Читателя-советчика-врача
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке
И, спотыкаясь, мёртвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке -
А я за ними ахаю, крича
В какой-то мёрзлый деревянный короб:
- Читателя! советчика! врача!
На лестнице колючей разговора б!
1 февраля 1937
Осип Мандельштам. Куда мне деться в этом январе*
«О. М. мучительно искал, кому бы ему прочесть стихи, - никого, кроме меня и Наташи, не было. Однажды он отправился (со мной) к какому-то воронежскому писателю, кажется, к Покровскому. Нашли его квартиру в деревянном доме под горой. Покровского дома не оказалось, а может, он со страху спрятался, что было вполне естественно» (НМ-III, с. 239). H. E. Штемпель вспоминала, как однажды Мандельштам кинулся к телефону-автомату и читал новые стихи следователю НКВД, к которому был прикреплён: «Нет, слушайте, мне больше некому читать!» (Штемпель, с. 213)**».
Примечания к этому стихотворению
Всё-таки полезная штука суповская статистика: пошла посмотреть журнал одного из посетивших мой ЖЖ пользователей - и нашла чудо!
Правда, чудо оказалось коротким (ЖЖ), но одна из ссылок вела на большой сайт - Анны Хоси.
И вот там я пропала на целый день - однажды, уж, наверное, с неделю назад.
Дату легко восстановить - я аж целый день молчала в ЖЖ.
И смеялась басом, и плакала... и опять, без малейшего перехода, с мокрыми ещё глазами, хохотала и сучила ногами...
Разослала всем своим адресатам, и даже по телефону Алле Липницкой читала про павианов. Говорю, жаль, что молчит уже. Вот как ни найдёшь журнал ЧЕЛОВЕКА (одинокий голос человека) - а он молчит уже... не найдя ответа, отклика, разговора - читателя-врача.
А она мне говорит: да напиши ей! Ой, нет, отвечаю, не напишу: не ответит. Уж сколько раз так было - многие хорошо пишущие авторы как в банке сардин в пустыне Сахара...
Что вы, хотите знать про сардины?
Это у Витольда Гомбровича в дневниках, я его цитировала в своей автокоммуникации:
«То же самое и с ними: в их речь влезла какая-то безумная трудность - они, может, и хотели бы сказать что-нибудь, да не могут, слишком трудно, слишком глубоко, слишком высоко, слишком тонко... вот каждый молчанием и отделывается от трудности своей. На приёме у графини встречаю Бютора, говорю ему, что, мол, рад, что вместе будем в Берлине, что тогда всласть наговоримся-наспоримся, да вот хоть бы на тему nouveau roman français. На что вместо ответа вождь авангарда зычно рассмеялся. И был тот смех хоть и вежливым, но отстранённым, совершенно герметичным, смех банки сардин в пустыне Сахара... Боже милосердный!»***.
Что, вы хотите знать про павианов?
Запись называется « Быт, здоровье, красота»:
«На ланче я сижу в машине и читаю Мандельштамиху. На амазоне недавно купила, третью книгу. Классная она. Про поэзию очень смешно рассуждает. Сначала, мол, предпесенная тревога, потом слова приходят тихо, изнутри, а другой раз недослышит чего - и ну мучиться. И обобщения проводит, и описания систематизированные, и даже термины. Ничё в поэзии не понимала. Ну и что. Она легкосердечная была, Надежда Яковлевна. Она даже Ахматовой её выделыванья прощала. Она ей такое прощала! Это вообще никому такое невозможно прощать. Ахматова мне не нравится, вот что. У неё было мало ума. А тот, что был, растратился в притворство.
Просто сегодня, когда я сидела в машине, и ела чёрный хлеб, - я поняла, что мне не нравятся мои читатели. Я в них вообще не верю - как Н.Я., например, в 60-е годы верила, что придёт племя младое, незнакомое, и все там сплошь будут несумасшедшие, и все будут любить поэзию - а я не верю. Никто не придёт, а которые придут, полезут на ёлки и забудут буквы, вот в это я верю сильно. Но если Чосера например взять, он же не думал наверное о читателе своём, да? Он играл на своей божественной флейте, разговаривал с духами и не сушил голову за людей.
