Есть книги - есть и жизнь, и слёзы, и любовь, и божество, и вдохновенье...
Есть текст - есть явь и свет.
Нет текста - нет и яви.
И для меня подлинный конец света означал бы конец текста, то есть наоборот: конец текста - это и есть конец всего, кромешная тьма.
Потому что в начале было слово, и слово было у бога, и слово было бог...
...Такая себе библейская библиотека, ветхозаветная книжная лавка с беспроигрышной лотереей.
Господи, спасибо тебе за то, что я всё время выигрываю...
Музыкальный киоск
А это моя френдиня schrotmueller играет - что-то такое из «школьной библиотеки», крупным шрифтом с засечками:
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
Признаюсь честно - перед массивом фотографий струсила, так и оставила пока, а вот лишние файлы удалила - скачанные, «рабочие» в разных «Моих документах», «Архивах», «Работах» - все эти заводы, диссеры-шмиссеры и прочая дрянь редакторско-корректорская, райтерско-рерайтерская да переводческая...
Систематизировала музыку (гигов семьсот, не меньше) - Вивальдев к Вивальдям, Бахов к Бахам, Моцартов к Моцартам...
Ещё и отловила гигов двести дублей, специальную программку скачала по поиску дублетов.
Теперь в компике порядок (на который меня сподвигла ситуация гром-не-грянет-мужик-не-перекрестится: ежедневно скачиваемую музыку стало некуда сохранять), и я его теперь поддерживаю, поступая как с посудой: завела одну папку, где всё новоскачиваемое, и сразу чищу её, попользовавшись, - так и с чашками-тарелками, ведь стоит только поставить одну чашечку в раковину - уж будьте покойны, она приведёт товарок, ещё и всю родню натащит - тарелок, сковородок и кастрюль...
(Теперь у меня другая крайность: бывает, я включаю воду для мытья тарелки или чашки ещё не допив или не доев.)
...Я не помню, когда именно я научилась читать - от Лили; возможно, поэтому я совсем не помню маленьких детских книжечек, которые наверняка читала мне мама и по которым наверняка я выучилась чтению, но я совершенно точно помню и знаю, что, во-первых, никогда не брала в библиотеке тонких книг (тонкая книга - это насмешка, кусочек на один зуб: не успеешь открыть, как уже закрывать приходится), а ходила я в библиотеку лет с пяти; а во-вторых - я так до сих пор и не прочитала (и никогда не прочитаю уже, ибо поздно) «Трёх мушкетёров», «Всадника без головы» или «Овода»...
Сколько я себя помню, я читала серьёзную классику: поскольку только такие книги стояли у нас дома на полке, это были единственно возможные в моём представлении КНИГИ.
Всё остальное было «газетно-журнальное», ненастоящее и временное; это я тоже могла читать, поскольку читала всё написанное буквами, где бы оно ни было: на столбе, на тротуаре, в чьём-нибудь дощатом туалете, нарезанное на кусочки (но не у нас дома: во-первых, у нас чаще всего были типовые «ватерклозеты» даже в сельских домах, во-вторых, мама говорила, что свинец вреден для здоровья, и газеты для нас оставались всего лишь печатными органами; в-третьих, дома в туалете можно было читать обычную книгу, не нарезанную на клочки), - но в понятие «книга» укладывалась только «классическая книга».
Причём я тогда не знала этого деления на классику и бульварное чтиво: выбирая книгу в библиотеке, я открывала её в нескольких местах, и если мне нравилось, как это написано, я книгу брала домой на прочтение.
Спустя какое-то время оказалось, что всякое хорошо написанное - это всегда классика...
О своих взаимоотношениях с книгами я расскажу подробнее в нововасильевском цикле «шёлкового пути», сейчас это всего лишь рассказ о наших домашних книгах, превратившихся в «людей» и потому оставленных мной для путешествия «на необитаемый остров».
В доме у бабушки Маруси не было книг, кроме двух дедушкиных Библий (маленькой «мобильной» и громадной «стационарной») и «вспомогательно-толковательной» околобиблейской литературы (типа «Истории христианской церкви» Робертсона): сама бабушка девочкой ходила в школу несколько лет (и осеней, всякий раз до зимы и до наступления морозов - пока можно было ходить босиком), основные же её « университеты» были такие, как у чеховской Варьки... потом всякого рода голодовки, раскулачивания и военные годы с многократной потерей имущества (именно тогда была утрачена и заветная кастрюля с пластинками), - и если бы они, скрываясь от немцев, не закопали швейную машинку, мешки с зерном и мукой, перины и подушки, то лишились бы всего - вернувшись домой после освобождения села, они увидели только закопчённые стены и обгоревшие стропила.
