Кумовья
Если бы знать, что ты когда-нибудь вырастешь (и даже состаришься!), что история отдельной человеческой личности, история каждого поколения конечна, а следовательно, имеет начало, я обязательно расспросила бы бабушку Марусю, где, когда, при каких обстоятельствах они с дедушкой познакомились со своими друзьями, сколько лет дружили с каждым из них, и по отдельности ли с каждым из супругов впервые познакомились, были ли друг у друга на свадьбе... мужа не было только у бабушки Маруси Моргуновой - точнее, Моргуни́хи, как они называли её между собой по общей приазовской традиции (в Нововасильевке это было немыслимо)... а бабушка Нюра Букреева была Букре́иха, бабушка Лена Тыщенко - Ты́щенчиха, но боже мой, как же мне было неприятно слышать однажды, когда кто-то на улице сказал о моей бабушке Жма́иха... ой, а бабушкина соседка, приехавшая уже на моей памяти из Казахстана и купившая дом в Приазовье, по фамилии У́йба, стала Уй́бихой... я не знаю, куда делся и был ли муж у «Моргунихи» (может, на войне убили? или просто он не ходил с ней в гости?..), остальные на моей памяти всегда были «парными» и таковыми воспринимались: в моём детском представлении они всегда были женаты и им всегда было по шестьдесят или семьдесят лет, хотя я и слышала от своей бабушки рассказы о том, что было когда-то в их молодости...
Но те молодые кумовья из какой-то их молодости и эти, которых я видела по меньшей мере ежепятнично (они приходили к моим дедушке с бабушкой «баниться»), существовали в разных - параллельных, никогда не сходящихся в моём сознании - реальностях: эти-то вот, нынешние, - перед моими глазами, за бабушки-дедушкиным столом, чисто вымытые, румяные после баньки, переодетые в чистое бельё, в узелки с которым теперь сложено настиранное, бывшее «грязное», в котором они пришли, - у кума Ваньки всего два зуба, строго один над другим, впереди, по центру: сверху и снизу... потом и верхний выпал; это хорошо видно, когда он смеётся, потому что смеётся он запрокинув голову, самозабвенно закрыв глаза, но открыв рот «на всю величину», он огромный, крупный, с большим плоским лицом и светлыми, почти прозрачными глазами, а его жена кума Нюрка - наоборот, маленькая, крохотная даже в молодости (я потом нашла фотографию), а к старости и вовсе уменьшившаяся, усохшая и сморщившаяся, юркая, черноглазая, похожая на лисичку (внук мне гхаварить: бабушка, ты похожа на лисицу! - и хохочет радостно... а бабушка Маруся мне раньше - из давней их жизни, по рассказу «Нюрки», и бабушка моя, конечно же, превратила это во фразеологизм, применяя во всех ситуациях неразберипоймёшь, про Нюру, кричавшую в ужасе своей дочке, которая впоследствии или раньше говорила ну-если-ты-так-настаиваешь: ой, Танька, иди скорее сюда! у нас в погребе хто-то сидить - не то лягушка, не то лисица...), бабушка Лена высокая и худая (а бабушка Маруся намного ниже её, но намного полнее), дедушка Павлуша благообразный, строгий, «выдержанный» мужчина (наивысшая бабушки Марусина похвала, а наинизшая оценка для мужчин из её уст: «несамостоятельный какой-то», а для женской красоты: «красивая: высокая, полная, большая, тело у ней белое...»)... бабушку Марусю Моргунову я помню хуже всех прочих кумовьёв - и видела я её реже, и она как-то молчаливее была, почти, наверное, не разговаривала, только слушала и улыбалась, помню только, что тоже была высокая и худая...
Ещё очень часто за пятничным столом сидела бабушка Маня «Мандрыкина» (так её называла бабушка, говорившая мне: пойди позови бабушку Маню Мандрыкину, места она не пересидит, а и вымоется и покушает, она бедная всю жизнь - вдова, мужа у ней убили на фронте, а детей было много, а в колхозе много не заработаешь, ещё и должен останешься, и сейчас у ней пенсия аж двенадцать рублей, хотя она пошла работать в колхоз ещё девочкой...), скорее всего Мандрыка, по крайней мере это более распространённая форма, а я когда-то листала от нечего делать приазовскую телефонную книгу и с изумлением обнаружила, что другая соседка - «Дёбина» - на самом деле имеет фамилию Дио́ба, что «Манджо́сиха» - это в реальной жизни Манджос (я уже много раз рассказывала о заселении Таврии и о том, что на этой земле много веков мирно сосуществовали русские, украинцы, болгары, немцы, греки...)... вот только не знаю, кем на самом деле была непутёвая вдовушка (и халда́ - говорила бабушка Маруся) Острову́шка, фамилия это (например, Остроухова) или прозвище... но мы ведь живём вечно, потом бы когда-нибудь спросили, например сейчас...
Про бедность бабы Мани знали и мы, дети: у неё не было даже обычного дощатого туалета (это же доски, работа - всё деньги, а много их выделишь из двенадцати, пусть и советских весомых, рублей?), и она делала временные шалашики из хвороста по типу пляжных кабинок (то есть без крыши и дверей, а только с «улиточным» заворотом), и переставляла по огороду: выроет ямку, заполнит её, потом зароет, а шалашик переставит или новый сделает, благо хвороста было много - вместо плодовых деревьев у бабы Мани росла целая акациевая роща («при Ста́лину» - говорила бабушка Маруся - ввели зверский налог на плодовые деревья, родившие не каждый год, а налог-то ежегодный! вот люди и повырубили фруктовые сады, и бабушка моя рассказывала про одну женщину - бабушкину односельчанку, которая заболела и попала в больницу, а бабушка пошла её проведать и понесла стакан вишнёвого варенья... господи-и-и!.. - говорила бабушка Маруся - ...она сколько жила, столько вспоминала мне это варенье, - такая это была радость той бедной женщине и такой щедрый дар... - Я и выздоровела-то только благодаря вишнёвому варенью - благодарно вздыхала та женщина...)...
Но они встречались гораздо чаще: побежи ско́ренько к бабе Лене, скажи, что мы вкусную селёдку купили на Советской, пусть приходит завтракать, - говорила мне бабушка Маруся (я долгое время была у них вместо телефона, а самого телефона долго ни у кого не было, и бабушка посылала меня к бабушке Лене, а той «телефон» был не нужен - дедушка Павлуша до глубокой старости, чуть ли не до смерти работал шофёром и ездил на обед, да и так, мимо проезжая, заезжал домой, а жили они душа в душу, и бабушка Лена чуть не до самой смерти его ревновала, не отпуская одного даже к моей бабушке, самой закадычной подруге, когда дедушка Павлик умер - в декабре 1988 года... а потом ездил только на своём мопеде... а у дедушки моего был велосипед «Украина» и мопед «Верховина», - степенно кланяясь встречаемым знакомым приазовцам... а знакома ему была «вся Приазовия»)...
