Истории и Философии Морали, подполковник Дюбуа, из Звездного десанта Хайнлайна!
Я размышлял на эту тему во время последнего урока Истории и Философии Морали. От остальных предметов она отличалась тем, что была обязательной, хотя экзаменов по ней мы не сдавали - мистеру Дюбуа, похоже, плевать было, усвоили мы что‑нибудь или нет. Только изредка он тыкал в кого‑нибудь из нас культей левой руки (запоминать имена он не считал нужным) и задавал вопрос. И тут Я размышлял на эту тему во время последнего урока Истории и Философии Морали. От остальных предметов она отличалась тем, что была обязательной, хотя экзаменов по ней мы не сдавали - мистеру Дюбуа, похоже, плевать было, усвоили мы что‑нибудь или нет. Только изредка он тыкал в кого‑нибудь из нас культей левой руки (запоминать имена он не считал нужным) и задавал вопрос. И тут начиналось такое! Однако на последнем уроке он, кажется, всерьез решил выяснить, чему же мы научились. Одна из девчонок довольно резко заявила:
- А моя мама говорит, что сила ничего не решает!- Вот как?Мистер Дюбуа с сожалением поглядел на нее:
- Я уверен, что отцы города под названием Карфаген были бы очень рады это слышать. Почему бы вашей матери не обнадежить их на этот счет? Или вы сами сделаете это? Они вечно вот так препирались - ведь экзаменов по предмету не было, а стало быть, и опасаться мистера Дюбуа не стоило. Она чуть не завизжала:
- Что вы дурочку из меня делаете?! Все знают, что Карфаген был разрушен!- Судя по вашему виду, вы об этом забыли, - ответил мистер Дюбуа с усмешкой. - Ну а раз уж знаете, то скажите нам: что, как не сила, раз и навсегда определило его судьбу? И я не собирался «делать дурочку» из вас лично, можете поверить. Ничего не поделаешь, я против воли презираю такие непростительно глупые мысли. Всякому, кто исповедует исторически неверную - и полностью аморальную - доктрину о том, что «сила ничего не решает», я посоветовал бы обратиться к духам Наполеона Бонапарта и герцога Веллингтонского и обсудить этот вопрос с ними. Дух Гитлера вполне подойдет для того, чтобы рассудить вас, а места в большом жюри могли бы занять, скажем, Дронт, Большая Гагара и Странствующий Голубь. Сила, откровенная сила решила в истории человечества больше, чем какой‑либо другой фактор, а противоположное мнение является в лучшем случае благим пожеланием. И если наши потомки когда‑нибудь забудут эту основную истину, они оплатят свою забывчивость жизнью и свободой! Так было, и так будет. Он вздохнул. - Еще один год, еще один класс - и, похоже, еще одна неудача. Дать знания ребенку может кто угодно, однако никто не в силах научить его ДУМАТЬ. Вдруг он ткнул пальцем в меня:- Вот вы. В чем моральное различие - если таковое имеет место - между солдатом и штатским?
- Разница,
- осторожно ответил я,
- в их гражданском долге. Солдат берет на себя персональную ответственность за ту политическую общность, членом которой является, и защищает ее ценой своей крови, а иногда - и жизни. А штатский - нет.
- Слово в слово по учебнику,
- презрительно буркнул мистер Дюбуа.
- А лично вы как это понимаете? Вы в это вообще‑то верите?
- Я… Не знаю, сэр.
- Ну да, еще бы… Я сомневаюсь, что кто‑либо из вас вспомнит о таком понятии, как «гражданский долг», даже если увидит его воочию. Мистер Дюбуа взглянул на часы:
- Все, время вышло. Может, встретимся когда‑нибудь при обстоятельствах менее печальных… Ступайте.
- Очень хорошо. - Сержант обратился к нам:
- Повторяйте за мной. Я, будучи совершеннолетним, по собственной воле…
- Без принуждения физического, словесного либо любого другого характера, будучи в установленной форме извещен и предупрежден о сути и значении данной присяги…
- …вступаю в ряды Вооруженных сил Земной Федерации на срок не менее двух лет либо любой другой по требованию службы. На этом месте я малость поперхнулся. Мне всегда казалось, что срок - это только два года, так все говорили. А что, если заставят служить всю жизнь?!
- …Клянусь утверждать Конституцию Федерации, защищая ее от всех земных и неземных врагов; укреплять и защищать конституционные права и свободы всех граждан и других лиц, в законном порядке проживающих на территории Федерации и ассоциированных государств; выполнять возложенные на меня законом и определенные его законными представителями обязанности на Земле и вне ее…- …беспрекословно подчиняться всем законным приказам Главнокомандующего Вооруженными силами Земли, старших офицеров и приравненных к ним лиц…- …а также отдавать таковые приказы всем военнослужащим, другим лицам, а также негуманоидам, определенным в законном порядке под мое командование…- …и по окончании срока будучи уволенным с почетом в отставку либо будучи по окончании означенного срока зачислен в запас, выполнять все предписания и обязанности и пользоваться всеми без исключения правами Гражданина Федерации, включая права, обязанности и привилегии, связанные с пожизненным правом избирать и быть избранным на государственные должности, пока право это не будет отнято у меня смертью либо по окончательному, не подлежащему обжалованию решению суда равных мне.
Уф‑ф‑ф! На занятиях по Истории и Философии Морали мистер Дюбуа анализировал с нами текст присяги, фразу за фразой. Однако мы не представляли себе ее значимости, пока она не нависла над нами тяжело и неотвратимо, как колесница Джаггернаута. И хотя присяга заставила меня понять, что я больше не штатский растрепа без забот в голове, в сознании моем ничего не изменилось. Я осознал, кем не являюсь теперь, но кем стал - еще не почувствовал.
- И да поможет мне бог!
- закончили мы хором. При этом Карл перекрестился, и то же сделала секретарша - та, что посимпатичнее.
Значит, бывают обстоятельства, при которых просто глупо бросать на города противника водородные бомбы - все равно что наказывать малыша с помощью топора. Война - это не просто насилие и убийства, грубые и простые. Война - это управляемое насилие, имеющее определенную цель, целенаправленное насилие. Цель любой войны - подкрепить решения правительства силой. И нужно не просто убивать противника ради того, чтобы убить. Суть в том, чтобы заставить его делать то, что требуется нам. Не убийство… а управляемое и целенаправленное давление.
мистера Дюбуа Истории и Философии Морали
- Разумеется, определение стоимости, данное Марксом, просто нелепо. Вся работа, вложенная в комок грязи, не превратит его в яблочный пирог. Комок грязи и останется комком грязи, стоимость которого - ноль. Больше того: неумелая работа даже может понизить стоимость. Бесталанный повар превратит тесто и свежие яблоки, обладающие стоимостью, в несъедобную массу, стоимость которой - ноль. И напротив, искусный повар, мастер, из тех же компонентов изготовит кондитерское изделие стоимостью гораздо выше ординарной. И затратит на это не больше усилий, чем заурядный повар на заурядное лакомство. Даже такие кухонные иллюстрации сводят теорию стоимости Маркса на нет (а ведь из этой ложной посылки возникает грандиознейшее мошенничество, имя коему - коммунизм) и подтверждают истинность проверенной временем теории общественной пользы. Дюбуа покачал пальцем.
- Тем не менее - проснитесь там, молодой человек, вернитесь в класс! - тем не менее сумбурная древняя мистификация под названием «Дас Капиталь», несмотря на всю свою напыщенность, искажение фактов, путаницу и нервозность, а также полную ненаучность и алогичность - тем не менее это помпезное жульничество Карла Маркса несет в себе зародыш очень важной истины. Если бы он обладал аналитическим умом, то мог бы сформулировать первое адекватное определение стоимости… и тем самым - уберечь нашу планету от многих бед.
- А может и нет, - внезапно добавил мистер Дюбуа.
- Вот вы!Я выпрямился на своем стуле.