Мама с дядей Толей ходили в школу в военные и послевоенные годы, потому не только книг и учебников не было, а и тетрадок: мама говорила, что писали они на чистых полях газет и между строк: учительница писала задания, они их выполняли - выискивая свободное место на газете.
Поэтому первую настоящую книгу, попавшую ей в руки, когда она уже училась, наверное, в седьмом классе, мама запомнила на всю жизнь как великое чудо, на которое она боялась дохнуть - и сто раз мыла руки перед тем, как взяться за страницы... детской тоненькой книжки, ещё и на украинском языке.
Книжка называлась то ли «Подорож печериці» [по́дорож пэчэры́ци; Ц мягкое] («Путешествие шампиньона»), то ли «Пригоди печериці» (прыго́ды, приключения)... это была какая-то (наверняка пропагандистская или «научно-популярная») сказка из жизни обитателей леса.
Мама и дядя Толя во время учёбы в школе:
Я поискала в инете - нашла только какие-то приключения боровычка и пэчэрыци современного автора, это явно не то...
Поэтому наша библиотека начиналась с маминой: поступив в Мелитопольский пединститут (где, кстати, тогда преподавал один из авторов замечательного украинско-русского словаря - Ганич или Олейник, и мама у него училась: я проверила по маминой выписке из диплома - на русском отделении филфака украинский язык тогда учили [а мы уже нет], и мама сдала его на отлично), мама стала покупать художественную и методическую литературу, обязательно подписывая форзац или титул: «из книг В. Жмаевой» (а потом «В. Борисовой») и расписываясь, и непременно ставила дату.
(Эту книгу я помню столько, сколько помню себя: да и то сказать: она родилась на два года раньше меня...)
(И эту «Судьбу человека» тоже...)
На этом словаре:
Вот он, «педагог “futurum”», собственной персоной:
...Я помню каждую книгу, которую она мне покупала (и затем столь же непременно делала дарственную надпись): и потому, что сама обожала покупать книги, и потому, что у мамы было такое торжественное и светящееся радостью лицо, что не запомнить было невозможно.
Более редкие покупки одежды или обуви (причём мама всегда говорила: ну давай купим тебе это пальто, у старого ведь уже рукава короткие и воротник протёрся, - или ну давай платьице купим! а я всегда отнекивалась и отвечала - в раннем детстве: лучше куклу, в ранней юности - денег жалко) не были столь торжественны, поскольку это был просто быт, как и покупка еды (пусть даже конфет!), а книга - это был даже не праздник, а некое сакральное действо... наверное, верующие так ходят в храм и ставят свечи, участвуя в обряде приобщения к святому.
Причём книги буквально «прилипали» к нашим с мамой рукам (это Галина Васильевна рассказывала о возгласе одной из её родных тёток: «у тебя книги к рукам прилипают!»): однажды - во время моего второго домрайсада - мы с мамой куда-то ехали, скорее всего, к бабушке Марусе: мы жили тогда в селе Балки под Днепрорудным Васильевского района, и чтобы попасть в Приазовье, мы должны были сначала доехать до Васильевки (не Нововасильевки, моего первого домрайсада, Приазовского района, - а просто Васильевки: города, центра района, к которому относились и Балки и Днепрорудный), потом пересесть на автобус до Мелитополя, и уже оттуда доехать - автобусом же - до Приазовья.
Очевидно, разница между автобусами из Днепрорудного в Васильевку и из Васильевки в Мелитополь была большая, в несколько часов, и чтобы скоротать время, мы пошли в книжный магазин.
А там была такая круглая, точнее, восьмиугольная лотерея (конечно же, книжная): в большом бокастом и продолговатом вертящемся барабане с прозрачной дверцей лежали свёрнутые бумажечки, похожие на купюры с водяными знаками, с круглой металлической дырочкой на одном конце.
Ты своей рукой или продавщица вертели барабан, затем волшебная дверца отворялась, ты запускал внутрь руку, вытаскивая наугад билетик, отрывал по контуру тот кончик, на котором дырочка, разворачивал билетик - и читал свой приговор.
Если тебе не повезло, там было написано «билет без выигрыша».
А если повезло...
О, если тебе повезло, ты видел самые волшебные варианты!