А к Букреевым они все заходили «на полпути» - возвращаясь с тяжёлыми сумками из центра (до которого было полтора километра, а по магазинам и все два, а маршрутку по селу пустили и вскоре отменили уже после перестройки, незадолго до смерти всех кумовьёв... сначала умерла бабушка Моргунова, потом Букреевы, потом мой дедушка Павлик, потом бабушки Ленин Павлуша... обоих Павлов различали по суффиксам, хорошо что их жёны с молодости стали звать по-разному, потом бабушка Лена, а баба Маня Мандрыка, наверное, умерла раньше всех, потому что последний раз я её помню ещё будучи девочкой лет максимум девяти, она, кажется, была старше всех) и заходя передохну́ть перед дальней дорогой, и сидели там за спешно накрытым для дорогих гостей нехитрым и небогатым столом в деревянной беседке, увитой виноградом (они жили не на половине пути, а примерно в первой четверти... а магазин «на Советской» был в переулке действительно «на полпути», но там и ассортимент был похуже, и товары только продовольственные... но ведь не забывайте утомительные походы по магазинам с грузом... а главное не забывайте, что они жить друг без друга не могли! встречаясь часто, чуть ли не каждый день или через день на протяжении многих десятков лет, они наговориться-нахохотаться не могли, хотя жизнь у всех была ой какая несладкая...).
И чувство юмора, и ощущение радости жизни невзирая на трагедии и беды, общенародные и личные (годы ведь какие? гражданская война, пришедшаяся на их детство, да даже ещё война 1914 года - дедушка Павлик родился в 1906 году, бабушка Маруся и дедушка Павлуша в 1910, бабушка Лена в 1907-м, бесчисленные «голодовки», война 1941 года, бесконечные колхозы, раскулачивания с отбиранием не то что «диктовой» мебели или коров - а кастрюль железных! сковородок... Непосильные налоги, тяжёлый оброк в колхозе за «палочки» - трудодни - и за малые меры зерна или муки, и в результате ты действительно ещё и оказывался должен государству, если болел и пропустил какие-то дни; отсутствие самых необходимых товаров от тарелок и ложек до ткани на ситцевое платье или резиновых калош, что уж говорить про такую роскошь, как детское одеяльце... только при Брежневе и пожили - вздыхала бабушка Маруся...)... ощущение радости жизни и ничем не убиваемая любовь к ней - были у них невероятные!
Первая слева, наверное, бабушка Маруся Моргунова, затем моя бабушка Маруся... вроде дедушка Павлуша, судя по тому, что бабушка Лена положила ему руку на плечо, вроде и похож, и не похож... но больше ведь некому быть*... а кто знает, что за форма на нём?
Бабушка Маруся и дедушка Павлик молодые
Нюра и Ваня Букреевы молодые
Бабушка моя постоянно удивлялась, что её на свадьбах или похоронах, в прочих гостях всегда на лучшее место сажали даже дальние знакомые, не говоря о близких. И я удивлялась вместе с ней (аж неудобно - говорила бабушка Маруся - перед другими людьми, что я, царица какая, ну вот за что? вечно меня зовут в центр стола, я спрячусь где-нибудь в уголочке - нет, найдут и вытащат! нехорошо как-то, неловко...), а потом до меня дошло спустя много лет: а чего ж тут удивляться? бабушка моя и была «центром стола» - и даже не потому, что была весёлая и «вжизнирадостная» (её выражение), искрящаяся умом, радующая всех острым - остро-умным, но не остро-злым, а остро-добрым - словом, согревающим ум и сердце... а в самом буквальном смысле: она всех кормила, спасала в войны и голодовки, порой отдавая последнее - и той же соседке бабе Мане, у которой было больше десятка детей, и все «голые-босые, простоволосые» (говорила бабушка Маруся), и бесчисленной своей родне, и кумовьям (я знаю точно про бабушку Лену, что в войну бабушка моя очень сильно ей помогала и продуктами, и одёжками-обувками)...
О том, что они дружили ровно шестьдесят лет, с 1936 года по 1996-й, когда умерла моя бабушка, я узнала от бабушки Лены - когда мы стояли у бабушкиной могилы и смотрели, как споро засыпают жёлтой глиной и песком мою такую живую, такую умную, такую ласковую и весёлую, такую любящую бабушку Марусю...
И я знаю, что они никогда не ссорились - ни разу за шестьдесят лет не было такого, чтобы они что-то не поделили и не разговаривали несколько дней, не приходя друг к другу... Бывало, бабушка Лена вспыхнет, обидевшись на какое-то правдивое слово бабушки Маруси, уйдёт к себе утром... глядишь, идёт в обед или вечером: кума, я вот тут пирожков нажарила с картошкой, будешь? правда, они не совсем удачные... или не успеет она прийти - бабушка мне: побежи к бабушке Лене, скажи, чтобы приходила на обед: я совсем забыла, что такую вкусную колбасу дядя Толя купил, на Советской продавали копчёную... я «побежу» - вспыхнут радостью глаза бабушки Лены, и она уже бежит вместе со мной к закадычной своей подружке мириться...
Но даже сквозь обречённое своё, «окамененное» «нечувствие» (протопоп Аввакум в своих стенаниях из ямы) я помню, как неприятно кольнуло сознание то, как они с дедушкой Павлушей смотрели в ещё разверстую яму... с каким-то омерзением - непрямым взглядом, как дети смотрят на что-то пугающее - стоя чуть боком, готовые убежать... а потом я (мгновенно похолодевшим сердцем) поняла, что они просто не хотят видеть то дикое и неестественное, что случилось с их Марусей, а значит случится и с ними, до той поры бессмертными, - страшась заглядывать в пропасть, куда они улягутся через пол- (дедушка Павлуша) и полтора (бабушка Лена) года...
А сколько всяких шуток-прибауток, сколько смешных случаев (о которых они не боялись рассказать, выставляя на всеобщее посмешище - нет, групповое осмеяние-победу! - свою старость и бестолковость, отсталость свою от молодого поезда, увозящего их былую силу и красоту, русые и чёрные косы, белые зубы, тонкие талии и тонкие белые руки, не изуродованные чёрным трудом...) всегда было за щедрым столом, выставлявшимся на середину комнаты...
И я так и положу их в этот посмертный «узелок» отдельными лоскутами, как рассказывала уже о них раньше... а вы посидите вместе с ними за весёлым столом или полюбуйтесь вместе с нами, детьми, из уголочка:
- Ой, глядитя! дитё совсем спит! - спохватывался кто-то из гостей, указывая бабушке Марусе на нас с Серёжей, сидевших неподалёку на табуреточках или «на приступочке» - порожке, ведущем из летней кухни в более высокую зимнюю, - и (уперев локти в колени) поддерживающих непослушными пальцами падающие веки...
- Идите спать! - смеялась бабушка Маруся.
Да куда там уйти с этого нескончаемого праздника жизни? уйдёшь и всё проспишь, и так и не узнаешь, кто на ком женился, у кого украли одеяло и как самостоятельно надевал смертное покойник...
Мы немо мотали головами (рот уже спал, не спали только уши и отчасти глаза) и продолжали сидеть, зачарованно слушая и (тогда не подозревая об этом) учась, как надо любить - родину, жизнь, друг друга (друг - друга, и муж - жену, жена - мужа), любить и прощать, отбирая с собой в жизненный путь всё самое светлое и радостное и оставляя за порогом (за воротами домрайсада) горе, обиду и боль...