- Если уж вы, юноша, не можете слушать меня, то, вероятно, способны сказать классу: стоимость является величиной относительной или абсолютной?Я слушал его, просто не видел причин, не позволяющих слушать с закрытыми глазами и расслабленной спиной. Но вопрос его застал меня врасплох - как раз к этому дню я ничего не читал. Поколебавшись, я ответил наугад:
- Абсолютной.
- Неверно,
- холодно сказал мистер Дюбуа.
- Стоимость имеет смысл только с точки зрения человека. Стоимость всегда зависит от отдельных личностей, а также имеет свое значение для каждого человека. «Рыночная стоимость» же - есть фикция, грубое усреднение индивидуальных стоимостей, каждая из которых отлична от другой, без чего была бы невозможна торговля. (Интересно, что сказал бы отец, если бы при нем рыночную стоимость назвали фикцией - вероятно, фыркнул бы с отвращением. )
- Индивидуальное значение стоимости проявляется в двух жизненных аспектах: во‑первых, насколько полезна данная вещь, а во‑вторых, какие затраты требуются для ее приобретения. Есть старая песня, утверждающая, что «все лучшее в жизни - бесплатно». Неправда! Это обман! Трагическое заблуждение, которое привело к закату и отмиранию демократий в двадцатом веке. Эти пышные эксперименты провалились с треском, а все оттого, что людей убедили: стоит только проголосовать за то, что хочешь, - и получай! Без страданий, без пота, без слез. Бесплатно не бывает ничего. Даже дыхание, дающее нам жизнь, должно быть оплачено страданиями при первом вздохе. Мистер Дюбуа, не спуская с меня глаз, добавил:
- Если б вы, мальчишки и девчонки, так же попотели ради своих игрушек, как новорожденный борется за жизнь, вы были бы гораздо счастливее и намного богаче. Некоторых из вас мне просто жаль - настолько бедно их богатство. Вот вы! Я вручаю вам первый приз за стометровку. Вас это сделает счастливее?
- Н‑ну… наверное…- Без колебаний, пожалуйста. Вот ваш приз, я даже заказал гравировку: «Гран‑при соревнований в спринте на сто метров». Он действительно подошел ко мне и прицепил на мою грудь значок.
- Пожалуйста! Вы счастливы? Вы цените его? Или нет?Я был уязвлен. Вначале грязные инсинуации насчет богатеньких сынков - типичная зависть малоимущего, - а теперь еще этот фарс! Я сорвал значок и отдал ему. Мистер Дюбуа с виду страшно удивился:
- Это не добавляет вам счастья?!- Вы же отлично знаете, что я занял четвертое место!
- ВОТ ИМЕННО! Приз за первое место не имеет для вас ценности, ведь вы его не заслужили. Но занятое вами по праву четвертое доставляет вам истинное удовольствие! Хочется верить, что хоть некоторые из восседающих здесь сомнамбул поняли мой маленький розыгрыш на тему морали. По‑моему, поэт, написавший эту песню, хотел сказать, что самое дорогое в жизни следует покупать не за деньги, а каким‑то иным образом. Это настолько же верно, насколько ошибочны его слова в буквальном их понимании. Самое дорогое в жизни вообще не имеет никакого отношения к деньгам! Цена ему - преданность, боль и пот… Цена ему - самое дорогое во всей жизни - сама жизнь! Вот высшая цена всех ценностей! Мы топали в лагерь, и по пути я размышлял над этими словами мистера Дюбуа - то есть подполковника Дюбуа,
- а также над его письмом. Затем пришлось оставить размышления, потому что парни из нашего оркестра шагали неподалеку, и мы запели французские песни - «Марсельезу» конечно, «Мадлон», «Сынов труда и риска», «Legion etrangere» и «Мадемуазель из Армантьера».
И тут я вспомнил диспут в нашем классе на уроке Истории и Философии Морали. Мистер Дюбуа рассказывал о беспорядках, предшествовавших распаду Североамериканской Республики в конце двадцатого века. Из его слов выходило, что, прежде чем все пошло вразнос, преступления вроде совершенного Диллингером были так же обычны, как собачьи драки. И такой ужас творился не только в Америке - в России и на Британских островах было то же самое, да и в других странах… Но своего апогея это достигло в Северной Америке, незадолго до того как наступил полный абзац.
- Обычные законопослушные люди, - рассказывал мистер Дюбуа,
- даже не ходили вечером в публичные парки. Это было связано с риском подвергнуться нападению жестоких, будто стая зверей, подростков, вооруженных велосипедными цепями, ножами, самодельными пистолетами… и быть в лучшем случае напуганными, а скорее всего ограбленными, возможно - опасно раненными или даже убитыми. И продолжалось это долгие годы, вплоть до начала войны между Русско‑Англо‑Американским Альянсом и Китайской Гегемонией. Убийства, наркомания, воровство, разбой и вандализм стали обычным явлением. И не только в парках - такие вещи случались на улицах, посреди бела дня, или во дворах школ, или даже в самих школах. Но парки были особенно опасны - честные люди старались держаться от них подальше после наступления темноты. Я попытался вообразить, что такие штуки творятся в нашей школе, - и просто не смог. Или в наших парках… Парк - это ведь место для веселья, а вовсе не для того, чтобы обижать кого‑нибудь… А уж убивать…
- Мистер Дюбуа! А разве тогда не было полиции? Или судов?- Тогда было гораздо больше полиции и судов, чем в наше время. И все они были загружены работой выше головы.
- Похоже, я не могу этого понять…Если бы мальчишка из нашего города совершил что‑нибудь хотя бы наполовину такое плохое, и его, и его отца высекли бы при всем честном народе. Но такого просто не было! Между тем мистер Дюбуа спросил меня:
- А сможете вы дать определение «малолетнего преступника»?
- А‑а… Н‑ну, это те самые дети. Те, которые избивали людей.
- Неверно. - А… Почему неверно? Ведь в учебнике сказано…
- Извините. Учебник действительно дает такую формулировку. Но если назвать хвост ногой, то вряд ли он от этого превратится в ногу. «Малолетний преступник» - понятие внутренне противоречивое, однако само это противоречие дает ключ к разрешению проблемы и возможность понять причины провала попыток разрешить эту проблему. Вам приходилось когда‑нибудь воспитывать щенка?
- Да, сэр.
- А сумели ли вы отучить его делать лужи в доме?
- Э‑э… Да, сэр. В конце концов. Честно говоря, я с этим промедлил - потому мама и решила, что собак в доме быть не должно.
- Понятно. А когда щенок напускал лужицу, вы злились на него?- Как? Нет, зачем же. Он ведь еще щенок, он же не знает…
- А что же вы делали?
- Ну, я ругал его, и тыкал носом в лужу, и шлепал.
- Но ведь он не мог понимать ваших слов. - Конечно, не мог, но он понимал, что я на него сержусь!
- Но вы только что говорили, что не сердились на него. Мистер Дюбуа иногда просто бесил меня - вот так приводя в замешательство.
- Нет, я только ИЗОБРАЖАЛ, что сержусь! Его ведь нужно было приучать, верно?
- Согласен. Но, объяснив ему, что вы им недовольны, как могли вы быть таким жестоким, что еще и шлепали его? Ведь вы сказали, что бедный звереныш не знал, что делает плохо! И все же причиняли ему боль! Как же вам не стыдно? Может быть, вы - садист?Я не знал тогда, что такое садист, однако в щенках кое‑что понимал!
- Мистер Дюбуа, но ведь иначе - никак! Вы ругаете его, чтобы он знал, что поступил неправильно, тычете его в лужу носом, чтобы он знал, в чем заключается его проступок, и шлепаете, чтобы ему расхотелось впредь так поступать. И шлепать его нужно сразу же - иначе от наказания ничего хорошего не будет; вы его просто запутаете. И даже тогда он с одного раза не поймет; надо следить, и сразу же наказывать его опять, и шлепать немного больнее. И он очень скоро научится. А просто ругать его - только зря языком молоть. Вы, наверное, никогда не воспитывали щенков.