Первая ступенька счастья была: билет книжной лотереи.
Вторая: два - или даже три - билета книжной лотереи!
Третья: двадцать пять копеек (билет и стоил, кажется, двадцать пять копеек).
А дальше совершенно невозможные, небывалые градации счастья:
пятьдесят копеек,
один рубль,
три рубля,
пять рублей!
На пяти рублях, кажется, заканчивалось, во всяком случае, я не помню, чтобы был выигрыш на сумму десять рублей.
(На сумму в десять рублей можно было скупить половину книжного магазина: редкая книга стоила восемьдесят копеек или рубль с чем-то, в основном цены были в двадцать или в тридцать, в сорок, или пятьдесят-шестьдесят копеек - в зависимости от толщины книги.)
На выигрыш можно было покупать книги в этом же магазине, где выиграл, - деньгами, конечно же, не выдавали.
- Поиграешь? - спросила мама, зная мою удачливость во всём, что касается разного рода розыгрышей, лотерей и прочих даров «нематериального» пространства (додумывая сейчас эту ситуацию, я полагаю, что мне можно было бы однажды заехать в Монте-Карло, выиграть большую сумму и немедленно скрыться в неведомой глуши, чтобы не настигла какая-нибудь расплата или не образовалась игровая зависимость).
- Поиграю! - обрадовалась я и завертела барабан...
...Билет книжной лотереи. Два билета книжной лотереи. Пятьдесят копеек. Один рубль. Три рубля. Пять рублей. Билет книжной лотереи. Рубль. Пятьдесят копеек. Три рубля. Пять рублей. Билет книжной лотереи. Два билета книжной лотереи...
Мне ни разу не попался «билет без выигрыша»!
Марафон остановила продавщица, следившая за мной с нарастающим ужасом:
- Всё, хватит! - сказала она, глядя на меня полными страха глазами - как смотрят, наверное, на ведьму, летящую по небу на метле, или на фокусника, глотающего шпаги или изрыгающего огонь, - и убрала, спрятала под прилавок барабан.
Сосчитав билеты, она огласила сумму (какую-то совершенно фантастическую, на двадцать пять или даже тридцать советских рублей), и мы с мамой сначала еле выбрали, что же купить (ведь у нас почти вся классика уже была в домашней библиотеке, а книги - напомню - были баснословно дешёвые), а потом еле дотащили добычу до автобусной станции...
Я их всегда читала сразу - прочитала и «Путешествие из Петербурга в Москву», и «Евгения Онегина», - правда, поняла во всей полноте, конечно же, потом, спустя много лет...
Но и перечитывала я их тоже в этом «воплощении» - простом и неброском, «крестьянском» платье серии «Школьная библиотека».
Наверное, с тех самых пор я испытываю ностальгическую любовь к этому простому и ясному шрифту с засечками, и у меня радостно дрожит сердце при одном только взгляде на эти вот «Мёртвые души», на этого «Героя нашего времени», на эту «Войну и мир», всю в маминых закладках и пометках...
Лиля тоже подписывала книги, а я почему-то этого никогда не делала, в том числе и повзрослев: очевидно, все вакансии были заняты, а книги расписаны... оттого мне и пришлось единственной в семье заняться наукой: раз «Евгений Онегин» был «экспроприирован» Лилей...
...мне оставалось заняться «Мёртвыми душами»:
А это папина книга, написанная, как выяснилось впоследствии, когда я уже училась в институте и прочитала её «Кафедру», писательницей Ириной Грековой (это псевдоним Е. С. Вентцель). Я её периодически пыталась читать и даже кое-что понимала, ко всегдашнему папиному изумлению:
...Мама всегда писала планы - каждый год новые.
Я и единственный-то раз пиша, халтурила (у меня, скажу в самооправдание, была другая метода: идя на урок в школу или на занятие в институт - уже в свой учительско-преподавательский период, - я должна была нести смутный образ будущего рассказа, едва теплящийся огонёчек радости, о которой я буду говорить, а если бы я не дай бог всё продумала и прописала заранее, урок был бы мёртвый и неинтересный, потому я писала «что зря», лишь бы отписаться, а потом использовала прошлогодние записки на случай «предъявы проверяющему», а говорила совсем о другом, ибо повторение чего бы то ни было для меня невыносимо), - а мамочка моя каждый вечер садилась и прилежно писала новые планы уроков на старые темы: каждый раз, в течение почти сорока лет...