А потом - уже далеко за полночь! - были бесконечные провожания «за воро́ты»: да посиди ещё, кум! куда спешить? гуляй ещё, кума... замолчи! иди в будку! - разлаявшемуся псу, - Тома! То-ома-а-а! дай мне кусок рафинаду! - мне, - и звон цепи, увлекаемой за собой «в будку» хитрым псом, прекрасно знавшим всех кумовьёв, но второй раз за день получившим сладкую рафинадную взятку - первый раз когда они все приходили «из-за ворот» «на баньку»...
Детки зябликов
Бывают в жизни каждого человека ситуации, когда в мозгу как бы происходят «сбои» (когда, говоря компьютерным языком, «программа выполнила недопустимую операцию и будет закрыта»): то ли «не те клеммы соединились», по выражению одного остроумца, то ли другое какое «короткое замыкание» случилось...
За этим всегда интересно и смешно наблюдать, особенно у себя. После одного из случаев «в собственной практике» я и стала называть такие сбои «детками зябликов».
Это я по своей полной «историко-географической» тупости и частому пребыванию «на своей волне», то есть в собственном мире, чаще всего из-за забитости мозга работой (когда по 16-36 часов сидишь у компа над чем-то срочным и перманентно «цейтнотным»), однажды выдала «шедевр»: сказанула в августе или сентябре о том, что слышала, как поют детки зябликов. (Весной меня научили различать пение зябликов, и я решила блеснуть познаниями; поскольку же смутно догадывалась, что прошло какое-то время, предположила, что поют в ветвях теперь не сами зяблики, а их подросшие птенцы - на самом деле давно превратившиеся во взрослых птиц.)
И всю жизнь вслед за бабушкой я «коллекционирую» эти бесчисленные примеры «недопустимых операций», всегда несказанно радуясь всё новым «экспонатам».
Сначала из бабушкиной «коллекции».
Её кумовья по фамилии Тыщенко - бабушка Лена и дедушка Павлуша - жили всегда дружно, в любви и согласии, а главное - «по правилам». Бабушка Лена руководила «внутренней» жизнью (тем, что в доме: сварить, помыть, постирать, в чистое переодеть), а дедушка Павлуша - «внешней»: починить, вспахать, вскопать, поруководить техникой...
Я запомнила двух «деток» из их жизни - в пересказе бабушки, конечно.
Однажды погас свет в посёлке в результате какой-то аварии на подстанции. Темно, скучно, керосин беречь надо, целый вечер лампу жечь не будешь...
И вот сидят они в темноте, скучают. Как тут бабушка Лена голос подаёт:
- Павлуша, уключи хоть телевизор, а то так скучно без света сидеть...
Второй раз было так. Нашло на бабушку Лену грустно-помирательное настроение. А мужу-то надо дать хозяйственные наставления, случись ей первой умереть?
Вот она и говорит ему:
- Павлуша, слушай меня внимательно. Если я умру первой, запомни, что брюки и всё смертное тут, в нижнем ящике в шифоньере. Как умрёшь - наденешь.
«Павлуша» аж руками всплеснул:
- Тьфу ты, дурочка! Как же я надену, если я умру?!
Опять же бабушка рассказывала. Бабушкина родня (братья и сёстры по отцу) жила в соседнем селе - Нововасильевке Запорожской области. И бабушке с дедушкой о героине моей следующей новеллы рассказывал дедушка Тимоша, сын бабушкиного отца (но от другой матери).
Одна женщина к старости совсем потеряла рассудок, точнее, память. Склероз достиг предельной формы, в результате чего она забывала всё, что с ней происходило...
Вот сидит дедушка Тимоша у ворот, опершись на палочку. Мимо идёт эта женщина, держит что-то в платочке, завязанном узелком. Поравнявшись с дедушкой Тимошей, говорит ему:
- Здравствуйте, а куда я иду?
- Не знаю, может быть, в магазин? А ну-ка разверните, что у вас в платочке?
Развернула, оказались деньги.
Дедушка Тимоша:
- Точно, в магазин.
- А что мне там надо купить?
- Не знаю... Может, сахар? Или соль?
- А, да, сахар... Спасибо вам!
И шла дальше - в магазин (а порой и возвращалась по нескольку раз, переспрашивая у дедушки Тимоши, зачем и куда идёт, потому что, дойдя до магазина, успевала снова забыть).
Жили они с «Пятровичем», её мужем, хорошо, уважительно. (Село вообще молоканское было, и не заведено в нём было ни пить, ни курить, ни грубить друг другу - не без редких исключений, конечно, то есть «не без урода».) Он ей: «Пятровна, а что у нас на ужин?», она ему: «Пятрович, на вот молочка тебе с булочкой». Вот только болезнь у неё прогрессировала...
И вот в один из дней Петрович умер.
Петровна заголосила, кинулась к соседям:
- Ой, чё делать, Пятрович ляжить, ня дышить, наверное, умер!!!...
Соседи прибежали - точно, надо снаряжать покойника. А где, что, куда - надо бы у жены спросить. Спрашивают: где у вас смертное - ну, штаны там, рубаха...
Пошла. Несёт какое-то рваньё, которым и пол не вымоешь... Ну, насобирали, кто что дал - в чужих шкафах рыться не будешь. Обмыли, одели, руки сложили, на лавку положили...
Идёт Пятровна из другой комнаты, увидела, кто-то на лавке лежит, спрашивает у людей:
- О, а кто это?
- Ды Пятрович...
- О, а чаво это он?
- Ды умер...
- О, а я и не знала...
Бабушка моя, конечно же, превратила эту фразу - «о, а я и не знала» (как и фразу «здравствуйте, а куда я иду» - когда забывала, что хотела сказать или сделать, или забывала о сказанном-сделанном) - в семейную присказку, а произнеся её, переспрашивала: «знаешь, откуда это?» - и независимо от ответа снова разворачивала рассказ о Петровиче с Петровной во всех подробностях, всегда присовокупляя: «Сама же позвала соседей, сама голосила, что Пятрович умер, а потом и спрашивает: «а кто это? а чаво это он» - и говорит «а я и не знала». И завершала неизменно: «Вот что болезнь с человеком делает... конечно, грех большой над больным человеком смеяться, но я ведь не над человеком смеюсь, а над ситуацией...».
Бабушкин юмор никогда не выходил за рамки милосердия - хотя «ради красного словца» она часто «не жалела» ни других, ни в первую очередь себя. И потому, посмеявшись, она обязательно одёргивала себя и слушателей, возвращаясь к состраданию.
От перемены мест слагаемых
Ещё одна пара бабушкиных кумовьёв - кум Ванька и кума Нюрка. Он - высокий, крупный, шумный, хохотал всегда от души - запрокинув голову, широко раскрыв рот с единственным зубом. Она же - маленькая, сухонькая, черноглазая, хихикала, стыдливо прикрывая рот кулачком...
Бабушка моя, всегда подмечавшая смешное, алогичное и умевшая превратить его в занятно-поучительный рассказ или афоризм «на всю жизнь», рассказывала о них множество историй.
Вот приходит кум Ванька домой, где уже собралась весёлая компания (заходившая передохну́ть: кумовья эти жили на полпути от центра с магазинами к моей бабушке с дедушкой и ещё одним кумовьям, бабушке Лене и дедушке Павлуше, - а моего дедушку звали Павликом, потому путаницы в Павлах не было).