- Почему же, многих. Сейчас я воспитываю гончую. Этим самым методом. Однако вернемся к нашим малолетним преступникам. Наиболее жестокие из них были примерно вашего возраста. А когда начинали свою преступную карьеру - были гораздо младше вас. И вот теперь вспомним вашего щенка. Тех подростков очень часто ловили; полиция производила аресты каждый день. Их ругали? Да, и зачастую очень жестко. Тыкали их носом в содеянное? Лишь изредка. Газеты и официальные учреждения держали их фамилии в секрете - таков был закон во многих штатах для тех, кто не достиг восемнадцати лет. Их шлепали? Ни в коем случае! Многих не шлепали, даже когда они были малышами! Считалось, что порка или другие наказания, причиняющие боль, могут повредить неустойчивой детской психике. Я подумал, что мой отец, должно быть, никогда не слыхал о такой теории.
- Телесные наказания в школах были запрещены законом, - продолжал мистер Дюбуа.
- Порка дозволялась законом лишь в одной маленькой провинции - в Делавере; полагалась она только за несколько преступлений и применялась крайне редко. Она считалась «жестоким и неординарным наказанием». Лично я не понимаю, что плохого в наказании жестоком и неординарном. Хотя судья должен быть, в принципе, милосердным, все равно его приговор обязательно должен причинять преступнику страдания, иначе наказание не будет наказанием. Ведь боль - основной механизм, выработавшийся в нас в течение миллионов лет эволюции! И этот механизм охраняет нас, предупреждая всякий раз, когда что‑либо угрожает нашему выживанию. Так почему же общество должно отрицать такой хороший механизм выживания? Но тот период был просто переполнен ненаучной, псевдопсихологической бессмыслицей. И о неординарности: наказание должно выходить из ряда вон, иначе оно не сослужит никакой службы. Мистер Дюбуа указал пальцем на другого мальчика:
- Вот вы. Что произойдет, если щенка бить каждый час?
- Ну‑у!
Он, наверное, с ума сойдет!
- Возможно. И уж конечно, ничему не научится. Сколько времени прошло с тех пор, как директор нашей школы в последний раз применял к ученикам розги?
- Ну, я точно не помню… Около двух лет. Тот парень ударил…
- Неважно. Времени прошло достаточно много. Значит, это наказание настолько необычно, чтобы быть значительным, предостерегать и послужить уроком на будущее. Вернемся теперь снова к нашим малолетним преступникам. Очень вероятно, что их не наказывали во младенчестве, известно в точности, что не подвергали порке за преступления. Обычно все происходило в следующем порядке: за первое преступление «предупреждали» - и зачастую вовсе без участия суда. После дальнейших проступков приговаривали к тюремному заключению, но приговор обычно откладывался, и юнец «отпускался на поруки». Такой подросток мог быть несколько раз арестован и приговорен, прежде чем его наконец наказывали. Затем его помещали в тюрьму, вместе с другими такими же, от кого он мог воспринять только новые преступные обычаи. И если он не творил особенных безобразий во время заключения, то приговор ему смягчали и отпускали его на поруки - «давали помиловку», на жаргоне тех времен. Такие поблажки могли повторяться из года в год, а тем временем подросток преступал закон все чаще, все с большей жестокостью и изощренностью - и всегда совершенно безнаказанно, только со скучноватыми, но вполне комфортабельными отсидками иногда. А затем вдруг наступало восемнадцатилетие, так называемый «малолетний преступник» становился по закону преступником взрослым, и зачастую уже через пару недель сидел в камере, приговоренный к смертной казни за убийство. Мистер Дюбуа снова указал на меня:
- Вот вы. Допустим, что щенка просто отчитали, не наказывая его, и позволили ему пачкать в доме… Только иногда выставляли за дверь, но вскоре впускали обратно, предупредив на будущее о том, что так делать нельзя. И вот в один прекрасный день щенок вырос во взрослую собаку, так и не отучившись пачкать в доме. Тогда вы хватаете ружье и пристреливаете его. Что скажете по этому поводу?
- Ну, это, по‑моему, глупейший способ воспитывать щенка!
- Согласен. Ребенка - тоже. Но - кто же здесь виноват?
- Понятно, не щенок!- Согласен. Но все же - объясните свою точку зрения.
- Мистер Дюбуа, - поднялась одна из девочек, - но почему? Почему не наказывали детей, когда это было необходимо для них же? И не пороли тех, кто постарше, когда они этого заслуживали? Ведь такое наказание не забудешь никогда. Я имею в виду тех, кто действительно творил безобразия. Почему?
- Не знаю, - нахмурившись, ответил мистер Дюбуа.
- За исключением той причины, что использование этого проверенного временем метода внушения понятий об общественном долге и соблюдении законов в сознание молодежи чем‑то не устраивало ненаучную, псевдопсихологическую прослойку, именовавшую себя «детскими психологами» или же «социальными служащими». Видимо, им это казалось чересчур примитивным - ведь здесь нужны лишь терпение и твердость, как и при воспитании щенка. Я порой думаю: может быть, им зачем‑то были нужны эти беспорядки? Однако непохоже на то; ведь взрослые почти всегда поступают из «высших соображений»: неважно, что из этого выходит.
- Но - боже мой! - сказала девочка.
- Мне вовсе не нравится, когда меня наказывают, да и ни одному ребенку это не нравится. Но, когда нужно, мама делала это. Когда однажды меня высекли в школе, мама дома еще добавила. С тех пор прошло уже много лет. И я уверена, что меня никогда не потащат в суд и не приговорят к порке - веди себя как следует, и все будет в порядке. В нашей системе я не вижу ничего неправильного - это гораздо лучше, чем - ох, ужас!
- когда за порог не ступить, чтобы не рисковать жизнью!
- Согласен. Юная леди, трагическая ошибочность того, что делали эти люди, заключалась в глубоком противоречии с тем, что они намеревались сделать. У них не было научно обоснованной теории морали. Конечно, различные теории на этот счет у них имелись, и они пытались жить по ним, и над их побуждениями я вовсе не склонен смеяться, но все эти теории были НЕВЕРНЫ - половина их была не более чем благими пожеланиями, а другая половина - просто рационализированным шарлатанством. И чем серьезней они относились к делу, тем дальше были от цели. Они, видите ли, считали, что человек имеет моральный инстинкт.
- Сэр… но это действительно так! По крайней мере, у меня есть…
- Нет, моя дорогая! Вы имеете КУЛЬТИВИРОВАННУЮ совесть, тщательнейшим образом тренированную. У человека нет инстинкта морали, он не рождается с ее чувством. Чувство морали мы приобретаем путем обучения, опыта и тяжелой умственной работы. Те злосчастные малолетние преступники не рождались с чувством морали, так же, как и мы с вами! Но они не имели ни одного шанса выработать его - обстановка не позволяла. Что такое «чувство морали»? Это - усовершенствованный инстинкт самосохранения. Вот он присущ человеку от рождения, из него вытекают все аспекты личности. Все, что противоречит инстинкту самосохранения, рано или поздно уничтожает соответствующую особь и, следовательно, в последующих поколениях не проявляется. Это доказано математически и подтверждается для всех случаев. Инстинкт самосохранения - единственная сила, управляющая всеми нашими поступками.
