ДОМРАЙСАД
Домрайсад
Мой индивидуальный рай задолго до моего рождения был описан Осипом Мандельштамом в стихотворении «Золотистого мёда струя...».
Уменьшенной его моделью является один из домов, где мы: я, моя старшая сестра Лиля и наши мама и папа - жили шесть лет (период моего детства от 4-х до 10-ти): с застеклённой верандой, двумя спальнями, залом, столовой, не считая кухни и прочих технических помещений, с огородом и садом, плавно переходящим в совхозный сад, - и всегда один и тот же дом (точнее, усадьба, то есть дом, двор, огород, прилегающие сады) бабушки с дедушкой по маминой линии: тёплый шелковистый кокон (дом внутри) и прекрасная бескрайняя земля и степная ширь вокруг (это Таврия, мандельштамовская Таврида, где целыми сёлами живут русские, украинцы, татары, немцы, греки и болгары).
Дедушкин виноградник, плодовые деревья и архаические акации, и выжженные краски: жёлтые и белые, - и влажный морской ветер (это посёлок Приазовье Запорожской области - райцентр, а от него на расстоянии от 18 до 30 км - приморские/приазовские сёла), а на море - выжженная полынь, «потоки плотного света», и так каждое лето начиная с годовалого возраста...
Вот благодаря этому во мне после тридцати проявилась личностная Библия - или Эллада (читай - Мандельштам)...
Золотистого мёда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем, - и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки, - идёшь, никого не заметишь.
Как тяжёлые бочки, спокойные катятся дни.
Далеко в шалаше голоса - не поймёшь, не ответишь.
После чая мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы, на окнах опущены тёмные шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
Я сказал: виноград, как старинная битва, живёт,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке;
В каменистой Тавриде наука Эллады - и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки.
Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина,
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, -
Не Елена - другая, - как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжёлые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
Когда уже в зрелом возрасте я писала статью «И я выхожу из пространства...» об одном художнике, о его графическом цикле «Библия в архетипах», я использовала свой детский «архетип» - образ «шелковистого кокона»:
«И вот где-то “посредине” этого мира, или вверху, а иной раз и в уголочке, “с краешку”, вдруг выгораживается пространство смысла: возникает оазис, кокон, нечто круглое, гармоничное, завершённое.
Туго натянутые струны-стебли, но какой-то “текстильной” фактуры: то ли колёсные спицы, то ли мощные лучи - потоки плотного света, то ли мандельштамовская “ковровая ткань” («поэтическая речь есть ковровая ткань, имеющая множество текстильных основ, отличающихся друг от друга только в исполнительской окраске, только в партитуре постоянно изменяющегося приказа орудийной сигнализации» - из “Разговора о Данте”).
И в этом шелковисто-лучистом, “ковровом” коконе - фигура певца-музыканта, с лучезарно-прекрасными глазами, устремлёнными в юдоль слёз...».
Вот таким шелковистым коконом из плотного света был для меня бабушкин дом с «прилегающими к нему территориями».
Когда я была маленькой (точнее, пока жива была бабушка), это и был дом-рай-сад.
Вся усадьба представляла собой хорошо распланированный двор, включающий участки сада и разнообразные палисаднички, в центре которого стоял дом на две половины, где жили бабушка с дедушкой и их сын, мамин брат, с семьёй.
Вот представляете себе огороженный большой двор? За его пределами - огород с хозяйственными постройками. Внутри - ближе к огороду - ряд так называемых летних, то есть деревянных сараев, с косами, тяпками, граблями, дровами, углем, какими-то инструментами, запчастями и прочим «снаряжением».
Ближе к парадным, уличным воротам, калитке - резным, разноцветным, украшенным ромбами и звёздами, и встроенной в штакетник скамье на улице, - дом с отдельной летней кухней (дядино-тётиной).
Везде - во дворе и на улице - вишни, абрикосы, яблони, груши, черешни, потому что там, в Запорожской области, фруктовые деревья сажают прямо на улице, - а также ряды акаций с подбелёнными стволами и кусты сирени.
Перед воротами почему-то такие дикие (необработанные) белёные камни по обе стороны от входа - и двухрядные аллейки из кустов веничей («веничков»), похожих на крохотные кипарисики; везде группами мальвы, ещё какие-то цветы...