А я так не могу. Я женщина. Я практичная. Зачем я это всё пишу? Вот есть пять человек, на пяти континентах (раньше было четыре, но с января список расширен), - которым писать интересно. Ну, поделиться там чем-то, и вообще, флажком помахать.
Но остальная вся публика это какие-то павианы. Безглазые, бессовестные и с большими пенисами. Все, даже дамы.
Вот я им и пишу».
А на сайте я нашла:
«МУРАША
Плохо мне не бывает. Я из Мураши, забыл?
Это негр меня один спрашивает, на работе - ты полчаса как закончила, чё ты домой-то не идёшь? Шла бы, имела бы там хорошее время.
Я говорю - моё время везде хорошее.
Негр заинтересовался: - а когда тебе лучше, днём или ночью?
Я говорю - мне всегда классно. Всё равно где. По барабану мне теперь.
Он спрашивает - и откуда это ты такая?
Я говорю - из Раши.
Негр глаза округлил: из какой Мураши?».
А вот и ещё про сардины:
«Вот у нас у одной тётки из архива заяц жил.
Его подбросили, в монастырь Донской, где архив, на порог прямо. Архив в келейном корпусе, и там на пороге лежал небольшой заяц. И она его взяла к себе жить, потому что поздняя осень стояла.
А у неё квартира такая была, однокомнатная, одинокая женщина. И стала эта скотина там жить. Во-первых, он очень быстро вырос, и стал величиной с хорошую собаку. При этом он ни к каким туалетам не приучался, а гадил всюду. Она было начала его в лоджию перегонять, но жалко, там холодновато, зима.
Но главное разорение было не в этом, а в том, что заяц пристрастился жрать рыбные консервы. Причём не просто там кильку какую-нибудь, в томате, нет. Он полюбил лосося в банке. А она в архиве работала, какие лососи. А он ничего другого не употреблял, один обед - одна банка. Бедная женщина уже только на своего зайца работала, фактически, и всё гонялась за сайрой в масле, он вместо лосося иногда на сайру соглашался.
До лета это безобразие продолжалось, а потом ей удалось всё-таки его в зоопарк пристроить. Не знаю уж, давали ему там лосося или так, скумбрией пробавлялся».
А ещё там есть вот примерно такие фотки:
А тут - такие:
...Нет, мы с вами, конечно, пытаемся разговаривать.
Да то ли голос слишком слабый, то ли слух плохой, то ли стенки банок сардиновых мешают, - но с разговорами у нас по-прежнему большая напряжёнка.
Как в Париже.
Я думаю, что и у меня порой выпячивается этот самый... э-э-э... ну который у павианов.
Хотя я изо всех сил стараюсь его спрятать, но наверняка он время от времени вылезает.
И наверняка многие из вас тоже это за собой знают.
Вот для нас с вами и пишем.
Тем более что Аня мне ответила - и мы задружились и в ЖЖ и письмами.
Нет, нельзя оставлять попыток пробиться сквозь жесть жизни-жистянки.
Хотя бы перестукиваться можно...
* Только там ошибка в тексте - не у планы, а угланы (выбегают из углов).
** Продолжение текста примечания:
«Данное стихотворение потрясло её: «Как ужасно чувство бессилия! Вот на твоих глазах задыхается человек, а ты только смотришь и страдаешь за него и вместе с ним, не имея права подать даже виду. В этом стихотворении я узнавала внешние приметы моего города. Мандельштамы иногда шли к нам не по проспекту Революции, а низом, по Поднабережной, и там на стыке нескольких улиц - Мясной Горы, Дубницкой и Семинарской Горы - действительно стояла водокачка... был и деревянный короб для стока воды, и всё равно люди расплёскивали её, кругом всё обледенело... Да, да, и «переулков лающих чулки, и улиц перекошенных чуланы» - Суконовки (Левая и Правая, узкие, кривые), Венецкая, Мало-Чернавская, как много их в этом узле. Запутаешься, закружат... Как не замечала раньше!» (там же, с. 225).