- Однако инстинкт самосохранения, - продолжал мистер Дюбуа, - может быть развит в значительно более тонкие мотивации, чем бессознательное животное желание просто остаться в живых. Юная леди, то, что вы ошибочно назвали «моральным инстинктом», есть не что иное, как внедренная в вас старшими истина: выживание общее гораздо важнее вашего личного выживания. Например, выживание вашей семьи, детей, когда они у вас будут… Вашего народа, если подняться выше. И так далее. Но истинно научное обоснование теории морали - только в личном инстинкте самосохранения! И теория эта должна обрисовать иерархию выживания, отметить мотивацию для каждого уровня этой иерархии и разрешить все противоречия. Мы на сегодняшний день такую теорию имеем и с ее помощью можем решить любую моральную проблему для любого уровня. Личный интерес, любовь к родным, гражданские обязанности по отношению к соотечественникам и ответственность за все человечество. И сейчас уже разрабатываются нормы для межпланетных отношений. Однако все моральные проблемы могут быть проиллюстрированы одной, несколько перефразированной цитатой: «Величайшей любовью наделен не человек, но кошка, умирающая, чтобы защитить своих котят». И однажды вы поймете проблему, с которой пришлось столкнуться этой кошке, и как она ее решила; вы будете готовы проэкзаменовать себя и узнать, насколько высока моральная вершина, которую вам по силам преодолеть. Малолетние преступники были на самом низком уровне. Они рождались с одним лишь инстинктом самосохранения, самым высоким их моральным достижением была хрупкая лояльность к «своим», то есть своей уличной банде. Но различные доброжелатели пытались взывать к их «лучшим чувствам», «проникнуть в душу», «пробудить их чувство морали». ВЗДОР! У них не было никаких «лучших чувств»; опыт показывал им, что все ими творимое - единственный способ выжить. Щенок не получает своих шлепков, а стало быть, то, что он делает с удовольствием и успехом, для него - «морально». Основа морали - долг: понятие, находящееся в таком же отношении к группе, как личный интерес - к индивидууму. Никто не проповедовал тем детям их обязанности в той форме, в какой они поняли бы, то есть вкупе со шлепками. Зато общество, в котором они жили, без конца толковало им об их «правах». И результаты нетрудно было предсказать, поскольку НИКАКИХ ЕСТЕСТВЕННЫХ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА В ПРИРОДЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ. Мистер Дюбуа сделал паузу.
Кто‑то схватил наживку:
- Сэр, а как же насчет «жизни, свободы и погони за счастьем»?
- А, да, эти «неотъемлемые права»… Каждый год кто‑нибудь да процитирует эту великолепную поэтику. Жизнь? А каковы «права» на жизнь у того, кого носит в Тихом океане? Океан не слышит его криков. Каковы «права» на жизнь у человека, который должен умереть ради спасения своих детей? Если он предпочтет сохранить собственную жизнь, то сделает это «по праву»? Если два человека голодают и альтернатива смерти обоих - съедение одного другим, кто из двоих «имеет право» на жизнь? Это вы называете «правом»? Что касается свободы - те герои, которые подписывали этот великий документ, клялись купить эту свободу ценой собственных жизней. Свобода никогда не была неотъемлемым правом, древо свободы полито кровью патриотов и нуждается в регулярной поливке, иначе оно засохнет. Из всех так называемых прав человека, изобретенных когда‑либо, свобода всегда была самой дорогой, и цена ее не упадет никогда. И третье право - «погоня за счастьем». Его, конечно, не отнять, но правом это не является. Оно - в существующем положении вещей, и тираны не могут отнять его, а патриоты - восстановить. Бросьте меня в башню, сожгите на костре или сделайте царем царей - в любом случае, пока длится моя бренная жизнь, я имею право на «погоню за счастьем», и ни господь бог, ни все святые, ни мудрецы, ни изощреннейшие наркотики не смогут разуверить меня в этом. Мистер Дюбуа обратился ко мне:
- Я сказал, что «малолетний преступник» - понятие внутренне противоречивое. Под словом «преступник» имеется в виду «не выполнивший свои обязанности». Но «обязанности» - дело взрослых, а взрослым он станет тогда и только тогда, когда получит представление о том, что такое обязанность, и будет ставить ее выше, чем собственный интерес, с которым рожден. Никогда не было и быть не могло малолетних преступников. Но на каждого малолетнего всегда найдется по крайней мере один взрослый преступник, который в свои зрелые годы либо не знает своего долга, либо через него преступает. И именно это явилось тем «гнилым столбом», из‑за которого развалилась культура, во многих отношениях замечательная. Юные хулиганы, шляющиеся по улицам, были симптомом опасной болезни; их сограждане (тогда гражданами считались все) всячески укрепляли мифы об их «правах»… и при этом забывали об обязанностях. Ни одна нация, поступающая так, не может существовать.
В мозгу моем будто зазвучал голос подполковника Дюбуа:
- Гражданство - это вопрос личного отношения, состояние сознания, подсознательная уверенность в том, что целое больше части… и эта часть может гордиться, если отдаст жизнь за то, чтобы целое продолжало жить. Я все еще не знал, стремлюсь ли заслонить своим одним‑единственным телом «родной дом от бедствий войны» - меня все еще трясло перед каждым броском, а «бедствия» выходили очень уж опустошительными. Но все же теперь я понимал, о чем хотел сказать подполковник Дюбуа. МП - это мое, а я полностью принадлежу МП. Что делает вся МП, то делаю и я. Патриотизм для меня слишком туманен и непонятен, но МП заменила мне покинутую семью и братьев, которых у меня никогда не было, и была мне ближе, чем даже Карл. И если я оставлю ее, я пропал.
- Кроме того,
- продолжала жертва майора Рейда,
- было много других военнопленных, захваченных перед войной и в течение войны,
- ходили слухи, что в предыдущих войнах было захвачено много пленных и они не были освобождены. Общее количество неосвобожденных военнопленных было неизвестно. Наиболее вероятная цифра - около шестидесяти пяти тысяч.
- Почему «наиболее вероятная»?
- Э‑э… Такая цифра дана в учебнике, сэр.
- Пожалуйста, будьте точнее в выражениях. Это количество было больше или меньше ста тысяч?
- Не знаю, сэр.
- Да и никто этого не знает. Было ли оно больше тысячи?
- Конечно, сэр! Наверняка.
- Еще бы - ведь гораздо больше тысячи в конце концов бежали и добрались до дома, они известны пофамильно. Я вижу, вы не читали как следует урока. Мистер Рико!Теперь жертвой был избран я.
- Есть, сэр!
- Является ли тысяча неосвобожденных пленников достаточным поводом для начала либо возобновления войны? Учтите, что миллионы других людей могут быть и несомненно будут убиты в ходе начатой либо возобновленной войны. Я не колебался:
- Да, сэр! Этого повода более чем достаточно.
- Хм, более чем достаточно. Отлично. Далее - один пленник, не освобожденный врагом, является достаточным поводом для начала или возобновления войны? Тут я засомневался. Я знал, что ответил бы любой МП,
- однако этот ли ответ здесь требуется? Он резко сказал:
- Давайте же, мистер, давайте! Верхний предел у нас - тысяча. Я предлагаю вам нижний предел - один пленный. Вы ведь не можете платить по векселю, на котором написано: «Что‑то между одним и тысячей фунтов», а ведь начать войну - дело гораздо более серьезное, чем выплата денег. Не будет ли преступлением подвергать опасности страну - а на самом деле две страны - для спасения одного человека? А ведь он, может быть, и не достоин этого. Или, скажем, может умереть, пока идут военные действия? Тысячи людей гибнут ежедневно… так стоит ли беспокоиться ради одного человека? Отвечайте - да или нет,
- вы задерживаете класс!Я рассердился на него и выдал ему ответ МП:
- Да, сэр!
- Что «да»?
- Не важно, сэр, - тысяча или только один. Следует драться.
- Ага! Количество пленных значения не имеет. Хорошо. Теперь обоснуйте свой ответ. Я замешкался. Я знал, что ответил правильно, - но почему… А он продолжал погонять меня:
- Говорите же, мистер Рико. Это - наука точная. Вы сделали математическое утверждение, теперь его нужно доказать. Кто‑нибудь может заявить, что вы неправы, ведь по аналогии получается, что одна картофелина имеет ту же цену - не больше и не меньше, - что и тысяча? Или нет?
- Нет, сэр.
- Почему нет? Докажите.
- Люди - это не картошка.