Говорит жене:
- Там рыбу продавали на Советской, селёдку, а я не взял - не знал, надо ли нам?
Кума Нюрка всплескивала ручками и негодующе восклицала:
- О, ну чего ж ты не взял???!!! Как бы нам пригодилась сейчас селёдка, у нас кумовья в гостях! Вот же чёрт старый - шёл мимо рыбы и не взял!!!
В другой раз приходит кум Ванька и говорит:
- Я купил селёдки солёной - продавали на Советской. Люди брали, и я взял - говорят, хорошая...
Кума Нюрка всё так же возмущённо всплескивала ручками и восклицала:
- О-о-о, ну на чёрта ты её взял???!!! Ну кто тебя просил? Вот же чёрт старый, взял и рыбы накупил!..
И все кумовья, сидевшие у них в гостях «на полпути», весело смеялись...
Афазия и мы
В другой раз придут эти кумовья (по фамилии Букреевы) с другими кумовьями (по фамилии Тыщенко) и ещё одной кумой - Моргуновой - в гости к моим бабушке и дедушке, баниться (у моих была русская банька с полатями, и по пятницам все кумовья приходили мыться и, естественно, угощаться).
После бани обильный стол, выставлявшийся на середину комнаты, который бабушка накрывала по принципу «что в печи, всё на стол мечи», а если не дай бог что забудет из буфета достать, то или дедушка напомнит, или сама спохватится: ой, да что ж это я, совсем про халву забыла! Угощайся, кум, бери, кума, такая халва вкусная!
И тут начинается... Разговоры, рассказы, чай по сотому стакану (спиртного на столе никогда не было), непрекращающийся хохот. Самый главный объект насмешек и юмористических рассказов - собственная старость, немощь, бестолковость...
Вот в разговор вступает кум Ванька:
- Главную новость знаете? Колька сына женил!
- Какой Колька? Фёдоров?
- Ды нет, не Фёдоров!
- А какой?
- Ды тот, который живёт возле этой...
- Возле больницы?
- Ды нет! Возле какой ещё больницы, возле этого самого...
- Возле магазина?
- Нет! Ну, ещё жена у него... забыл, как звать... ну, ещё она работала в этом, как его...
- В чём, где? В «Гиганте»?
- Ды нет! Ещё дочка у них есть, сначала она за того ... как его... замуж вышла, а потом бросила его, ну, они ещё дружили с этими, как их, забыл! Ну, ты их знаешь хорошо!
Чаще всего дело кончалось тем, что героя рассказа, женившего сына или дочь, купившего дом или машину, попавшего в больницу или на Доску почёта, так и не удавалось «идентифицировать».
И потому всё чаще повторялся такой финал: не после череды бесконечных (и бесполезных) наводящих вопросов, а после первой же фразы «ды знаешь ты его хорошо» кума Нюрка говорила, делая в сторону мужа презрительную отмашку рукой:
- Ды знаю - ну тебя к чёрту!
После чего вся компания заливалась весёлым хохотом, включая самого кума Ваньку с запрокинутой от смеха головой и широко разинутым ртом, из которого радостно торчал единственный зуб...
Что такое хорошо...
Эти же кум и кума в молодости стали героями ситуации, которую бабушка моя превратила в семейную присказку «на века».
Были это времена, когда в магазинах, а тем более в селе, хоть и районном центре, ничего не было - ни вещей, ни продуктов, ни денег (в колхозе работали за трудодни, и хорошо ещё, что в итоге ты оставался не должен государству). А во что-то обуваться-одеваться надо?
И вот народ навострился ездить в дальние города, продавать там масло, семечки, ещё какие-то натурпродукты, а взамен покупать одёжку-обувку. У кого были малые дети, ездили с детьми: на кого оставишь? - все работают...
Поезд уходил из Мелитополя, до которого 25 километров, туда и оттуда надо было добираться попутками, и желательно с провожатыми, вещей же много в обе стороны.
Поехала и Нюра торговать семечками, Ваня её проводил и на поезд посадил... А обратно - забыл встретить, то ли заспался, то ли запьянствовал (грешил по молодости), а то ли в днях обсчитался. А она всего накупила: и детям, и себе, и по хозяйству, да ещё и дитё на руках, тоже ведь груз. И вот она, вконец расстроенная (в дороге воры украли у неё детское одеяльце, главную радость, а теперь вот ещё и не встретил никто, и она 25 километров по бездорожью этакие тяжести тащила одна), едва войдя во двор и узрев непутёвого мужа, накинулась на него с упрёками:
- Что ж ты меня не встретил, чёрт ты этакий! Как я шла с таким грузом столько километров, да ещё и с дитём! Хорошо ещё, что одеяло украли, а то как бы я всё донесла?!
https://cloud.mail.ru/public/zSHg/25bVPJWZx
...Если бы знать, что они окончательно состарятся и уйдут, что маленькая чёрненькая Нюра будет ухаживать за огромным, тяжёлым и непослушным, не владеющим телом парализованным Ваней и будет в отчаянии шлёпать его, как ребёнка, ремнём, вынутым из Ваниных же брюк, пытаясь перевернуть, чтобы вымыть и растереть спину от пролежней (а пролежни всё равно образуются), что будет молить бога чтобы забрал Ваню, и бог послушается - заберёт сына, который умрёт от инфаркта где-то там далеко от матери, в своём городе... если бы знать, что дедушке Павлуше не придётся самостоятельно надевать смертное, он умрёт раньше бабушки Лены, почти на год, - но и ей не придётся его одевать, потому что незадолго до смерти Павлуши она - да кто из них слушается своих взрослых детей, умоляющих не совершать детских поступков? - залезет на стол, чтобы подбелить потолок в кухне, и грохнется оттуда, и сломает шейку бедра, и проводит своего Павлушу только до ворот, отнесённая детьми в кресле, и так и похоронят её неходячей, потому что не заживают шейки бедра в девяносто лет...
Бабушка Маруся «за чаем» (снимок - и надпись? - дяди Толины, но вроде немного на мамин почерк смахивает)
...Если бы знать, что они уйдут, исчезнут, сотрутся с лица земли без следа (на месте многих домов с беседками что-то совсем другое, построенное новыми, более умелыми и богатыми хозяевами, или, наоборот, всё разрушилось-осыпалось без ухода и заботы), я бы их задержала, не пустила за вороты, обняла золотым кольцом из любящих рук, посадила бережно на ладонь, зажала в кулачок, как драгоценные камушки из простых разноцветных стёклышек, обкатанных морем, - сквозь которые лучится бутылочно-зелёно-жёлто-бело-коричнево-серебряно-золотистый солнечный свет, когда смотришь сквозь них в небо...
Но жизнь была бесконечна, не имела ни начал ни концов, шла по кругу - бежала по круглому краю легендарной кастрюли с круглыми пластинками, которые я ставила и ставила на проигрыватель, опуская жёлтый - цвета слоновой кости - «звукосниматель» с массивной головкой и крохотно-прозрачной «корундовой» иглой на волнистые бороздки...
...И - но - я опять снимаю крышку с той канувшей в лету заветной кастрюли, и опять бежит по кругу жизнь, огромная и бесконечная, оттиснутая хрупкими бороздками на небьющейся пластинке моей памяти.