Углан - в ряде русских говоров (в т. ч. пермском): парень, малый, повеса, баловник.
*** Полностью цитата:
«Когда взрослый человек отходит от молодости, ничто не в состоянии сдержать в нём растущей искусственности.
У взрослых людей общение - всё равно с кем - происходит с помощью набора условных знаков, оно подобно телефонной связи, исключающей непосредственный контакт. Условный рефлекс - вот и весь секрет! Чтобы у павловской собаки текла слюна, ей не обязательно показывать мясо, достаточно дать звонок. Если вы хотите, чтобы они выказали восхищение, прочтите им стихотворение Кокто или покажите Сезанна - тотчас же восхитятся, у них это вызовет ассоциацию с прекрасным, у них потечёт слюна, если точнее - их руки начнут выделять аплодисменты.
В этом магическом мире, полном знаков, символов, лозунгов, ритуалов, церемоний, формул, жестов, со мной бывали поистине странные случаи.
О том, что в Париже трудно с говореньем, я прекрасно знал ещё до приезда туда, это было видно по их книгам, всё более и более лишавшимся языка... но я не полагал, что до такой степени трудно! На второй или третий день после завтрака с Брезой я оказался на ужине с парой писателей... полный предвкушения - ведь то были звёзды первой величины! Связанные с вступительной фазой, условные рефлексы проявились без задержки: приветствия, знаки вежливости, комплименты - пока разговор находился в рамках этого рефлекса, всё шло как по маслу; на рассказанный анекдот смеялся я, смеялись и они. Но в конце концов, утомлённый подопытными собаками, уже давясь ими, буквально взявшими меня за горло и пытавшимися перегрызть мне гортань, вывшими в беспрестанных муках своего qui pro quo, я захотел что-нибудь сказать... Боже милостивый, неужели грех мой так велик; я ведь просто сформулировал, с позволения сказать, мысль... о жизни или об искусстве... как это не раз случалось со мной в кафе “Фрегат”, в Буэнос-Айресе. Воцарилась тишина. Они предались исключительно еде и молчали; молчание и еда заняли всё оставшееся время нашего симпозиума. Я обалдел: в чём, думаю, дело, не обиделись ли... но на следующий день я был на ужине у Владимира Вейдле и рассказал ему всё, на что он мне: а в Париже не разговаривают... в Париже говорят лишь затем, чтобы ничего не сказать... и привёл в качестве примера ежегодный банкет жюри Гонкуровской премии в одном весьма недурном ресторанчике, где говорили исключительно о блюдах, чтобы, не дай Бог, чего не сказать об искусстве...
Дело ясное, если мужчина загубит в себе юношу, где ему взять тогда хоть немного лёгкости, ту силу, которая смогла бы удержать его от постоянного прибавления в весе? То же самое и с ними: в их речь влезла какая-то безумная трудность - они, может, и хотели бы сказать что-нибудь, да не могут, слишком трудно, слишком глубоко, слишком высоко, слишком тонко... вот каждый молчанием и отделывается от трудности своей. На приёме у графини встречаю Бютора, говорю ему, что, мол, рад, что вместе будем в Берлине, что тогда всласть наговоримся-наспоримся, да вот хоть бы на тему nouveau roman français. На что вместо ответа вождь авангарда зычно рассмеялся. И был тот смех хоть и вежливым, но отстранённым, совершенно герметичным, смех банки сардин в пустыне Сахара... Боже милосердный!
Гений Парижа постоянно пребывает в лихорадочной деятельности, произведения и идеи рождаются в лоне самого смелого из городов, несущегося впереди всех сегодня, как и много веков назад; тем не менее я сказал бы, что между городом и его жителями развилось какое-то болезненное, неправильное отношение, у них гений каким-то образом превращается в антигения, их собственная смелость как бы лишает их смелости, отвага - тревожит их, бунтарство - делает покорными, незаурядность вторгается в посредственность... и вот так ходят вокруг своего Духа, как парубки вокруг коровы, хозяйничают, доят и молоко продают. Оно конечно, Париж, дворец, но они произвели на меня впечатленье дворцовых слуг...».