- Отлично, отлично, мистер Рико! Ну, я думаю, на сегодня достаточно напрягать ваш мозг. Завтра вы предоставите классу письменное доказательство вашего ответа на мой изначальный вопрос - в символической логике. Я даже подскажу вам - посмотрите примечание семь к сегодняшней главе. Мистер Сэломон! Как после смуты образовался наш нынешний политический строй? И в чем его нравственное обоснование? Сэлли запнулся еще в первой части. Вообще‑то никто не может точно сказать, как появилась наша Федерация - просто выросла. Когда в конце XX века один за другим пошли кризисы национальных правительств, что‑то должно было заполнить вакуум, и во многих случаях это были ветераны, вернувшиеся с войны. Войну они проиграли, многие из них не имели работы, многие очень болезненно восприняли соглашение в Нью‑Дели, особенно этот вопрос с военнопленными, зато драться они не разучились. Но это не было переворотом - это было очень похоже на то, что случилось в России в 1917‑м - система разрушается, и на ее месте возникает что‑то новое.
- А моя мама говорит, что сила ничего не решает!- Вот как?Мистер Дюбуа с сожалением поглядел на нее:
- Я уверен, что отцы города под названием Карфаген были бы очень рады это слышать. Почему бы вашей матери не обнадежить их на этот счет? Или вы сами сделаете это? Они вечно вот так препирались - ведь экзаменов по предмету не было, а стало быть, и опасаться мистера Дюбуа не стоило. Она чуть не завизжала:
- Что вы дурочку из меня делаете?! Все знают, что Карфаген был разрушен!- Судя по вашему виду, вы об этом забыли, - ответил мистер Дюбуа с усмешкой. - Ну а раз уж знаете, то скажите нам: что, как не сила, раз и навсегда определило его судьбу? И я не собирался «делать дурочку» из вас лично, можете поверить. Ничего не поделаешь, я против воли презираю такие непростительно глупые мысли. Всякому, кто исповедует исторически неверную - и полностью аморальную - доктрину о том, что «сила ничего не решает», я посоветовал бы обратиться к духам Наполеона Бонапарта и герцога Веллингтонского и обсудить этот вопрос с ними. Дух Гитлера вполне подойдет для того, чтобы рассудить вас, а места в большом жюри могли бы занять, скажем, Дронт, Большая Гагара и Странствующий Голубь. Сила, откровенная сила решила в истории человечества больше, чем какой‑либо другой фактор, а противоположное мнение является в лучшем случае благим пожеланием. И если наши потомки когда‑нибудь забудут эту основную истину, они оплатят свою забывчивость жизнью и свободой! Так было, и так будет. Он вздохнул. - Еще один год, еще один класс - и, похоже, еще одна неудача. Дать знания ребенку может кто угодно, однако никто не в силах научить его ДУМАТЬ. Вдруг он ткнул пальцем в меня:- Вот вы. В чем моральное различие - если таковое имеет место - между солдатом и штатским?
- Разница,
- осторожно ответил я,
- в их гражданском долге. Солдат берет на себя персональную ответственность за ту политическую общность, членом которой является, и защищает ее ценой своей крови, а иногда - и жизни. А штатский - нет.
- Слово в слово по учебнику,
- презрительно буркнул мистер Дюбуа.
- А лично вы как это понимаете? Вы в это вообще‑то верите?
- Я… Не знаю, сэр.
- Ну да, еще бы… Я сомневаюсь, что кто‑либо из вас вспомнит о таком понятии, как «гражданский долг», даже если увидит его воочию. Мистер Дюбуа взглянул на часы:
- Все, время вышло. Может, встретимся когда‑нибудь при обстоятельствах менее печальных… Ступайте.
- Очень хорошо. - Сержант обратился к нам:
- Повторяйте за мной. Я, будучи совершеннолетним, по собственной воле…
- Без принуждения физического, словесного либо любого другого характера, будучи в установленной форме извещен и предупрежден о сути и значении данной присяги…
- …вступаю в ряды Вооруженных сил Земной Федерации на срок не менее двух лет либо любой другой по требованию службы. На этом месте я малость поперхнулся. Мне всегда казалось, что срок - это только два года, так все говорили. А что, если заставят служить всю жизнь?!
- …Клянусь утверждать Конституцию Федерации, защищая ее от всех земных и неземных врагов; укреплять и защищать конституционные права и свободы всех граждан и других лиц, в законном порядке проживающих на территории Федерации и ассоциированных государств; выполнять возложенные на меня законом и определенные его законными представителями обязанности на Земле и вне ее…- …беспрекословно подчиняться всем законным приказам Главнокомандующего Вооруженными силами Земли, старших офицеров и приравненных к ним лиц…- …а также отдавать таковые приказы всем военнослужащим, другим лицам, а также негуманоидам, определенным в законном порядке под мое командование…- …и по окончании срока будучи уволенным с почетом в отставку либо будучи по окончании означенного срока зачислен в запас, выполнять все предписания и обязанности и пользоваться всеми без исключения правами Гражданина Федерации, включая права, обязанности и привилегии, связанные с пожизненным правом избирать и быть избранным на государственные должности, пока право это не будет отнято у меня смертью либо по окончательному, не подлежащему обжалованию решению суда равных мне.
Уф‑ф‑ф! На занятиях по Истории и Философии Морали мистер Дюбуа анализировал с нами текст присяги, фразу за фразой. Однако мы не представляли себе ее значимости, пока она не нависла над нами тяжело и неотвратимо, как колесница Джаггернаута. И хотя присяга заставила меня понять, что я больше не штатский растрепа без забот в голове, в сознании моем ничего не изменилось. Я осознал, кем не являюсь теперь, но кем стал - еще не почувствовал.
- И да поможет мне бог!
- закончили мы хором. При этом Карл перекрестился, и то же сделала секретарша - та, что посимпатичнее.
Значит, бывают обстоятельства, при которых просто глупо бросать на города противника водородные бомбы - все равно что наказывать малыша с помощью топора. Война - это не просто насилие и убийства, грубые и простые. Война - это управляемое насилие, имеющее определенную цель, целенаправленное насилие. Цель любой войны - подкрепить решения правительства силой. И нужно не просто убивать противника ради того, чтобы убить. Суть в том, чтобы заставить его делать то, что требуется нам. Не убийство… а управляемое и целенаправленное давление.
мистера Дюбуа Истории и Философии Морали
- Разумеется, определение стоимости, данное Марксом, просто нелепо. Вся работа, вложенная в комок грязи, не превратит его в яблочный пирог. Комок грязи и останется комком грязи, стоимость которого - ноль. Больше того: неумелая работа даже может понизить стоимость. Бесталанный повар превратит тесто и свежие яблоки, обладающие стоимостью, в несъедобную массу, стоимость которой - ноль. И напротив, искусный повар, мастер, из тех же компонентов изготовит кондитерское изделие стоимостью гораздо выше ординарной. И затратит на это не больше усилий, чем заурядный повар на заурядное лакомство. Даже такие кухонные иллюстрации сводят теорию стоимости Маркса на нет (а ведь из этой ложной посылки возникает грандиознейшее мошенничество, имя коему - коммунизм) и подтверждают истинность проверенной временем теории общественной пользы. Дюбуа покачал пальцем.
- Тем не менее - проснитесь там, молодой человек, вернитесь в класс! - тем не менее сумбурная древняя мистификация под названием «Дас Капиталь», несмотря на всю свою напыщенность, искажение фактов, путаницу и нервозность, а также полную ненаучность и алогичность - тем не менее это помпезное жульничество Карла Маркса несет в себе зародыш очень важной истины. Если бы он обладал аналитическим умом, то мог бы сформулировать первое адекватное определение стоимости… и тем самым - уберечь нашу планету от многих бед.
- А может и нет, - внезапно добавил мистер Дюбуа.
- Вот вы!Я выпрямился на своем стуле.
- Если уж вы, юноша, не можете слушать меня, то, вероятно, способны сказать классу: стоимость является величиной относительной или абсолютной?Я слушал его, просто не видел причин, не позволяющих слушать с закрытыми глазами и расслабленной спиной. Но вопрос его застал меня врасплох - как раз к этому дню я ничего не читал. Поколебавшись, я ответил наугад:
- Абсолютной.
- Неверно,
- холодно сказал мистер Дюбуа.