Бабушка Нюра, дедушка Ваня Букреевы, бабушка Лена, дедушка Павлуша Тыщенки, бабушка Маруся Моргуниха, бабушка Маруся... нет, бабушка Маня Мандрыка, я вас помню!
Я вас люблю...
* UPD от 27 сентября 2012. Дядя Толя сказал, что это кум по фамилии Бакланов, была ещё такая пара многодетных кумовьёв, которая уехала через некоторое время из Приазовья куда-то далеко в другой город (потому я их не помню), и бабушка Маруся и бабушка Лена даже ездили к ним когда-то в гости...
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
Но те молодые кумовья из какой-то их молодости и эти, которых я видела по меньшей мере ежепятнично (они приходили к моим дедушке с бабушкой «баниться»), существовали в разных - параллельных, никогда не сходящихся в моём сознании - реальностях: эти-то вот, нынешние, - перед моими глазами, за бабушки-дедушкиным столом, чисто вымытые, румяные после баньки, переодетые в чистое бельё, в узелки с которым теперь сложено настиранное, бывшее «грязное», в котором они пришли, - у кума Ваньки всего два зуба, строго один над другим, впереди, по центру: сверху и снизу... потом и верхний выпал; это хорошо видно, когда он смеётся, потому что смеётся он запрокинув голову, самозабвенно закрыв глаза, но открыв рот «на всю величину», он огромный, крупный, с большим плоским лицом и светлыми, почти прозрачными глазами, а его жена кума Нюрка - наоборот, маленькая, крохотная даже в молодости (я потом нашла фотографию), а к старости и вовсе уменьшившаяся, усохшая и сморщившаяся, юркая, черноглазая, похожая на лисичку (внук мне гхаварить: бабушка, ты похожа на лисицу! - и хохочет радостно... а бабушка Маруся мне раньше - из давней их жизни, по рассказу «Нюрки», и бабушка моя, конечно же, превратила это во фразеологизм, применяя во всех ситуациях неразберипоймёшь, про Нюру, кричавшую в ужасе своей дочке, которая впоследствии или раньше говорила ну-если-ты-так-настаиваешь: ой, Танька, иди скорее сюда! у нас в погребе хто-то сидить - не то лягушка, не то лисица...), бабушка Лена высокая и худая (а бабушка Маруся намного ниже её, но намного полнее), дедушка Павлуша благообразный, строгий, «выдержанный» мужчина (наивысшая бабушки Марусина похвала, а наинизшая оценка для мужчин из её уст: «несамостоятельный какой-то», а для женской красоты: «красивая: высокая, полная, большая, тело у ней белое...»)... бабушку Марусю Моргунову я помню хуже всех прочих кумовьёв - и видела я её реже, и она как-то молчаливее была, почти, наверное, не разговаривала, только слушала и улыбалась, помню только, что тоже была высокая и худая...
Ещё очень часто за пятничным столом сидела бабушка Маня «Мандрыкина» (так её называла бабушка, говорившая мне: пойди позови бабушку Маню Мандрыкину, места она не пересидит, а и вымоется и покушает, она бедная всю жизнь - вдова, мужа у ней убили на фронте, а детей было много, а в колхозе много не заработаешь, ещё и должен останешься, и сейчас у ней пенсия аж двенадцать рублей, хотя она пошла работать в колхоз ещё девочкой...), скорее всего Мандрыка, по крайней мере это более распространённая форма, а я когда-то листала от нечего делать приазовскую телефонную книгу и с изумлением обнаружила, что другая соседка - «Дёбина» - на самом деле имеет фамилию Дио́ба, что «Манджо́сиха» - это в реальной жизни Манджос (я уже много раз рассказывала о заселении Таврии и о том, что на этой земле много веков мирно сосуществовали русские, украинцы, болгары, немцы, греки...)... вот только не знаю, кем на самом деле была непутёвая вдовушка (и халда́ - говорила бабушка Маруся) Острову́шка, фамилия это (например, Остроухова) или прозвище... но мы ведь живём вечно, потом бы когда-нибудь спросили, например сейчас...
Про бедность бабы Мани знали и мы, дети: у неё не было даже обычного дощатого туалета (это же доски, работа - всё деньги, а много их выделишь из двенадцати, пусть и советских весомых, рублей?), и она делала временные шалашики из хвороста по типу пляжных кабинок (то есть без крыши и дверей, а только с «улиточным» заворотом), и переставляла по огороду: выроет ямку, заполнит её, потом зароет, а шалашик переставит или новый сделает, благо хвороста было много - вместо плодовых деревьев у бабы Мани росла целая акациевая роща («при Ста́лину» - говорила бабушка Маруся - ввели зверский налог на плодовые деревья, родившие не каждый год, а налог-то ежегодный! вот люди и повырубили фруктовые сады, и бабушка моя рассказывала про одну женщину - бабушкину односельчанку, которая заболела и попала в больницу, а бабушка пошла её проведать и понесла стакан вишнёвого варенья... господи-и-и!.. - говорила бабушка Маруся - ...она сколько жила, столько вспоминала мне это варенье, - такая это была радость той бедной женщине и такой щедрый дар... - Я и выздоровела-то только благодаря вишнёвому варенью - благодарно вздыхала та женщина...)...
Но они встречались гораздо чаще: побежи ско́ренько к бабе Лене, скажи, что мы вкусную селёдку купили на Советской, пусть приходит завтракать, - говорила мне бабушка Маруся (я долгое время была у них вместо телефона, а самого телефона долго ни у кого не было, и бабушка посылала меня к бабушке Лене, а той «телефон» был не нужен - дедушка Павлуша до глубокой старости, чуть ли не до смерти работал шофёром и ездил на обед, да и так, мимо проезжая, заезжал домой, а жили они душа в душу, и бабушка Лена чуть не до самой смерти его ревновала, не отпуская одного даже к моей бабушке, самой закадычной подруге, когда дедушка Павлик умер - в декабре 1988 года... а потом ездил только на своём мопеде... а у дедушки моего был велосипед «Украина» и мопед «Верховина», - степенно кланяясь встречаемым знакомым приазовцам... а знакома ему была «вся Приазовия»)...
А к Букреевым они все заходили «на полпути» - возвращаясь с тяжёлыми сумками из центра (до которого было полтора километра, а по магазинам и все два, а маршрутку по селу пустили и вскоре отменили уже после перестройки, незадолго до смерти всех кумовьёв... сначала умерла бабушка Моргунова, потом Букреевы, потом мой дедушка Павлик, потом бабушки Ленин Павлуша... обоих Павлов различали по суффиксам, хорошо что их жёны с молодости стали звать по-разному, потом бабушка Лена, а баба Маня Мандрыка, наверное, умерла раньше всех, потому что последний раз я её помню ещё будучи девочкой лет максимум девяти, она, кажется, была старше всех) и заходя передохну́ть перед дальней дорогой, и сидели там за спешно накрытым для дорогих гостей нехитрым и небогатым столом в деревянной беседке, увитой виноградом (они жили не на половине пути, а примерно в первой четверти... а магазин «на Советской» был в переулке действительно «на полпути», но там и ассортимент был похуже, и товары только продовольственные... но ведь не забывайте утомительные походы по магазинам с грузом... а главное не забывайте, что они жить друг без друга не могли! встречаясь часто, чуть ли не каждый день или через день на протяжении многих десятков лет, они наговориться-нахохотаться не могли, хотя жизнь у всех была ой какая несладкая...).