Музыкальный киоск
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
Скольжу к обледенелой водокачке
И, спотыкаясь, мёртвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке -
А я за ними ахаю, крича
В какой-то мёрзлый деревянный короб:
- Читателя! советчика! врача!
На лестнице колючей разговора б!
1 февраля 1937
Осип Мандельштам. Куда мне деться в этом январе*
«О. М. мучительно искал, кому бы ему прочесть стихи, - никого, кроме меня и Наташи, не было. Однажды он отправился (со мной) к какому-то воронежскому писателю, кажется, к Покровскому. Нашли его квартиру в деревянном доме под горой. Покровского дома не оказалось, а может, он со страху спрятался, что было вполне естественно» (НМ-III, с. 239). H. E. Штемпель вспоминала, как однажды Мандельштам кинулся к телефону-автомату и читал новые стихи следователю НКВД, к которому был прикреплён: «Нет, слушайте, мне больше некому читать!» (Штемпель, с. 213)**».
Примечания к этому стихотворению
Всё-таки полезная штука суповская статистика: пошла посмотреть журнал одного из посетивших мой ЖЖ пользователей - и нашла чудо!
Правда, чудо оказалось коротким (ЖЖ), но одна из ссылок вела на большой сайт - Анны Хоси.
И вот там я пропала на целый день - однажды, уж, наверное, с неделю назад.
Дату легко восстановить - я аж целый день молчала в ЖЖ.
И смеялась басом, и плакала... и опять, без малейшего перехода, с мокрыми ещё глазами, хохотала и сучила ногами...
Разослала всем своим адресатам, и даже по телефону Алле Липницкой читала про павианов. Говорю, жаль, что молчит уже. Вот как ни найдёшь журнал ЧЕЛОВЕКА (одинокий голос человека) - а он молчит уже... не найдя ответа, отклика, разговора - читателя-врача.
А она мне говорит: да напиши ей! Ой, нет, отвечаю, не напишу: не ответит. Уж сколько раз так было - многие хорошо пишущие авторы как в банке сардин в пустыне Сахара...
Что вы, хотите знать про сардины?
Это у Витольда Гомбровича в дневниках, я его цитировала в своей автокоммуникации:
«То же самое и с ними: в их речь влезла какая-то безумная трудность - они, может, и хотели бы сказать что-нибудь, да не могут, слишком трудно, слишком глубоко, слишком высоко, слишком тонко... вот каждый молчанием и отделывается от трудности своей. На приёме у графини встречаю Бютора, говорю ему, что, мол, рад, что вместе будем в Берлине, что тогда всласть наговоримся-наспоримся, да вот хоть бы на тему nouveau roman français. На что вместо ответа вождь авангарда зычно рассмеялся. И был тот смех хоть и вежливым, но отстранённым, совершенно герметичным, смех банки сардин в пустыне Сахара... Боже милосердный!»***.
Что, вы хотите знать про павианов?
Запись называется « Быт, здоровье, красота»:
«На ланче я сижу в машине и читаю Мандельштамиху. На амазоне недавно купила, третью книгу. Классная она. Про поэзию очень смешно рассуждает. Сначала, мол, предпесенная тревога, потом слова приходят тихо, изнутри, а другой раз недослышит чего - и ну мучиться. И обобщения проводит, и описания систематизированные, и даже термины. Ничё в поэзии не понимала. Ну и что. Она легкосердечная была, Надежда Яковлевна. Она даже Ахматовой её выделыванья прощала. Она ей такое прощала! Это вообще никому такое невозможно прощать. Ахматова мне не нравится, вот что. У неё было мало ума. А тот, что был, растратился в притворство.
Просто сегодня, когда я сидела в машине, и ела чёрный хлеб, - я поняла, что мне не нравятся мои читатели. Я в них вообще не верю - как Н.Я., например, в 60-е годы верила, что придёт племя младое, незнакомое, и все там сплошь будут несумасшедшие, и все будут любить поэзию - а я не верю. Никто не придёт, а которые придут, полезут на ёлки и забудут буквы, вот в это я верю сильно. Но если Чосера например взять, он же не думал наверное о читателе своём, да? Он играл на своей божественной флейте, разговаривал с духами и не сушил голову за людей.