- Стоимость имеет смысл только с точки зрения человека. Стоимость всегда зависит от отдельных личностей, а также имеет свое значение для каждого человека. «Рыночная стоимость» же - есть фикция, грубое усреднение индивидуальных стоимостей, каждая из которых отлична от другой, без чего была бы невозможна торговля. (Интересно, что сказал бы отец, если бы при нем рыночную стоимость назвали фикцией - вероятно, фыркнул бы с отвращением. )
- Индивидуальное значение стоимости проявляется в двух жизненных аспектах: во‑первых, насколько полезна данная вещь, а во‑вторых, какие затраты требуются для ее приобретения. Есть старая песня, утверждающая, что «все лучшее в жизни - бесплатно». Неправда! Это обман! Трагическое заблуждение, которое привело к закату и отмиранию демократий в двадцатом веке. Эти пышные эксперименты провалились с треском, а все оттого, что людей убедили: стоит только проголосовать за то, что хочешь, - и получай! Без страданий, без пота, без слез. Бесплатно не бывает ничего. Даже дыхание, дающее нам жизнь, должно быть оплачено страданиями при первом вздохе. Мистер Дюбуа, не спуская с меня глаз, добавил:
- Если б вы, мальчишки и девчонки, так же попотели ради своих игрушек, как новорожденный борется за жизнь, вы были бы гораздо счастливее и намного богаче. Некоторых из вас мне просто жаль - настолько бедно их богатство. Вот вы! Я вручаю вам первый приз за стометровку. Вас это сделает счастливее?
- Н‑ну… наверное…- Без колебаний, пожалуйста. Вот ваш приз, я даже заказал гравировку: «Гран‑при соревнований в спринте на сто метров». Он действительно подошел ко мне и прицепил на мою грудь значок.
- Пожалуйста! Вы счастливы? Вы цените его? Или нет?Я был уязвлен. Вначале грязные инсинуации насчет богатеньких сынков - типичная зависть малоимущего, - а теперь еще этот фарс! Я сорвал значок и отдал ему. Мистер Дюбуа с виду страшно удивился:
- Это не добавляет вам счастья?!- Вы же отлично знаете, что я занял четвертое место!
- ВОТ ИМЕННО! Приз за первое место не имеет для вас ценности, ведь вы его не заслужили. Но занятое вами по праву четвертое доставляет вам истинное удовольствие! Хочется верить, что хоть некоторые из восседающих здесь сомнамбул поняли мой маленький розыгрыш на тему морали. По‑моему, поэт, написавший эту песню, хотел сказать, что самое дорогое в жизни следует покупать не за деньги, а каким‑то иным образом. Это настолько же верно, насколько ошибочны его слова в буквальном их понимании. Самое дорогое в жизни вообще не имеет никакого отношения к деньгам! Цена ему - преданность, боль и пот… Цена ему - самое дорогое во всей жизни - сама жизнь! Вот высшая цена всех ценностей! Мы топали в лагерь, и по пути я размышлял над этими словами мистера Дюбуа - то есть подполковника Дюбуа,
- а также над его письмом. Затем пришлось оставить размышления, потому что парни из нашего оркестра шагали неподалеку, и мы запели французские песни - «Марсельезу» конечно, «Мадлон», «Сынов труда и риска», «Legion etrangere» и «Мадемуазель из Армантьера».
И тут я вспомнил диспут в нашем классе на уроке Истории и Философии Морали. Мистер Дюбуа рассказывал о беспорядках, предшествовавших распаду Североамериканской Республики в конце двадцатого века. Из его слов выходило, что, прежде чем все пошло вразнос, преступления вроде совершенного Диллингером были так же обычны, как собачьи драки. И такой ужас творился не только в Америке - в России и на Британских островах было то же самое, да и в других странах… Но своего апогея это достигло в Северной Америке, незадолго до того как наступил полный абзац.
- Обычные законопослушные люди, - рассказывал мистер Дюбуа,
- даже не ходили вечером в публичные парки. Это было связано с риском подвергнуться нападению жестоких, будто стая зверей, подростков, вооруженных велосипедными цепями, ножами, самодельными пистолетами… и быть в лучшем случае напуганными, а скорее всего ограбленными, возможно - опасно раненными или даже убитыми. И продолжалось это долгие годы, вплоть до начала войны между Русско‑Англо‑Американским Альянсом и Китайской Гегемонией. Убийства, наркомания, воровство, разбой и вандализм стали обычным явлением. И не только в парках - такие вещи случались на улицах, посреди бела дня, или во дворах школ, или даже в самих школах. Но парки были особенно опасны - честные люди старались держаться от них подальше после наступления темноты. Я попытался вообразить, что такие штуки творятся в нашей школе, - и просто не смог. Или в наших парках… Парк - это ведь место для веселья, а вовсе не для того, чтобы обижать кого‑нибудь… А уж убивать…
- Мистер Дюбуа! А разве тогда не было полиции? Или судов?- Тогда было гораздо больше полиции и судов, чем в наше время. И все они были загружены работой выше головы.
- Похоже, я не могу этого понять…Если бы мальчишка из нашего города совершил что‑нибудь хотя бы наполовину такое плохое, и его, и его отца высекли бы при всем честном народе. Но такого просто не было! Между тем мистер Дюбуа спросил меня:
- А сможете вы дать определение «малолетнего преступника»?
- А‑а… Н‑ну, это те самые дети. Те, которые избивали людей.
- Неверно. - А… Почему неверно? Ведь в учебнике сказано…
- Извините. Учебник действительно дает такую формулировку. Но если назвать хвост ногой, то вряд ли он от этого превратится в ногу. «Малолетний преступник» - понятие внутренне противоречивое, однако само это противоречие дает ключ к разрешению проблемы и возможность понять причины провала попыток разрешить эту проблему. Вам приходилось когда‑нибудь воспитывать щенка?
- Да, сэр.
- А сумели ли вы отучить его делать лужи в доме?
- Э‑э… Да, сэр. В конце концов. Честно говоря, я с этим промедлил - потому мама и решила, что собак в доме быть не должно.
- Понятно. А когда щенок напускал лужицу, вы злились на него?- Как? Нет, зачем же. Он ведь еще щенок, он же не знает…
- А что же вы делали?
- Ну, я ругал его, и тыкал носом в лужу, и шлепал.
- Но ведь он не мог понимать ваших слов. - Конечно, не мог, но он понимал, что я на него сержусь!
- Но вы только что говорили, что не сердились на него. Мистер Дюбуа иногда просто бесил меня - вот так приводя в замешательство.
- Нет, я только ИЗОБРАЖАЛ, что сержусь! Его ведь нужно было приучать, верно?
- Согласен. Но, объяснив ему, что вы им недовольны, как могли вы быть таким жестоким, что еще и шлепали его? Ведь вы сказали, что бедный звереныш не знал, что делает плохо! И все же причиняли ему боль! Как же вам не стыдно? Может быть, вы - садист?Я не знал тогда, что такое садист, однако в щенках кое‑что понимал!
- Мистер Дюбуа, но ведь иначе - никак! Вы ругаете его, чтобы он знал, что поступил неправильно, тычете его в лужу носом, чтобы он знал, в чем заключается его проступок, и шлепаете, чтобы ему расхотелось впредь так поступать. И шлепать его нужно сразу же - иначе от наказания ничего хорошего не будет; вы его просто запутаете. И даже тогда он с одного раза не поймет; надо следить, и сразу же наказывать его опять, и шлепать немного больнее. И он очень скоро научится. А просто ругать его - только зря языком молоть. Вы, наверное, никогда не воспитывали щенков.
- Почему же, многих. Сейчас я воспитываю гончую. Этим самым методом. Однако вернемся к нашим малолетним преступникам. Наиболее жестокие из них были примерно вашего возраста. А когда начинали свою преступную карьеру - были гораздо младше вас. И вот теперь вспомним вашего щенка. Тех подростков очень часто ловили; полиция производила аресты каждый день. Их ругали? Да, и зачастую очень жестко. Тыкали их носом в содеянное? Лишь изредка. Газеты и официальные учреждения держали их фамилии в секрете - таков был закон во многих штатах для тех, кто не достиг восемнадцати лет. Их шлепали? Ни в коем случае! Многих не шлепали, даже когда они были малышами! Считалось, что порка или другие наказания, причиняющие боль, могут повредить неустойчивой детской психике. Я подумал, что мой отец, должно быть, никогда не слыхал о такой теории.
