Институциональная ловушка для России
Оригинал взят у hasid в Институциональная ловушка для России
Камиль Галеев написал в «Вопросах экономики» хорошую рецензию на книгу Владимира Попова «Такие разные судьбы: экономическая история Китая, России и Запада» (изданной пока только на английском; Popov Vladimir. Mixed Fortunes: An Economic History of China, Russia, and the West. N. Y.: Oxford University Press, 2014) В этой книге Попов предлагает свою версию сравнительной институциональной истории мира.
Кратко теория Попова, описанная на конкретных примерах, выглядит так:
«Примерно до 1400 г. на всей планете господствовали «коллективистские институты», родовые и общинные структуры. Они не только сковывали частную инициативу, но и обеспечивали своим членам минимальную социальную защиту. Таким образом, человечество пребывало в своего рода мальтузианской ловушке: социальное неравенство, сбережения, а значит, и инвестиции находились на сравнительно низком уровне. Поэтому увеличение массы капитала не опережало рост населения, а иногда отставало от него, сбережения инвестировались, как правило, в создание новых рабочих мест, а не в повышение капиталовооруженности старых.
В конце XV в. в Западной Европе начался распад традиционных коллективистских институтов, сопровождаемый резким ростом неравенства, следователь но, и нормы сбережений и инвестиций . За ускоренное экономическое развитие западным странам пришлось заплатить высокую цену: пережить долгий период институциональной несостоятельности (что нашло выражение в том числе в высоком уровне убийств в XVI-XIX вв.). Однако в итоге к XIX в. страны Запада сумели заменить старые общинные и клановые структуры новыми институтами поддержания порядка в обществе - формализованными институтами права.
Как отреагировал остальной мир на вызов Запада? Часть неевропейских государств - прежде всего Российская империя и страны Латинской Америки - приступила к вестернизации, причем в России эти реформы проводились местными монархами, а в Латинской Америке - европейскими колонизаторами. Ликвидация «коллективистских институтов» началась в России при Петре I и продолжалась в ходе крестьянской реформы 1861 г., реформ Витте и Столыпина. Норма сбережений повысилась за счет увеличения неравенства в обществе и снижения жизненного уровня большей части населения.
Если остальные великие «пороховые империи» XVI в. к 1900 г. превратились в формальные (Индия) и неформальные (Китай, Иран, в меньшей степени Турция) колонии, то Россия даже упрочила свой статус великой державы. Ценой поддержания статуса стал «институциональный вакуум»: старые общинные институты уничтожили, а новые так и не создали.
Советский период представлял собой частичный отход от традиционной для России «латиноамериканской» модели экономики и общества. Советский плановый проект до определенного момента был вполне успешным: в 1929-1970 гг. по темпам роста СССР уступал только Японии. Однако после его краха Россия вернулась на свой традиционный «латиноамериканский» путь развития.
Какие конкретные выводы следуют из этой модели, если она верна? Относительно России и Латинской Америки автор приходит к неутешительным выводам. Вестернизация привела в этих странах к немедленному экономическому росту, но за это пришлось заплатить слишком высокую цену. По обоим предложенным им показателям эти регионы находятся на крайне низкой отметке. Именно из-за общей институциональной слабости рыночные реформы в бывшем СССР привели к такому печальному результату. «Шоковой терапии» в России нередко противопоставляют постепенные реформы в Китае. Но в других странах Восточной Азии, например во Вьетнаме, она не привела к такому же глубокому спаду, что связано с относительно сильными институтами в стране, предотвратившими деградацию «общих функций управления».
В конце XX в. Россия и Китай находились, как представлялось, в примерно сходной ситуации. В обеих странах существовали централизованные плановые экономики, причем китайская модель была во многом скопирована с советской. Примерно в одно и то же время (с лагом в десятилетие) эти страны начали эконом ческие реформы. Но в России они привели к обвальному сокращению экономики, а в Китае - к наиболее впечатляющему экономическому чуду современности. Можно предположить, что различные результаты связаны с особенностями политики, проводимой в этих странах.
Действительно, политика постепенной либерализации экономики, проводившаяся в Китае, с точки зрения автора, была более разумной, чем «шоковая терапия» в СССР, Польше или Вьетнаме. Необходимость либерализации предполагает, что в экономике уже сложился значительный структурный дисбаланс - проблема в том, что резкий переход к равновесному состоянию будет сопровождаться обрушением экономики. В неэффективных (в рыночных условиях) секторах производство сократится, а эффективные секторы из-за недостатка инвестиций не смогут расти так быстро, чтобы компенсировать эту потерю. Отсюда следует вывод: «Поскольку реформы создают необходимость реструктуризации экономики (и реаллокации ресурсов), скорость реформ должна быть такой, чтобы масштаб реструктуризации не превосходил инвестиционный потенциал экономики». Сравнительный анализ развития России и Китая в 1990-е годы подтверждает этот тезис: экономика России падала почти с той же скоростью, с какой росла китайская.