И чувство юмора, и ощущение радости жизни невзирая на трагедии и беды, общенародные и личные (годы ведь какие? гражданская война, пришедшаяся на их детство, да даже ещё война 1914 года - дедушка Павлик родился в 1906 году, бабушка Маруся и дедушка Павлуша в 1910, бабушка Лена в 1907-м, бесчисленные «голодовки», война 1941 года, бесконечные колхозы, раскулачивания с отбиранием не то что «диктовой» мебели или коров - а кастрюль железных! сковородок... Непосильные налоги, тяжёлый оброк в колхозе за «палочки» - трудодни - и за малые меры зерна или муки, и в результате ты действительно ещё и оказывался должен государству, если болел и пропустил какие-то дни; отсутствие самых необходимых товаров от тарелок и ложек до ткани на ситцевое платье или резиновых калош, что уж говорить про такую роскошь, как детское одеяльце... только при Брежневе и пожили - вздыхала бабушка Маруся...)... ощущение радости жизни и ничем не убиваемая любовь к ней - были у них невероятные!
Первая слева, наверное, бабушка Маруся Моргунова, затем моя бабушка Маруся... вроде дедушка Павлуша, судя по тому, что бабушка Лена положила ему руку на плечо, вроде и похож, и не похож... но больше ведь некому быть*... а кто знает, что за форма на нём?
Бабушка Маруся и дедушка Павлик молодые
Нюра и Ваня Букреевы молодые
Бабушка моя постоянно удивлялась, что её на свадьбах или похоронах, в прочих гостях всегда на лучшее место сажали даже дальние знакомые, не говоря о близких. И я удивлялась вместе с ней (аж неудобно - говорила бабушка Маруся - перед другими людьми, что я, царица какая, ну вот за что? вечно меня зовут в центр стола, я спрячусь где-нибудь в уголочке - нет, найдут и вытащат! нехорошо как-то, неловко...), а потом до меня дошло спустя много лет: а чего ж тут удивляться? бабушка моя и была «центром стола» - и даже не потому, что была весёлая и «вжизнирадостная» (её выражение), искрящаяся умом, радующая всех острым - остро-умным, но не остро-злым, а остро-добрым - словом, согревающим ум и сердце... а в самом буквальном смысле: она всех кормила, спасала в войны и голодовки, порой отдавая последнее - и той же соседке бабе Мане, у которой было больше десятка детей, и все «голые-босые, простоволосые» (говорила бабушка Маруся), и бесчисленной своей родне, и кумовьям (я знаю точно про бабушку Лену, что в войну бабушка моя очень сильно ей помогала и продуктами, и одёжками-обувками)...
О том, что они дружили ровно шестьдесят лет, с 1936 года по 1996-й, когда умерла моя бабушка, я узнала от бабушки Лены - когда мы стояли у бабушкиной могилы и смотрели, как споро засыпают жёлтой глиной и песком мою такую живую, такую умную, такую ласковую и весёлую, такую любящую бабушку Марусю...
И я знаю, что они никогда не ссорились - ни разу за шестьдесят лет не было такого, чтобы они что-то не поделили и не разговаривали несколько дней, не приходя друг к другу... Бывало, бабушка Лена вспыхнет, обидевшись на какое-то правдивое слово бабушки Маруси, уйдёт к себе утром... глядишь, идёт в обед или вечером: кума, я вот тут пирожков нажарила с картошкой, будешь? правда, они не совсем удачные... или не успеет она прийти - бабушка мне: побежи к бабушке Лене, скажи, чтобы приходила на обед: я совсем забыла, что такую вкусную колбасу дядя Толя купил, на Советской продавали копчёную... я «побежу» - вспыхнут радостью глаза бабушки Лены, и она уже бежит вместе со мной к закадычной своей подружке мириться...
Но даже сквозь обречённое своё, «окамененное» «нечувствие» (протопоп Аввакум в своих стенаниях из ямы) я помню, как неприятно кольнуло сознание то, как они с дедушкой Павлушей смотрели в ещё разверстую яму... с каким-то омерзением - непрямым взглядом, как дети смотрят на что-то пугающее - стоя чуть боком, готовые убежать... а потом я (мгновенно похолодевшим сердцем) поняла, что они просто не хотят видеть то дикое и неестественное, что случилось с их Марусей, а значит случится и с ними, до той поры бессмертными, - страшась заглядывать в пропасть, куда они улягутся через пол- (дедушка Павлуша) и полтора (бабушка Лена) года...
А сколько всяких шуток-прибауток, сколько смешных случаев (о которых они не боялись рассказать, выставляя на всеобщее посмешище - нет, групповое осмеяние-победу! - свою старость и бестолковость, отсталость свою от молодого поезда, увозящего их былую силу и красоту, русые и чёрные косы, белые зубы, тонкие талии и тонкие белые руки, не изуродованные чёрным трудом...) всегда было за щедрым столом, выставлявшимся на середину комнаты...
И я так и положу их в этот посмертный «узелок» отдельными лоскутами, как рассказывала уже о них раньше... а вы посидите вместе с ними за весёлым столом или полюбуйтесь вместе с нами, детьми, из уголочка:
- Ой, глядитя! дитё совсем спит! - спохватывался кто-то из гостей, указывая бабушке Марусе на нас с Серёжей, сидевших неподалёку на табуреточках или «на приступочке» - порожке, ведущем из летней кухни в более высокую зимнюю, - и (уперев локти в колени) поддерживающих непослушными пальцами падающие веки...
- Идите спать! - смеялась бабушка Маруся.
Да куда там уйти с этого нескончаемого праздника жизни? уйдёшь и всё проспишь, и так и не узнаешь, кто на ком женился, у кого украли одеяло и как самостоятельно надевал смертное покойник...
Мы немо мотали головами (рот уже спал, не спали только уши и отчасти глаза) и продолжали сидеть, зачарованно слушая и (тогда не подозревая об этом) учась, как надо любить - родину, жизнь, друг друга (друг - друга, и муж - жену, жена - мужа), любить и прощать, отбирая с собой в жизненный путь всё самое светлое и радостное и оставляя за порогом (за воротами домрайсада) горе, обиду и боль...
А потом - уже далеко за полночь! - были бесконечные провожания «за воро́ты»: да посиди ещё, кум! куда спешить? гуляй ещё, кума... замолчи! иди в будку! - разлаявшемуся псу, - Тома! То-ома-а-а! дай мне кусок рафинаду! - мне, - и звон цепи, увлекаемой за собой «в будку» хитрым псом, прекрасно знавшим всех кумовьёв, но второй раз за день получившим сладкую рафинадную взятку - первый раз когда они все приходили «из-за ворот» «на баньку»...
Детки зябликов
Бывают в жизни каждого человека ситуации, когда в мозгу как бы происходят «сбои» (когда, говоря компьютерным языком, «программа выполнила недопустимую операцию и будет закрыта»): то ли «не те клеммы соединились», по выражению одного остроумца, то ли другое какое «короткое замыкание» случилось...