- Телесные наказания в школах были запрещены законом, - продолжал мистер Дюбуа.
- Порка дозволялась законом лишь в одной маленькой провинции - в Делавере; полагалась она только за несколько преступлений и применялась крайне редко. Она считалась «жестоким и неординарным наказанием». Лично я не понимаю, что плохого в наказании жестоком и неординарном. Хотя судья должен быть, в принципе, милосердным, все равно его приговор обязательно должен причинять преступнику страдания, иначе наказание не будет наказанием. Ведь боль - основной механизм, выработавшийся в нас в течение миллионов лет эволюции! И этот механизм охраняет нас, предупреждая всякий раз, когда что‑либо угрожает нашему выживанию. Так почему же общество должно отрицать такой хороший механизм выживания? Но тот период был просто переполнен ненаучной, псевдопсихологической бессмыслицей. И о неординарности: наказание должно выходить из ряда вон, иначе оно не сослужит никакой службы. Мистер Дюбуа указал пальцем на другого мальчика:
- Вот вы. Что произойдет, если щенка бить каждый час?
- Ну‑у!
Он, наверное, с ума сойдет!
- Возможно. И уж конечно, ничему не научится. Сколько времени прошло с тех пор, как директор нашей школы в последний раз применял к ученикам розги?
- Ну, я точно не помню… Около двух лет. Тот парень ударил…
- Неважно. Времени прошло достаточно много. Значит, это наказание настолько необычно, чтобы быть значительным, предостерегать и послужить уроком на будущее. Вернемся теперь снова к нашим малолетним преступникам. Очень вероятно, что их не наказывали во младенчестве, известно в точности, что не подвергали порке за преступления. Обычно все происходило в следующем порядке: за первое преступление «предупреждали» - и зачастую вовсе без участия суда. После дальнейших проступков приговаривали к тюремному заключению, но приговор обычно откладывался, и юнец «отпускался на поруки». Такой подросток мог быть несколько раз арестован и приговорен, прежде чем его наконец наказывали. Затем его помещали в тюрьму, вместе с другими такими же, от кого он мог воспринять только новые преступные обычаи. И если он не творил особенных безобразий во время заключения, то приговор ему смягчали и отпускали его на поруки - «давали помиловку», на жаргоне тех времен. Такие поблажки могли повторяться из года в год, а тем временем подросток преступал закон все чаще, все с большей жестокостью и изощренностью - и всегда совершенно безнаказанно, только со скучноватыми, но вполне комфортабельными отсидками иногда. А затем вдруг наступало восемнадцатилетие, так называемый «малолетний преступник» становился по закону преступником взрослым, и зачастую уже через пару недель сидел в камере, приговоренный к смертной казни за убийство. Мистер Дюбуа снова указал на меня:
- Вот вы. Допустим, что щенка просто отчитали, не наказывая его, и позволили ему пачкать в доме… Только иногда выставляли за дверь, но вскоре впускали обратно, предупредив на будущее о том, что так делать нельзя. И вот в один прекрасный день щенок вырос во взрослую собаку, так и не отучившись пачкать в доме. Тогда вы хватаете ружье и пристреливаете его. Что скажете по этому поводу?
- Ну, это, по‑моему, глупейший способ воспитывать щенка!
- Согласен. Ребенка - тоже. Но - кто же здесь виноват?
- Понятно, не щенок!- Согласен. Но все же - объясните свою точку зрения.
- Мистер Дюбуа, - поднялась одна из девочек, - но почему? Почему не наказывали детей, когда это было необходимо для них же? И не пороли тех, кто постарше, когда они этого заслуживали? Ведь такое наказание не забудешь никогда. Я имею в виду тех, кто действительно творил безобразия. Почему?
- Не знаю, - нахмурившись, ответил мистер Дюбуа.
- За исключением той причины, что использование этого проверенного временем метода внушения понятий об общественном долге и соблюдении законов в сознание молодежи чем‑то не устраивало ненаучную, псевдопсихологическую прослойку, именовавшую себя «детскими психологами» или же «социальными служащими». Видимо, им это казалось чересчур примитивным - ведь здесь нужны лишь терпение и твердость, как и при воспитании щенка. Я порой думаю: может быть, им зачем‑то были нужны эти беспорядки? Однако непохоже на то; ведь взрослые почти всегда поступают из «высших соображений»: неважно, что из этого выходит.
- Но - боже мой! - сказала девочка.
- Мне вовсе не нравится, когда меня наказывают, да и ни одному ребенку это не нравится. Но, когда нужно, мама делала это. Когда однажды меня высекли в школе, мама дома еще добавила. С тех пор прошло уже много лет. И я уверена, что меня никогда не потащат в суд и не приговорят к порке - веди себя как следует, и все будет в порядке. В нашей системе я не вижу ничего неправильного - это гораздо лучше, чем - ох, ужас!
- когда за порог не ступить, чтобы не рисковать жизнью!
- Согласен. Юная леди, трагическая ошибочность того, что делали эти люди, заключалась в глубоком противоречии с тем, что они намеревались сделать. У них не было научно обоснованной теории морали. Конечно, различные теории на этот счет у них имелись, и они пытались жить по ним, и над их побуждениями я вовсе не склонен смеяться, но все эти теории были НЕВЕРНЫ - половина их была не более чем благими пожеланиями, а другая половина - просто рационализированным шарлатанством. И чем серьезней они относились к делу, тем дальше были от цели. Они, видите ли, считали, что человек имеет моральный инстинкт.
- Сэр… но это действительно так! По крайней мере, у меня есть…
- Нет, моя дорогая! Вы имеете КУЛЬТИВИРОВАННУЮ совесть, тщательнейшим образом тренированную. У человека нет инстинкта морали, он не рождается с ее чувством. Чувство морали мы приобретаем путем обучения, опыта и тяжелой умственной работы. Те злосчастные малолетние преступники не рождались с чувством морали, так же, как и мы с вами! Но они не имели ни одного шанса выработать его - обстановка не позволяла. Что такое «чувство морали»? Это - усовершенствованный инстинкт самосохранения. Вот он присущ человеку от рождения, из него вытекают все аспекты личности. Все, что противоречит инстинкту самосохранения, рано или поздно уничтожает соответствующую особь и, следовательно, в последующих поколениях не проявляется. Это доказано математически и подтверждается для всех случаев. Инстинкт самосохранения - единственная сила, управляющая всеми нашими поступками.
- Однако инстинкт самосохранения, - продолжал мистер Дюбуа, - может быть развит в значительно более тонкие мотивации, чем бессознательное животное желание просто остаться в живых. Юная леди, то, что вы ошибочно назвали «моральным инстинктом», есть не что иное, как внедренная в вас старшими истина: выживание общее гораздо важнее вашего личного выживания. Например, выживание вашей семьи, детей, когда они у вас будут… Вашего народа, если подняться выше. И так далее. Но истинно научное обоснование теории морали - только в личном инстинкте самосохранения! И теория эта должна обрисовать иерархию выживания, отметить мотивацию для каждого уровня этой иерархии и разрешить все противоречия. Мы на сегодняшний день такую теорию имеем и с ее помощью можем решить любую моральную проблему для любого уровня. Личный интерес, любовь к родным, гражданские обязанности по отношению к соотечественникам и ответственность за все человечество. И сейчас уже разрабатываются нормы для межпланетных отношений. Однако все моральные проблемы могут быть проиллюстрированы одной, несколько перефразированной цитатой: «Величайшей любовью наделен не человек, но кошка, умирающая, чтобы защитить своих котят». И однажды вы поймете проблему, с которой пришлось столкнуться этой кошке, и как она ее решила; вы будете готовы проэкзаменовать себя и узнать, насколько высока моральная вершина, которую вам по силам преодолеть. Малолетние преступники были на самом низком уровне. Они рождались с одним лишь инстинктом самосохранения, самым высоким их моральным достижением была хрупкая лояльность к «своим», то есть своей уличной банде. Но различные доброжелатели пытались взывать к их «лучшим чувствам», «проникнуть в душу», «пробудить их чувство морали». ВЗДОР! У них не было никаких «лучших чувств»; опыт показывал им, что все ими творимое - единственный способ выжить. Щенок не получает своих шлепков, а стало быть, то, что он делает с удовольствием и успехом, для него - «морально». Основа морали - долг: понятие, находящееся в таком же отношении к группе, как личный интерес - к индивидууму. Никто не проповедовал тем детям их обязанности в той форме, в какой они поняли бы, то есть вкупе со шлепками. Зато общество, в котором они жили, без конца толковало им об их «правах». И результаты нетрудно было предсказать, поскольку НИКАКИХ ЕСТЕСТВЕННЫХ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА В ПРИРОДЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ. Мистер Дюбуа сделал паузу.