Вишенно-абрикосово-яблочно-сливово-грушевый сад рос и по внешнему периметру двора, по меже, представляя собой ещё как бы дополнительный «забор»...
Повсеместно, без плана и замысла, а как бы «невзначай» - крыжовенные кусты, на огороде (как «грязь») обожаемый мной паслён, а вдоль забора (внутри) - длинный такой палисадник, «встроенный» внутрь двора, от самых ворот до огорода, и в нём - дедушкин виноградник.
А на огороде свои чудеса: арбузы, дыни, помидоры, баклажаны, обалденной вкусноты болгарские сладкие и горькие перцы, огурцы разных сортов и прочая всякая всячина, например, обожаемый мной горох двух видов: обычный стручковый «многогорошный» и мохнатенький такой, кисленький, на две горошины...
И вот я садилась в одном конце виноградника (точнее, присаживалась на корточки) и «ползла» влево или вправо в другой (виноградные кусты шли в два ряда, и сорта практически не повторялись, вернее, не повторялись вкусовые ощущения, потому что каждый куст отличался цветом, вкусом, формой виноградин).
И я так медленно-медленно постигала вкус мира... А солнце, а бабушкина всеобъемлющая любовь, а собираемые ею к моему приезду сладкие косточки абрикосов (она сушила их на печке во дворе - или на крыше), а прочие лакомства...
Как-то незаметно это наложилось на восприятие мной Библии, которую я периодически листала (сейчас она у меня, большая книга, изданная в начале ХХ века, весом в 4 кг, мы с двоюродным братом установили «опытным путём»); а где-то класса с седьмого читала более-менее подробно...
Особенно про Соломона и Суламифь, про виноградники... Вообще Библию, несмотря на её ужасы, я воспринимаю как-то солнечно, через напоённые светом виноградины, через эти белёные камни у ворот, через выжженные солнцем, залитые светом степные просторы, через морскую ширь и влажный ветер...
Несколько лет назад я поехала к дяде с тётей (без бабушки уже, умершей в 96-м году), а от них потом на море. Тётя послала меня «за дом», где тоже росли деревья, в том числе абрикосы, чтобы я нарвала себе в дорогу.
Я пошла туда и задохнулась от запаха нахлынувшего детства (на крыше лежали упавшие и подвялившиеся абрикосы): бабушка сушила их на разнообразных решётах, вынимая косточку и расщепляя сладко разваливающуюся абрикосину надвое, выставляла на крышу, и там всё это долго млело на солнце...
А во времена редких дождей (да что там дождей! южных дождиков несерьёзных!) какой переполох поднимался во дворе! Загонялись в укрытие цыплята с квочкой, заносились в сараи и под навесы решёта с сушкой (ведь ещё были и вишни, и сливы, и груши), загонялась в сараи прочая птица...
И вот целый день: то вишенку съешь, то абрикос, то яблоко, то виноград, то паслёна гроздь, то черешен горстку (а дома, то есть в родительском доме, были ещё и мои любимые жёлтые черешни), то сушку; то косточки сладкие разбиваешь где-то на камне камешком же, то принесёшь с огорода горячий «огонёк» (это такой сорт арбузов: ну сантиметров пять в диаметре - а уже красный и сладкий, с мелюсенькими чёрно-рябенькими косточками внутри) и ешь его ложкой, разрезав надвое; то крыжовник, обрывая ягоды прямо с колючего куста и боясь улепётывающих пауков, бросающих «на произвол судьбы» свою плотную белую вату-паутину-кокон... А ещё там была такая смородина, «мичуринка», древовидные такие кустики.
А нажаренные бабушкой вечером крупные семечки, ещё горячие, накрытые прямо в сковородке белоснежным полотенцем, чтоб «дошли»...
О-о-о-о...
Уже будучи взрослой, я поехала в гости с подругой в Калининград - к нашей научной руководительнице Галине Васильевне Степановой. Наш приезд совпал с днем рождения Г. В. - 9 июля.