За этим всегда интересно и смешно наблюдать, особенно у себя. После одного из случаев «в собственной практике» я и стала называть такие сбои «детками зябликов».
Это я по своей полной «историко-географической» тупости и частому пребыванию «на своей волне», то есть в собственном мире, чаще всего из-за забитости мозга работой (когда по 16-36 часов сидишь у компа над чем-то срочным и перманентно «цейтнотным»), однажды выдала «шедевр»: сказанула в августе или сентябре о том, что слышала, как поют детки зябликов. (Весной меня научили различать пение зябликов, и я решила блеснуть познаниями; поскольку же смутно догадывалась, что прошло какое-то время, предположила, что поют в ветвях теперь не сами зяблики, а их подросшие птенцы - на самом деле давно превратившиеся во взрослых птиц.)
И всю жизнь вслед за бабушкой я «коллекционирую» эти бесчисленные примеры «недопустимых операций», всегда несказанно радуясь всё новым «экспонатам».
Сначала из бабушкиной «коллекции».
Её кумовья по фамилии Тыщенко - бабушка Лена и дедушка Павлуша - жили всегда дружно, в любви и согласии, а главное - «по правилам». Бабушка Лена руководила «внутренней» жизнью (тем, что в доме: сварить, помыть, постирать, в чистое переодеть), а дедушка Павлуша - «внешней»: починить, вспахать, вскопать, поруководить техникой...
Я запомнила двух «деток» из их жизни - в пересказе бабушки, конечно.
Однажды погас свет в посёлке в результате какой-то аварии на подстанции. Темно, скучно, керосин беречь надо, целый вечер лампу жечь не будешь...
И вот сидят они в темноте, скучают. Как тут бабушка Лена голос подаёт:
- Павлуша, уключи хоть телевизор, а то так скучно без света сидеть...
Второй раз было так. Нашло на бабушку Лену грустно-помирательное настроение. А мужу-то надо дать хозяйственные наставления, случись ей первой умереть?
Вот она и говорит ему:
- Павлуша, слушай меня внимательно. Если я умру первой, запомни, что брюки и всё смертное тут, в нижнем ящике в шифоньере. Как умрёшь - наденешь.
«Павлуша» аж руками всплеснул:
- Тьфу ты, дурочка! Как же я надену, если я умру?!
Опять же бабушка рассказывала. Бабушкина родня (братья и сёстры по отцу) жила в соседнем селе - Нововасильевке Запорожской области. И бабушке с дедушкой о героине моей следующей новеллы рассказывал дедушка Тимоша, сын бабушкиного отца (но от другой матери).
Одна женщина к старости совсем потеряла рассудок, точнее, память. Склероз достиг предельной формы, в результате чего она забывала всё, что с ней происходило...
Вот сидит дедушка Тимоша у ворот, опершись на палочку. Мимо идёт эта женщина, держит что-то в платочке, завязанном узелком. Поравнявшись с дедушкой Тимошей, говорит ему:
- Здравствуйте, а куда я иду?
- Не знаю, может быть, в магазин? А ну-ка разверните, что у вас в платочке?
Развернула, оказались деньги.
Дедушка Тимоша:
- Точно, в магазин.
- А что мне там надо купить?
- Не знаю... Может, сахар? Или соль?
- А, да, сахар... Спасибо вам!
И шла дальше - в магазин (а порой и возвращалась по нескольку раз, переспрашивая у дедушки Тимоши, зачем и куда идёт, потому что, дойдя до магазина, успевала снова забыть).
Жили они с «Пятровичем», её мужем, хорошо, уважительно. (Село вообще молоканское было, и не заведено в нём было ни пить, ни курить, ни грубить друг другу - не без редких исключений, конечно, то есть «не без урода».) Он ей: «Пятровна, а что у нас на ужин?», она ему: «Пятрович, на вот молочка тебе с булочкой». Вот только болезнь у неё прогрессировала...
И вот в один из дней Петрович умер.
Петровна заголосила, кинулась к соседям:
- Ой, чё делать, Пятрович ляжить, ня дышить, наверное, умер!!!...
Соседи прибежали - точно, надо снаряжать покойника. А где, что, куда - надо бы у жены спросить. Спрашивают: где у вас смертное - ну, штаны там, рубаха...
Пошла. Несёт какое-то рваньё, которым и пол не вымоешь... Ну, насобирали, кто что дал - в чужих шкафах рыться не будешь. Обмыли, одели, руки сложили, на лавку положили...
Идёт Пятровна из другой комнаты, увидела, кто-то на лавке лежит, спрашивает у людей:
- О, а кто это?
- Ды Пятрович...
- О, а чаво это он?
- Ды умер...
- О, а я и не знала...
Бабушка моя, конечно же, превратила эту фразу - «о, а я и не знала» (как и фразу «здравствуйте, а куда я иду» - когда забывала, что хотела сказать или сделать, или забывала о сказанном-сделанном) - в семейную присказку, а произнеся её, переспрашивала: «знаешь, откуда это?» - и независимо от ответа снова разворачивала рассказ о Петровиче с Петровной во всех подробностях, всегда присовокупляя: «Сама же позвала соседей, сама голосила, что Пятрович умер, а потом и спрашивает: «а кто это? а чаво это он» - и говорит «а я и не знала». И завершала неизменно: «Вот что болезнь с человеком делает... конечно, грех большой над больным человеком смеяться, но я ведь не над человеком смеюсь, а над ситуацией...».
Бабушкин юмор никогда не выходил за рамки милосердия - хотя «ради красного словца» она часто «не жалела» ни других, ни в первую очередь себя. И потому, посмеявшись, она обязательно одёргивала себя и слушателей, возвращаясь к состраданию.
От перемены мест слагаемых
Ещё одна пара бабушкиных кумовьёв - кум Ванька и кума Нюрка. Он - высокий, крупный, шумный, хохотал всегда от души - запрокинув голову, широко раскрыв рот с единственным зубом. Она же - маленькая, сухонькая, черноглазая, хихикала, стыдливо прикрывая рот кулачком...
Бабушка моя, всегда подмечавшая смешное, алогичное и умевшая превратить его в занятно-поучительный рассказ или афоризм «на всю жизнь», рассказывала о них множество историй.
Вот приходит кум Ванька домой, где уже собралась весёлая компания (заходившая передохну́ть: кумовья эти жили на полпути от центра с магазинами к моей бабушке с дедушкой и ещё одним кумовьям, бабушке Лене и дедушке Павлуше, - а моего дедушку звали Павликом, потому путаницы в Павлах не было).
Говорит жене:
- Там рыбу продавали на Советской, селёдку, а я не взял - не знал, надо ли нам?
Кума Нюрка всплескивала ручками и негодующе восклицала:
- О, ну чего ж ты не взял???!!! Как бы нам пригодилась сейчас селёдка, у нас кумовья в гостях! Вот же чёрт старый - шёл мимо рыбы и не взял!!!
В другой раз приходит кум Ванька и говорит:
- Я купил селёдки солёной - продавали на Советской. Люди брали, и я взял - говорят, хорошая...
Кума Нюрка всё так же возмущённо всплескивала ручками и восклицала:
- О-о-о, ну на чёрта ты её взял???!!! Ну кто тебя просил? Вот же чёрт старый, взял и рыбы накупил!..
