Шум времени,
или Галкин форэва
Я помню хорошо глухие годы России - девяностые годы, их медленное оползание, их болезненное спокойствие, их глубокий провинциализм - тихую заводь: последнее убежище умирающего века. За утренним чаем разговоры о Дрейфусе, имена полковников Эстергази и Пикара, туманные споры о какой-то «Крейцеровой сонате» и смену дирижёров за высоким пультом стеклянного Павловского вокзала, казавшуюся мне сменой династий. Неподвижные газетчики на углах, без выкриков, без движений, неуклюже приросшие к тротуарам, узкие пролётки с маленькой откидной скамеечкой для третьего, и, одно к одному, - девяностые годы слагаются в моём представлении из картин, разорванных, но внутренне связанных тихим убожеством и болезненной, обречённой провинциальностью умирающей жизни.
Широкие буфы дамских рукавов, пышно взбитые плечи и обтянутые локти, перетянутые осиные талии, усы, эспаньолки, холёные бороды; мужские лица и причёски, какие сейчас можно встретить разве только в портретной галерее какого-нибудь захудалого парикмахера, изображающей капули и «кок».
В двух словах - в чём девяностые года. - Буфы дамских рукавов и музыка в Павловске; шары дамских буфов и всё прочее вращаются вокруг стеклянного Павловского вокзала, и дирижёр Галкин - в центре мира.
Осип Мандельштам. Шум времени. Музыка в Павловске
Вычитала вчера у Веры vk-kotelevskaja гениальное определение масскульта как «общедоступного разговора с грязью мира».
Это гениально и абсолютно точно...
Вспомнилась собственная аналитическая трилогия:
Как и зачем рояль превращается в гамелан? (абсурд в измерениях семиотики)
«Людоед у джентльмена Неприличное отгрыз...» (триада «“высокое искусство” - авангард - массовая культура» в измерениях семиотики)
«И упрямая чёлка на грудь Упадёт, прикоснувшись к душе...» (“культур-мультурное” “рождение универсума” в измерениях семиотики), -
где я определила главную тенденцию движения искусства ХХ века: от смысла к бессмыслице, от иерархически организованной совокупности сигнала к шуму.
Именно по этой причине - зашкаливающему уровню визуально-аудиально-смыслового шума - я не могу ни смотреть ни слушать телевизор или радио.
...Да, Галкин по-прежнему в центре мира.
Вот только другой.
Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит,
Но, видит Бог, есть музыка над нами,
Дрожит вокзал от пенья Аонид,
И снова, паровозными свистками
Разорванный, скрипичный воздух слит.
Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.
Железный мир опять заворожён.
На звучный пир в элизиум туманный
Торжественно уносится вагон:
Павлиний крик и рокот фортепьянный.
Я опоздал. Мне страшно. Это - сон.
И я вхожу в стеклянный лес вокзала,
Скрипичный строй в смятеньи и слезах.
Ночного хора дикое начало
И запах роз в гниющих парниках -
Где под стеклянным небом ночевала
Родная тень в кочующих толпа́х...
И мнится мне: весь в музыке и пене,
Железный мир так нищенски дрожит.
В стеклянные я упираюсь сени.
Горячий пар зрачки смычков слепит.
Куда же ты? На тризне милой тени
В последний раз нам музыка звучит!
1921
Осип Мандельштам. Концерт на вокзале
Музыкальный киоск
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
Я помню хорошо глухие годы России - девяностые годы, их медленное оползание, их болезненное спокойствие, их глубокий провинциализм - тихую заводь: последнее убежище умирающего века. За утренним чаем разговоры о Дрейфусе, имена полковников Эстергази и Пикара, туманные споры о какой-то «Крейцеровой сонате» и смену дирижёров за высоким пультом стеклянного Павловского вокзала, казавшуюся мне сменой династий. Неподвижные газетчики на углах, без выкриков, без движений, неуклюже приросшие к тротуарам, узкие пролётки с маленькой откидной скамеечкой для третьего, и, одно к одному, - девяностые годы слагаются в моём представлении из картин, разорванных, но внутренне связанных тихим убожеством и болезненной, обречённой провинциальностью умирающей жизни.
Широкие буфы дамских рукавов, пышно взбитые плечи и обтянутые локти, перетянутые осиные талии, усы, эспаньолки, холёные бороды; мужские лица и причёски, какие сейчас можно встретить разве только в портретной галерее какого-нибудь захудалого парикмахера, изображающей капули и «кок».
В двух словах - в чём девяностые года. - Буфы дамских рукавов и музыка в Павловске; шары дамских буфов и всё прочее вращаются вокруг стеклянного Павловского вокзала, и дирижёр Галкин - в центре мира.
Осип Мандельштам. Шум времени. Музыка в Павловске
Вычитала вчера у Веры vk-kotelevskaja гениальное определение масскульта как «общедоступного разговора с грязью мира».
Это гениально и абсолютно точно...
Вспомнилась собственная аналитическая трилогия:
Как и зачем рояль превращается в гамелан? (абсурд в измерениях семиотики)
«Людоед у джентльмена Неприличное отгрыз...» (триада «“высокое искусство” - авангард - массовая культура» в измерениях семиотики)
«И упрямая чёлка на грудь Упадёт, прикоснувшись к душе...» (“культур-мультурное” “рождение универсума” в измерениях семиотики), -
где я определила главную тенденцию движения искусства ХХ века: от смысла к бессмыслице, от иерархически организованной совокупности сигнала к шуму.
Именно по этой причине - зашкаливающему уровню визуально-аудиально-смыслового шума - я не могу ни смотреть ни слушать телевизор или радио.
...Да, Галкин по-прежнему в центре мира.
Вот только другой.
Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит,
Но, видит Бог, есть музыка над нами,
Дрожит вокзал от пенья Аонид,
И снова, паровозными свистками
Разорванный, скрипичный воздух слит.
Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.
Железный мир опять заворожён.
На звучный пир в элизиум туманный
Торжественно уносится вагон:
Павлиний крик и рокот фортепьянный.
Я опоздал. Мне страшно. Это - сон.
И я вхожу в стеклянный лес вокзала,
Скрипичный строй в смятеньи и слезах.
Ночного хора дикое начало
И запах роз в гниющих парниках -
Где под стеклянным небом ночевала
Родная тень в кочующих толпа́х...
И мнится мне: весь в музыке и пене,
Железный мир так нищенски дрожит.
В стеклянные я упираюсь сени.
Горячий пар зрачки смычков слепит.
Куда же ты? На тризне милой тени
В последний раз нам музыка звучит!
1921
Осип Мандельштам. Концерт на вокзале
Музыкальный киоск
Click to view© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.