Возникает вопрос: был ли возможен китайский сценарий в России в 1989-1991 гг.? Попов отвечает на него отрицательно. Этот вывод отчасти связан с тем, что рыночные реформы начались в России слишком поздно. Плановая экономика, которая позволяет сконцентрировать ресурсы и резко нарастить производство, имеет врожденный порок: непропорционально большая доля инвестиций направляется на создание новых производственных мощностей и слишком малая - на замену старых.
Обращаясь к метафоре Й. Шумпетера, охарактеризовавшего процесс экономического развития в капиталистической экономике как «созидательное разрушение», можно сказать, что плановая экономика вполне успешно справлялась с «созиданием», но оказалась неспособна организовать «разрушение». Поэтому к 1980‑м годам, когда большая часть созданных после войны производственных мощностей устарела или пришла в негодность, СССР столкнулся с почти неразрешимыми экономическими проблемами. Но даже если бы СССР начал реформы раньше, в 1960-е годы, то, с точки зрения автора, китайские темпы роста не были бы достигнуты. Дело в том, что наиболее рациональный способ реформирования плановой экономики - постепенная либерализация - вряд ли был возможен в России из-за низкого качества ее институтов.
Подобный темп реформ требовал от государства способности, с одной стороны, удерживать экономических агентов от торговли на «сером» рынке по рыночным (а не заданным государством) ценам, а с другой - предотвратить лавинообразный отток ресурсов из государственного сектора в рыночный. Однако Россия в конце 1980 - начале 1990-х годов не могла обеспечить подобную «мягкую посадку» своей экономики из-за слабости базовых институтов.
Критика теории Попова
Пожалуй, самым ярким исключением из этого правила была Швеция, пример которой показывает, что ускоренное развитие было возможно без экспроприации низов и усиления неравенства. Почти на всей территории Европы запутанные земельные конфликты конца Средневековья были разрешены в пользу дворянства, но в Швеции произошло обратное: в XVII в. шведские короли произвели «редукции», конфисковав поместья аристократии. Страна сумела сохранить старую общинную собственность (и низкую степень неравенства), даже превратившись в одну из великих европейских держав, а впоследствии - в развитое индустриальное государство. Объяснить этот шведский парадокс не смог даже Маркс.
Решение автора рассматривать в качестве основного фактора экономического развития именно норму сбережений вполне понятно. Это количественный фактор, который можно измерить объективно. Однако модель, связывающая экономический рост исключительно с накоплением капитала, судя по всему, несколько упрощает действительность. К подобному выводу пришел М.Абрамовитц. Изучив статистику производительности в США в 1870-1953 гг., он обнаружил, что общий рост капиталовооруженности и количества отработанных часов на душу населения за этот период не превысил 14%, а объем производства на душу населения вырос на 248%.
Как заключил Абрамовитц, есть некий третий фактор, не отраженный в статистике, который отвечает почти за весь рост производительности в американской экономике. Впоследствии Р.Солоу отождествил эту «темную материю» с технологическими инновациями. Попов обходит эту проблему, ссылаясь на то, что экономическое развитие зависит не столько от новых изобретений, сколько от наличия свободного капитала, позволяющего внедрить их в производство. С этим можно согласиться. Однако доказывает ли это, что экономический рост будет неизменно коррелировать с ростом сбережений и инвестиций? Здесь возникает проблема эффективного реинвестирования доходов. Согласно некоторым данным, различные отрасли имеют принципиально разную технологическую емкость.
Классический пример, приводимый Э.Райнертом, - производство пшеницы и клубники: первая отрасль легко механизируется, а во второй до сих пор используют ручной труд. Это связано не с тем, что в выращивание клубники по каким-то причинам инвестируют меньше денег, а с «имманентными свойствами продукта». Если предположения Райнерта верны, то страна, специализирующаяся на отраслях с низкой технологической емкостью (сюда относятся добыча ресурсов, а также немеханизируемые отрасли сельского хозяйства и промышленности), будет отставать при любой социальной политике: она не сможет вырваться вперед даже за счет ликвидации старых институтов и усиления неравенства. В этом случае сверхдоходы элит, поскольку их нельзя эффективно реинвестировать в технологически не емкие отрасли, будут потрачены на престижное потребление, как в Польше XVII в. или в России XXI в.»