И все кумовья, сидевшие у них в гостях «на полпути», весело смеялись...
Афазия и мы
В другой раз придут эти кумовья (по фамилии Букреевы) с другими кумовьями (по фамилии Тыщенко) и ещё одной кумой - Моргуновой - в гости к моим бабушке и дедушке, баниться (у моих была русская банька с полатями, и по пятницам все кумовья приходили мыться и, естественно, угощаться).
После бани обильный стол, выставлявшийся на середину комнаты, который бабушка накрывала по принципу «что в печи, всё на стол мечи», а если не дай бог что забудет из буфета достать, то или дедушка напомнит, или сама спохватится: ой, да что ж это я, совсем про халву забыла! Угощайся, кум, бери, кума, такая халва вкусная!
И тут начинается... Разговоры, рассказы, чай по сотому стакану (спиртного на столе никогда не было), непрекращающийся хохот. Самый главный объект насмешек и юмористических рассказов - собственная старость, немощь, бестолковость...
Вот в разговор вступает кум Ванька:
- Главную новость знаете? Колька сына женил!
- Какой Колька? Фёдоров?
- Ды нет, не Фёдоров!
- А какой?
- Ды тот, который живёт возле этой...
- Возле больницы?
- Ды нет! Возле какой ещё больницы, возле этого самого...
- Возле магазина?
- Нет! Ну, ещё жена у него... забыл, как звать... ну, ещё она работала в этом, как его...
- В чём, где? В «Гиганте»?
- Ды нет! Ещё дочка у них есть, сначала она за того ... как его... замуж вышла, а потом бросила его, ну, они ещё дружили с этими, как их, забыл! Ну, ты их знаешь хорошо!
Чаще всего дело кончалось тем, что героя рассказа, женившего сына или дочь, купившего дом или машину, попавшего в больницу или на Доску почёта, так и не удавалось «идентифицировать».
И потому всё чаще повторялся такой финал: не после череды бесконечных (и бесполезных) наводящих вопросов, а после первой же фразы «ды знаешь ты его хорошо» кума Нюрка говорила, делая в сторону мужа презрительную отмашку рукой:
- Ды знаю - ну тебя к чёрту!
После чего вся компания заливалась весёлым хохотом, включая самого кума Ваньку с запрокинутой от смеха головой и широко разинутым ртом, из которого радостно торчал единственный зуб...
Что такое хорошо...
Эти же кум и кума в молодости стали героями ситуации, которую бабушка моя превратила в семейную присказку «на века».
Были это времена, когда в магазинах, а тем более в селе, хоть и районном центре, ничего не было - ни вещей, ни продуктов, ни денег (в колхозе работали за трудодни, и хорошо ещё, что в итоге ты оставался не должен государству). А во что-то обуваться-одеваться надо?
И вот народ навострился ездить в дальние города, продавать там масло, семечки, ещё какие-то натурпродукты, а взамен покупать одёжку-обувку. У кого были малые дети, ездили с детьми: на кого оставишь? - все работают...
Поезд уходил из Мелитополя, до которого 25 километров, туда и оттуда надо было добираться попутками, и желательно с провожатыми, вещей же много в обе стороны.
Поехала и Нюра торговать семечками, Ваня её проводил и на поезд посадил... А обратно - забыл встретить, то ли заспался, то ли запьянствовал (грешил по молодости), а то ли в днях обсчитался. А она всего накупила: и детям, и себе, и по хозяйству, да ещё и дитё на руках, тоже ведь груз. И вот она, вконец расстроенная (в дороге воры украли у неё детское одеяльце, главную радость, а теперь вот ещё и не встретил никто, и она 25 километров по бездорожью этакие тяжести тащила одна), едва войдя во двор и узрев непутёвого мужа, накинулась на него с упрёками:
- Что ж ты меня не встретил, чёрт ты этакий! Как я шла с таким грузом столько километров, да ещё и с дитём! Хорошо ещё, что одеяло украли, а то как бы я всё донесла?!
Click to viewhttps://cloud.mail.ru/public/zSHg/25bVPJWZx
...Если бы знать, что они окончательно состарятся и уйдут, что маленькая чёрненькая Нюра будет ухаживать за огромным, тяжёлым и непослушным, не владеющим телом парализованным Ваней и будет в отчаянии шлёпать его, как ребёнка, ремнём, вынутым из Ваниных же брюк, пытаясь перевернуть, чтобы вымыть и растереть спину от пролежней (а пролежни всё равно образуются), что будет молить бога чтобы забрал Ваню, и бог послушается - заберёт сына, который умрёт от инфаркта где-то там далеко от матери, в своём городе... если бы знать, что дедушке Павлуше не придётся самостоятельно надевать смертное, он умрёт раньше бабушки Лены, почти на год, - но и ей не придётся его одевать, потому что незадолго до смерти Павлуши она - да кто из них слушается своих взрослых детей, умоляющих не совершать детских поступков? - залезет на стол, чтобы подбелить потолок в кухне, и грохнется оттуда, и сломает шейку бедра, и проводит своего Павлушу только до ворот, отнесённая детьми в кресле, и так и похоронят её неходячей, потому что не заживают шейки бедра в девяносто лет...
Бабушка Маруся «за чаем» (снимок - и надпись? - дяди Толины, но вроде немного на мамин почерк смахивает)
...Если бы знать, что они уйдут, исчезнут, сотрутся с лица земли без следа (на месте многих домов с беседками что-то совсем другое, построенное новыми, более умелыми и богатыми хозяевами, или, наоборот, всё разрушилось-осыпалось без ухода и заботы), я бы их задержала, не пустила за вороты, обняла золотым кольцом из любящих рук, посадила бережно на ладонь, зажала в кулачок, как драгоценные камушки из простых разноцветных стёклышек, обкатанных морем, - сквозь которые лучится бутылочно-зелёно-жёлто-бело-коричнево-серебряно-золотистый солнечный свет, когда смотришь сквозь них в небо...
Но жизнь была бесконечна, не имела ни начал ни концов, шла по кругу - бежала по круглому краю легендарной кастрюли с круглыми пластинками, которые я ставила и ставила на проигрыватель, опуская жёлтый - цвета слоновой кости - «звукосниматель» с массивной головкой и крохотно-прозрачной «корундовой» иглой на волнистые бороздки...
...И - но - я опять снимаю крышку с той канувшей в лету заветной кастрюли, и опять бежит по кругу жизнь, огромная и бесконечная, оттиснутая хрупкими бороздками на небьющейся пластинке моей памяти.
Бабушка Нюра, дедушка Ваня Букреевы, бабушка Лена, дедушка Павлуша Тыщенки, бабушка Маруся Моргуниха, бабушка Маруся... нет, бабушка Маня Мандрыка, я вас помню!
Я вас люблю...
* UPD от 27 сентября 2012. Дядя Толя сказал, что это кум по фамилии Бакланов, была ещё такая пара многодетных кумовьёв, которая уехала через некоторое время из Приазовья куда-то далеко в другой город (потому я их не помню), и бабушка Маруся и бабушка Лена даже ездили к ним когда-то в гости...
You can watch this video on www.livejournal.com
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.