А я так не могу. Я женщина. Я практичная. Зачем я это всё пишу? Вот есть пять человек, на пяти континентах (раньше было четыре, но с января список расширен), - которым писать интересно. Ну, поделиться там чем-то, и вообще, флажком помахать.
Но остальная вся публика это какие-то павианы. Безглазые, бессовестные и с большими пенисами. Все, даже дамы.
Вот я им и пишу».
А на сайте я нашла:
«МУРАША
Плохо мне не бывает. Я из Мураши, забыл?
Это негр меня один спрашивает, на работе - ты полчаса как закончила, чё ты домой-то не идёшь? Шла бы, имела бы там хорошее время.
Я говорю - моё время везде хорошее.
Негр заинтересовался: - а когда тебе лучше, днём или ночью?
Я говорю - мне всегда классно. Всё равно где. По барабану мне теперь.
Он спрашивает - и откуда это ты такая?
Я говорю - из Раши.
Негр глаза округлил: из какой Мураши?».
А вот и ещё про сардины:
«Вот у нас у одной тётки из архива заяц жил.
Его подбросили, в монастырь Донской, где архив, на порог прямо. Архив в келейном корпусе, и там на пороге лежал небольшой заяц. И она его взяла к себе жить, потому что поздняя осень стояла.
А у неё квартира такая была, однокомнатная, одинокая женщина. И стала эта скотина там жить. Во-первых, он очень быстро вырос, и стал величиной с хорошую собаку. При этом он ни к каким туалетам не приучался, а гадил всюду. Она было начала его в лоджию перегонять, но жалко, там холодновато, зима.
Но главное разорение было не в этом, а в том, что заяц пристрастился жрать рыбные консервы. Причём не просто там кильку какую-нибудь, в томате, нет. Он полюбил лосося в банке. А она в архиве работала, какие лососи. А он ничего другого не употреблял, один обед - одна банка. Бедная женщина уже только на своего зайца работала, фактически, и всё гонялась за сайрой в масле, он вместо лосося иногда на сайру соглашался.
До лета это безобразие продолжалось, а потом ей удалось всё-таки его в зоопарк пристроить. Не знаю уж, давали ему там лосося или так, скумбрией пробавлялся».
А ещё там есть вот примерно такие фотки:
А тут - такие:
...Нет, мы с вами, конечно, пытаемся разговаривать.
Да то ли голос слишком слабый, то ли слух плохой, то ли стенки банок сардиновых мешают, - но с разговорами у нас по-прежнему большая напряжёнка.
Как в Париже.
Я думаю, что и у меня порой выпячивается этот самый... э-э-э... ну который у павианов.
Хотя я изо всех сил стараюсь его спрятать, но наверняка он время от времени вылезает.
И наверняка многие из вас тоже это за собой знают.
Вот для нас с вами и пишем.
Тем более что Аня мне ответила - и мы задружились и в ЖЖ и письмами.
Нет, нельзя оставлять попыток пробиться сквозь жесть жизни-жистянки.
Хотя бы перестукиваться можно...
* Только там ошибка в тексте - не у планы, а угланы (выбегают из углов).
** Продолжение текста примечания:
«Данное стихотворение потрясло её: «Как ужасно чувство бессилия! Вот на твоих глазах задыхается человек, а ты только смотришь и страдаешь за него и вместе с ним, не имея права подать даже виду. В этом стихотворении я узнавала внешние приметы моего города. Мандельштамы иногда шли к нам не по проспекту Революции, а низом, по Поднабережной, и там на стыке нескольких улиц - Мясной Горы, Дубницкой и Семинарской Горы - действительно стояла водокачка... был и деревянный короб для стока воды, и всё равно люди расплёскивали её, кругом всё обледенело... Да, да, и «переулков лающих чулки, и улиц перекошенных чуланы» - Суконовки (Левая и Правая, узкие, кривые), Венецкая, Мало-Чернавская, как много их в этом узле. Запутаешься, закружат... Как не замечала раньше!» (там же, с. 225).