В подарок среди прочего я привезла ей «настоящего» пахучего подсолнечного масла: дедушка собрал на колхозном поле оставшиеся после уборки комбайном головы подсолнухов, оббил и провеял семечки, сдал их на маслобойню, в обмен получил несколько бидонов масла.
Галина Васильевна решила поставить на стол гостям - «рафинированным» калининградским интеллигентам - моё «нерафинированное» масло: в качестве «живой загадки». Налив немного масла на блюдечко, она предлагала каждому по очереди понюхать и сказать, что это такое?
Каждый нюхавший восторженно восклицал:
- О! О! Какая прелесть! А что это такое?
Наконец Галина Васильевна сжалилась и торжествующе объявила истомившимся «участникам эксперимента»:
- Это масло!
- Какое???!!!
- Подсолнечное, только настоящее.
- А какое же тогда мы в магазине покупаем???!!!
- А машинное!
А сколько и чего мы ели в детстве - знали бы бедные родители...
Бело-зелёную кашку (траву), жёлтую сурепку, бело-розовые цветки акации, какие-то кустики-пучки ещё одной травы, называемой «козлики»; жевали куски чёрной смолы (где мы её находили, понятия не имею); лизали огромные куски серой поваренной соли (опять-таки откуда? может, из каких-то запасов, приберегаемых для подкормки животных?); ели вкуснейший «клей» - янтарные капельки выступающей на плодовых деревьях смолы; жёлтые цветки смородины, из которых мы высасывали нектар, и точно так же - из разноцветной петунии и белого душистого табака; какие-то «баранчики» (крохотные «колёсики», свернувшиеся внутри листков ещё какой-то травы - кажется, калачиков).
Я уж не говорю о «разрешённых радостях»: шелковице, растущей целыми рядами на улицах и в специальных питомниках (для тутового шелкопряда): белой, розовой, чёрной со всеми оттенками цвета и вкуса; горохе на колхозном поле, маслинах (лохе с серебристо-зеленоватыми узкими плодами и полосатыми косточками, из которых мы потом делали бусы); стручках высокой гледичии - фиолетово-чёрных, свисавших кручёными саблевидными гроздьями, которые нужно было раскрыть, вынуть и выбросить чёрные жемчужины семян - и лизать сладкую атласистую «подкладку» саблевидного «футляра»...
Да мало ли! А дуделки-свистелки из стручков каких-то акациевидных кустиков, которые, будучи освобождёнными от семян и вновь соединёнными в «дудочку», давали все возможные оттенки звуков - от противных до мелодичных, от сопрано до баса...
А кленовые «вертолётики», пускаемые нами в глубь старого заброшенного колодца, - как они красиво летели, прощально вертя своими зелёными пропеллерами, в зовущую чёрную бездну...
А вечерние огромные звёзды прямо над головой, а отчаянный ор цикад и стрекотание сверчков, а фиолетово-чернильная тьма, начинающаяся прямо от ворот, и пламя костра у скамьи на улице, чтобы отгонять комаров-налётчиков, а неторопливый разговор, шутки и смех взрослых, отдыхающих от дневной работы, и мы, детвора, тут же, прижавшиеся к родным коленям и ласковым рукам, а чаепитие во дворе в сумерках, из настоящего самовара, а баня, а мягкая и вкусная вода из колодца, а золотистый текучий мёд (однажды бабушка перепутала и чуть не пожарила картошку на меду: подсолнечное масло и мёд там фактически одного цвета и «консистенции»)...
...Первым умер мой дедушка, в мои двадцать девять, - и я физически ощутила, как проткнулся прозрачный сияющий купол над головой, и в образовавшуюся дыру хлынул ледяной холод объективно-равнодушной Вселенной...
Потом, в мои тридцать шесть, - умерла бабушка, и вместе с ней окончательно умерли дом, рай и сад.
От вселенской чёрной бездны теперь меня отделяет только один, последний «редут» - мои мама и папа. Но их силы слабеют, и скоро на передний край мне предстоит выходить одной.
Я внутренне готовлюсь и собираю все свои силы (но как знать, выдержу ли падение редута?). И собираю войска воспоминаний. Самые отборные из них называются: ДОМРАЙСАД.
Есть ещё Домрайсад-2
И музыкальная дорожка к нему:
Click to view
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.