Камиль Галеев написал в «Вопросах экономики» хорошую рецензию на книгу Владимира Попова «Такие разные судьбы: экономическая история Китая, России и Запада» (изданной пока только на английском; Popov Vladimir. Mixed Fortunes: An Economic History of China, Russia, and the West. N. Y.: Oxford University Press, 2014) В этой книге Попов предлагает свою версию сравнительной институциональной истории мира.
Кратко теория Попова, описанная на конкретных примерах, выглядит так:
«Примерно до 1400 г. на всей планете господствовали «коллективистские институты», родовые и общинные структуры. Они не только сковывали частную инициативу, но и обеспечивали своим членам минимальную социальную защиту. Таким образом, человечество пребывало в своего рода мальтузианской ловушке: социальное неравенство, сбережения, а значит, и инвестиции находились на сравнительно низком уровне. Поэтому увеличение массы капитала не опережало рост населения, а иногда отставало от него, сбережения инвестировались, как правило, в создание новых рабочих мест, а не в повышение капиталовооруженности старых.
В конце XV в. в Западной Европе начался распад традиционных коллективистских институтов, сопровождаемый резким ростом неравенства, следователь но, и нормы сбережений и инвестиций . За ускоренное экономическое развитие западным странам пришлось заплатить высокую цену: пережить долгий период институциональной несостоятельности (что нашло выражение в том числе в высоком уровне убийств в XVI-XIX вв.). Однако в итоге к XIX в. страны Запада сумели заменить старые общинные и клановые структуры новыми институтами поддержания порядка в обществе - формализованными институтами права.
Как отреагировал остальной мир на вызов Запада? Часть неевропейских государств - прежде всего Российская империя и страны Латинской Америки - приступила к вестернизации, причем в России эти реформы проводились местными монархами, а в Латинской Америке - европейскими колонизаторами. Ликвидация «коллективистских институтов» началась в России при Петре I и продолжалась в ходе крестьянской реформы 1861 г., реформ Витте и Столыпина. Норма сбережений повысилась за счет увеличения неравенства в обществе и снижения жизненного уровня большей части населения.
Если остальные великие «пороховые империи» XVI в. к 1900 г. превратились в формальные (Индия) и неформальные (Китай, Иран, в меньшей степени Турция) колонии, то Россия даже упрочила свой статус великой державы. Ценой поддержания статуса стал «институциональный вакуум»: старые общинные институты уничтожили, а новые так и не создали.
Советский период представлял собой частичный отход от традиционной для России «латиноамериканской» модели экономики и общества. Советский плановый проект до определенного момента был вполне успешным: в 1929-1970 гг. по темпам роста СССР уступал только Японии. Однако после его краха Россия вернулась на свой традиционный «латиноамериканский» путь развития.
Какие конкретные выводы следуют из этой модели, если она верна? Относительно России и Латинской Америки автор приходит к неутешительным выводам. Вестернизация привела в этих странах к немедленному экономическому росту, но за это пришлось заплатить слишком высокую цену. По обоим предложенным им показателям эти регионы находятся на крайне низкой отметке. Именно из-за общей институциональной слабости рыночные реформы в бывшем СССР привели к такому печальному результату. «Шоковой терапии» в России нередко противопоставляют постепенные реформы в Китае. Но в других странах Восточной Азии, например во Вьетнаме, она не привела к такому же глубокому спаду, что связано с относительно сильными институтами в стране, предотвратившими деградацию «общих функций управления».
В конце XX в. Россия и Китай находились, как представлялось, в примерно сходной ситуации. В обеих странах существовали централизованные плановые экономики, причем китайская модель была во многом скопирована с советской. Примерно в одно и то же время (с лагом в десятилетие) эти страны начали эконом ческие реформы. Но в России они привели к обвальному сокращению экономики, а в Китае - к наиболее впечатляющему экономическому чуду современности. Можно предположить, что различные результаты связаны с особенностями политики, проводимой в этих странах.
Действительно, политика постепенной либерализации экономики, проводившаяся в Китае, с точки зрения автора, была более разумной, чем «шоковая терапия» в СССР, Польше или Вьетнаме. Необходимость либерализации предполагает, что в экономике уже сложился значительный структурный дисбаланс - проблема в том, что резкий переход к равновесному состоянию будет сопровождаться обрушением экономики. В неэффективных (в рыночных условиях) секторах производство сократится, а эффективные секторы из-за недостатка инвестиций не смогут расти так быстро, чтобы компенсировать эту потерю. Отсюда следует вывод: «Поскольку реформы создают необходимость реструктуризации экономики (и реаллокации ресурсов), скорость реформ должна быть такой, чтобы масштаб реструктуризации не превосходил инвестиционный потенциал экономики». Сравнительный анализ развития России и Китая в 1990-е годы подтверждает этот тезис: экономика России падала почти с той же скоростью, с какой росла китайская.