Кто‑то схватил наживку:
- Сэр, а как же насчет «жизни, свободы и погони за счастьем»?
- А, да, эти «неотъемлемые права»… Каждый год кто‑нибудь да процитирует эту великолепную поэтику. Жизнь? А каковы «права» на жизнь у того, кого носит в Тихом океане? Океан не слышит его криков. Каковы «права» на жизнь у человека, который должен умереть ради спасения своих детей? Если он предпочтет сохранить собственную жизнь, то сделает это «по праву»? Если два человека голодают и альтернатива смерти обоих - съедение одного другим, кто из двоих «имеет право» на жизнь? Это вы называете «правом»? Что касается свободы - те герои, которые подписывали этот великий документ, клялись купить эту свободу ценой собственных жизней. Свобода никогда не была неотъемлемым правом, древо свободы полито кровью патриотов и нуждается в регулярной поливке, иначе оно засохнет. Из всех так называемых прав человека, изобретенных когда‑либо, свобода всегда была самой дорогой, и цена ее не упадет никогда. И третье право - «погоня за счастьем». Его, конечно, не отнять, но правом это не является. Оно - в существующем положении вещей, и тираны не могут отнять его, а патриоты - восстановить. Бросьте меня в башню, сожгите на костре или сделайте царем царей - в любом случае, пока длится моя бренная жизнь, я имею право на «погоню за счастьем», и ни господь бог, ни все святые, ни мудрецы, ни изощреннейшие наркотики не смогут разуверить меня в этом. Мистер Дюбуа обратился ко мне:
- Я сказал, что «малолетний преступник» - понятие внутренне противоречивое. Под словом «преступник» имеется в виду «не выполнивший свои обязанности». Но «обязанности» - дело взрослых, а взрослым он станет тогда и только тогда, когда получит представление о том, что такое обязанность, и будет ставить ее выше, чем собственный интерес, с которым рожден. Никогда не было и быть не могло малолетних преступников. Но на каждого малолетнего всегда найдется по крайней мере один взрослый преступник, который в свои зрелые годы либо не знает своего долга, либо через него преступает. И именно это явилось тем «гнилым столбом», из‑за которого развалилась культура, во многих отношениях замечательная. Юные хулиганы, шляющиеся по улицам, были симптомом опасной болезни; их сограждане (тогда гражданами считались все) всячески укрепляли мифы об их «правах»… и при этом забывали об обязанностях. Ни одна нация, поступающая так, не может существовать.
В мозгу моем будто зазвучал голос подполковника Дюбуа:
- Гражданство - это вопрос личного отношения, состояние сознания, подсознательная уверенность в том, что целое больше части… и эта часть может гордиться, если отдаст жизнь за то, чтобы целое продолжало жить. Я все еще не знал, стремлюсь ли заслонить своим одним‑единственным телом «родной дом от бедствий войны» - меня все еще трясло перед каждым броском, а «бедствия» выходили очень уж опустошительными. Но все же теперь я понимал, о чем хотел сказать подполковник Дюбуа. МП - это мое, а я полностью принадлежу МП. Что делает вся МП, то делаю и я. Патриотизм для меня слишком туманен и непонятен, но МП заменила мне покинутую семью и братьев, которых у меня никогда не было, и была мне ближе, чем даже Карл. И если я оставлю ее, я пропал.
- Кроме того,
- продолжала жертва майора Рейда,
- было много других военнопленных, захваченных перед войной и в течение войны,
- ходили слухи, что в предыдущих войнах было захвачено много пленных и они не были освобождены. Общее количество неосвобожденных военнопленных было неизвестно. Наиболее вероятная цифра - около шестидесяти пяти тысяч.
- Почему «наиболее вероятная»?
- Э‑э… Такая цифра дана в учебнике, сэр.
- Пожалуйста, будьте точнее в выражениях. Это количество было больше или меньше ста тысяч?
- Не знаю, сэр.
- Да и никто этого не знает. Было ли оно больше тысячи?
- Конечно, сэр! Наверняка.
- Еще бы - ведь гораздо больше тысячи в конце концов бежали и добрались до дома, они известны пофамильно. Я вижу, вы не читали как следует урока. Мистер Рико!Теперь жертвой был избран я.
- Есть, сэр!
- Является ли тысяча неосвобожденных пленников достаточным поводом для начала либо возобновления войны? Учтите, что миллионы других людей могут быть и несомненно будут убиты в ходе начатой либо возобновленной войны. Я не колебался:
- Да, сэр! Этого повода более чем достаточно.
- Хм, более чем достаточно. Отлично. Далее - один пленник, не освобожденный врагом, является достаточным поводом для начала или возобновления войны? Тут я засомневался. Я знал, что ответил бы любой МП,
- однако этот ли ответ здесь требуется? Он резко сказал:
- Давайте же, мистер, давайте! Верхний предел у нас - тысяча. Я предлагаю вам нижний предел - один пленный. Вы ведь не можете платить по векселю, на котором написано: «Что‑то между одним и тысячей фунтов», а ведь начать войну - дело гораздо более серьезное, чем выплата денег. Не будет ли преступлением подвергать опасности страну - а на самом деле две страны - для спасения одного человека? А ведь он, может быть, и не достоин этого. Или, скажем, может умереть, пока идут военные действия? Тысячи людей гибнут ежедневно… так стоит ли беспокоиться ради одного человека? Отвечайте - да или нет,
- вы задерживаете класс!Я рассердился на него и выдал ему ответ МП:
- Да, сэр!
- Что «да»?
- Не важно, сэр, - тысяча или только один. Следует драться.
- Ага! Количество пленных значения не имеет. Хорошо. Теперь обоснуйте свой ответ. Я замешкался. Я знал, что ответил правильно, - но почему… А он продолжал погонять меня:
- Говорите же, мистер Рико. Это - наука точная. Вы сделали математическое утверждение, теперь его нужно доказать. Кто‑нибудь может заявить, что вы неправы, ведь по аналогии получается, что одна картофелина имеет ту же цену - не больше и не меньше, - что и тысяча? Или нет?
- Нет, сэр.
- Почему нет? Докажите.
- Люди - это не картошка.
- Отлично, отлично, мистер Рико! Ну, я думаю, на сегодня достаточно напрягать ваш мозг. Завтра вы предоставите классу письменное доказательство вашего ответа на мой изначальный вопрос - в символической логике. Я даже подскажу вам - посмотрите примечание семь к сегодняшней главе. Мистер Сэломон! Как после смуты образовался наш нынешний политический строй? И в чем его нравственное обоснование? Сэлли запнулся еще в первой части. Вообще‑то никто не может точно сказать, как появилась наша Федерация - просто выросла. Когда в конце XX века один за другим пошли кризисы национальных правительств, что‑то должно было заполнить вакуум, и во многих случаях это были ветераны, вернувшиеся с войны. Войну они проиграли, многие из них не имели работы, многие очень болезненно восприняли соглашение в Нью‑Дели, особенно этот вопрос с военнопленными, зато драться они не разучились. Но это не было переворотом - это было очень похоже на то, что случилось в России в 1917‑м - система разрушается, и на ее месте возникает что‑то новое.