Посмотреть весь альбом «Наши книги и мамины тетрадки»
Ученики её обожали - даже великовозрастные болваны из ПТУ номер два, где преподавала мама, когда мы переехали в Сумы (в обычных школах тогда не было мест), не говоря о более вменяемых взрослых учениках вечерней школы, последнего перед пенсией маминого места работы, и тем более о нововасильевских и балковских школьниках и школьницах...
А по этим двум книгам - анализируя тексты в них - я писала две курсовых и дипломную у Галины Васильевны.
Именно из этой бежевенькой я выдрала ненавистного ГВ Глазунова (оставив второго иллюстратора - Диодорова) и послала ей вместе с текстами собственных пародий (см. примечание 2).
А это черновики то ли первой курсовой, то ли дипломной (вторая курсовая была по методике языка, и я анализировала блоковскую «Россию», а первая потом переросла в дипломную и была посвящена теме «Лексико-семантическая группа “свет” в поэзии А. Блока», я её скоро сканирую и выложу в формате дежавю, а потом и свой позорный реферат про фантастику у Гоголя, так, кажется, и не показанный мной Галине Васильевне, - вместе со статьёй «О деформации значения слова в поэтическом тексте», в которой ГВ понравилась моя единственная фраза - о стихотворении Велимира Хлебникова «Слово о Эль», о его поэтике: «единство мира, переданное фонетическими средствами»).
Сохранила я их только из-за того, что там есть пометки, сделанные рукой ГВ.
А вот и подтверждение моей нерадивости и латентной « двоечности»: надпись на книге, подаренной мне «группой товарищей», скорее всего, на последнем звонке в институте, значит, это 1981 год, и книга 1979 года выпуска «Кинематограф молодых» - свежачок...
Защита близится,
Диплома же всё нет...
Научный руководитель Степанова
Да, текста дипломной на момент последнего звонка и выхода на финишную прямую подготовки к госам ещё не было, и только Генделю с его «Иудой Маккавеем» обязана я своим спасением...
А это моя самая первая книга по искусству, ещё преимущественно чёрно-белый альбом «Русская пейзажная живопись», выпущенный московским издательством «Изобразительное искусство» в 1962 году (через три года после моего рождения), составитель А. А. Фёдоров-Давыдов.
Она появилась ещё в Нововасильевке (из которой мы уехали в 1969 году, в мои десять лет), и я помню, с каким благоговением и интересом я её листала - сидя на чисто вымытом, выкрашенном коричневой краской полу, потому что это альбом очень большого формата, никакого стола не хватит.
Больше всего мне почему-то нравился рыловский «Зелёный шум»:
Посмотреть больше иллюстраций в альбоме «Наши книги и мамины тетрадки»
А это сапрайс: оборот альбома, расписанный собственницей «Евгения Онегина», полонеза Огинского и всей русской пейзажной живописи:
И плоды воспитания русской литературой (Лилино стихотворение и моё сочинение о Базарове):
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять...
Всем лучшим во мне я обязан книгам - говорил Максим Горький.
Я уточню: всем детским (думам) во мне я обязана книгам.
И если есть в моей жизни, судьбе и поведении какая-то детская аномалия, прекраснодушие, доходящее до глупости, - словом, души прекрасные порывы, приводящие к порывам оной же, - это они, книги во мне...
...О чём я абсолютно не жалею.
Книги во мне позволяют мне оставаться человеком - пусть и с дырявой душой (но недолго: они же, эти детские думы, как пластырь бактерицидный, - мгновенно скрепляют края раны и затягивают её), но зато не со шпагой в руке, а со щитом и в латах - в книжных, картонно-коленкоровых латах...
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Всё большое далёко развеять,
Из глубокой печали восстать...
Да и нет её - никакой печали, как нет и смерти, пока есть книги, а в них тексты: мы ведь помним - есть только явь и свет; ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Есть книги - есть и жизнь, и слёзы, и любовь, и божество, и вдохновенье...
Есть текст - есть явь и свет.
Нет текста - нет и яви.
И для меня подлинный конец света означал бы конец текста, то есть наоборот: конец текста - это и есть конец всего, кромешная тьма.
Потому что в начале было слово, и слово было у бога, и слово было бог...
...Такая себе библейская библиотека, ветхозаветная книжная лавка с беспроигрышной лотереей.
Господи, спасибо тебе за то, что я всё время выигрываю...
Музыкальный киоск
А это моя френдиня schrotmueller играет - что-то такое из «школьной библиотеки», крупным шрифтом с засечками:
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.