Возникает вопрос: был ли возможен китайский сценарий в России в 1989-1991 гг.? Попов отвечает на него отрицательно. Этот вывод отчасти связан с тем, что рыночные реформы начались в России слишком поздно. Плановая экономика, которая позволяет сконцентрировать ресурсы и резко нарастить производство, имеет врожденный порок: непропорционально большая доля инвестиций направляется на создание новых производственных мощностей и слишком малая - на замену старых.
Обращаясь к метафоре Й. Шумпетера, охарактеризовавшего процесс экономического развития в капиталистической экономике как «созидательное разрушение», можно сказать, что плановая экономика вполне успешно справлялась с «созиданием», но оказалась неспособна организовать «разрушение». Поэтому к 1980‑м годам, когда большая часть созданных после войны производственных мощностей устарела или пришла в негодность, СССР столкнулся с почти неразрешимыми экономическими проблемами. Но даже если бы СССР начал реформы раньше, в 1960-е годы, то, с точки зрения автора, китайские темпы роста не были бы достигнуты. Дело в том, что наиболее рациональный способ реформирования плановой экономики - постепенная либерализация - вряд ли был возможен в России из-за низкого качества ее институтов.
Подобный темп реформ требовал от государства способности, с одной стороны, удерживать экономических агентов от торговли на «сером» рынке по рыночным (а не заданным государством) ценам, а с другой - предотвратить лавинообразный отток ресурсов из государственного сектора в рыночный. Однако Россия в конце 1980 - начале 1990-х годов не могла обеспечить подобную «мягкую посадку» своей экономики из-за слабости базовых институтов.
Критика теории Попова
Пожалуй, самым ярким исключением из этого правила была Швеция, пример которой показывает, что ускоренное развитие было возможно без экспроприации низов и усиления неравенства. Почти на всей территории Европы запутанные земельные конфликты конца Средневековья были разрешены в пользу дворянства, но в Швеции произошло обратное: в XVII в. шведские короли произвели «редукции», конфисковав поместья аристократии. Страна сумела сохранить старую общинную собственность (и низкую степень неравенства), даже превратившись в одну из великих европейских держав, а впоследствии - в развитое индустриальное государство. Объяснить этот шведский парадокс не смог даже Маркс.
Решение автора рассматривать в качестве основного фактора экономического развития именно норму сбережений вполне понятно. Это количественный фактор, который можно измерить объективно. Однако модель, связывающая экономический рост исключительно с накоплением капитала, судя по всему, несколько упрощает действительность. К подобному выводу пришел М.Абрамовитц. Изучив статистику производительности в США в 1870-1953 гг., он обнаружил, что общий рост капиталовооруженности и количества отработанных часов на душу населения за этот период не превысил 14%, а объем производства на душу населения вырос на 248%.
Как заключил Абрамовитц, есть некий третий фактор, не отраженный в статистике, который отвечает почти за весь рост производительности в американской экономике. Впоследствии Р.Солоу отождествил эту «темную материю» с технологическими инновациями. Попов обходит эту проблему, ссылаясь на то, что экономическое развитие зависит не столько от новых изобретений, сколько от наличия свободного капитала, позволяющего внедрить их в производство. С этим можно согласиться. Однако доказывает ли это, что экономический рост будет неизменно коррелировать с ростом сбережений и инвестиций? Здесь возникает проблема эффективного реинвестирования доходов. Согласно некоторым данным, различные отрасли имеют принципиально разную технологическую емкость.
Классический пример, приводимый Э.Райнертом, - производство пшеницы и клубники: первая отрасль легко механизируется, а во второй до сих пор используют ручной труд. Это связано не с тем, что в выращивание клубники по каким-то причинам инвестируют меньше денег, а с «имманентными свойствами продукта». Если предположения Райнерта верны, то страна, специализирующаяся на отраслях с низкой технологической емкостью (сюда относятся добыча ресурсов, а также немеханизируемые отрасли сельского хозяйства и промышленности), будет отставать при любой социальной политике: она не сможет вырваться вперед даже за счет ликвидации старых институтов и усиления неравенства. В этом случае сверхдоходы элит, поскольку их нельзя эффективно реинвестировать в технологически не емкие отрасли, будут потрачены на престижное потребление, как в Польше XVII в. или в России XXI в.»