Углан - в ряде русских говоров (в т. ч. пермском): парень, малый, повеса, баловник.
*** Полностью цитата:
«Когда взрослый человек отходит от молодости, ничто не в состоянии сдержать в нём растущей искусственности.
У взрослых людей общение - всё равно с кем - происходит с помощью набора условных знаков, оно подобно телефонной связи, исключающей непосредственный контакт. Условный рефлекс - вот и весь секрет! Чтобы у павловской собаки текла слюна, ей не обязательно показывать мясо, достаточно дать звонок. Если вы хотите, чтобы они выказали восхищение, прочтите им стихотворение Кокто или покажите Сезанна - тотчас же восхитятся, у них это вызовет ассоциацию с прекрасным, у них потечёт слюна, если точнее - их руки начнут выделять аплодисменты.
В этом магическом мире, полном знаков, символов, лозунгов, ритуалов, церемоний, формул, жестов, со мной бывали поистине странные случаи.
О том, что в Париже трудно с говореньем, я прекрасно знал ещё до приезда туда, это было видно по их книгам, всё более и более лишавшимся языка... но я не полагал, что до такой степени трудно! На второй или третий день после завтрака с Брезой я оказался на ужине с парой писателей... полный предвкушения - ведь то были звёзды первой величины! Связанные с вступительной фазой, условные рефлексы проявились без задержки: приветствия, знаки вежливости, комплименты - пока разговор находился в рамках этого рефлекса, всё шло как по маслу; на рассказанный анекдот смеялся я, смеялись и они. Но в конце концов, утомлённый подопытными собаками, уже давясь ими, буквально взявшими меня за горло и пытавшимися перегрызть мне гортань, вывшими в беспрестанных муках своего qui pro quo, я захотел что-нибудь сказать... Боже милостивый, неужели грех мой так велик; я ведь просто сформулировал, с позволения сказать, мысль... о жизни или об искусстве... как это не раз случалось со мной в кафе “Фрегат”, в Буэнос-Айресе. Воцарилась тишина. Они предались исключительно еде и молчали; молчание и еда заняли всё оставшееся время нашего симпозиума. Я обалдел: в чём, думаю, дело, не обиделись ли... но на следующий день я был на ужине у Владимира Вейдле и рассказал ему всё, на что он мне: а в Париже не разговаривают... в Париже говорят лишь затем, чтобы ничего не сказать... и привёл в качестве примера ежегодный банкет жюри Гонкуровской премии в одном весьма недурном ресторанчике, где говорили исключительно о блюдах, чтобы, не дай Бог, чего не сказать об искусстве...
Дело ясное, если мужчина загубит в себе юношу, где ему взять тогда хоть немного лёгкости, ту силу, которая смогла бы удержать его от постоянного прибавления в весе? То же самое и с ними: в их речь влезла какая-то безумная трудность - они, может, и хотели бы сказать что-нибудь, да не могут, слишком трудно, слишком глубоко, слишком высоко, слишком тонко... вот каждый молчанием и отделывается от трудности своей. На приёме у графини встречаю Бютора, говорю ему, что, мол, рад, что вместе будем в Берлине, что тогда всласть наговоримся-наспоримся, да вот хоть бы на тему nouveau roman français. На что вместо ответа вождь авангарда зычно рассмеялся. И был тот смех хоть и вежливым, но отстранённым, совершенно герметичным, смех банки сардин в пустыне Сахара... Боже милосердный!
Гений Парижа постоянно пребывает в лихорадочной деятельности, произведения и идеи рождаются в лоне самого смелого из городов, несущегося впереди всех сегодня, как и много веков назад; тем не менее я сказал бы, что между городом и его жителями развилось какое-то болезненное, неправильное отношение, у них гений каким-то образом превращается в антигения, их собственная смелость как бы лишает их смелости, отвага - тревожит их, бунтарство - делает покорными, незаурядность вторгается в посредственность... и вот так ходят вокруг своего Духа, как парубки вокруг коровы, хозяйничают, доят и молоко продают. Оно конечно, Париж, дворец, но они произвели на меня впечатленье дворцовых слуг...».
Музыкальный киоск
Click to view© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.