(no subject)
- Ипполит, я все-таки еще раз прошу вас подумать.
Я не могу приказывать братьям - хотя я и старший. Могу лишь попробовать их убедить в своей правоте. А я прав, и в том беда моя.
-Поверьте, брат, надежды нет никакой. Всем нам грозит неминуемая погибель.
«Почему же ты здесь?» - молча, лишь взглядом спрашивает Ипполит. На мгновение приходит шальная мысль - если я пообещаю ему уехать с ним в Тульчин, не спасу ли я этим хотя бы одного из братьев? Нет, Матвей Муравьев не будет подлецом!
То, что когда-то казалось прекрасным, привело сейчас нас на край пропасти. Проклинаю все разговоры, которые вел с братьями - я, старший, я, считавшийся в юности чуть ли не прозорливцем - как я мог не понять, не увидеть этого трагического конца?
А ведь с Ипполитом мы почти и не беседовали. Помню, как приехав в очередной раз домой, я по привычке назвал его, уже десятилетнего - Mimi. Он вспыхнул и убежал. Сергей рассмеялся, а я был недоволен своей неделикатностью. Ипполит же даже тогда обнаружил чувствительность натуры - почувствовав, что огорчил брата своей обидой, он пробрался в библиотеку, встал рядом с моим креслом и молча слушал наши с Сергеем разговоры.
…О чем ты тогда говорил своим братьям, Матюша?..
- Ипполит, брат, я знаю, сколь чувствительно ваше сердце. Подумайте об отце…
Нет, что же это я говорю? Брат спросит, почему я сам не думаю об отце, и будет прав. Думай, брат Матюша. Сумел же ты когда-то своей пустой болтовней - сейчас, как никогда, видна ее пустота - увлечь в эту погибель обоих братьев, и если бы только их! Найди и сейчас слова. «Я здесь лишь для того, чтобы попытаться удержать Сергея… вас обоих я не удержу. Прошу тебя, брат, уезжай».
Эти слова остаются невысказанными. Ипполит резко оборачивается ко мне, и его глаза блестят:
- Брат, я не уеду в Тульчин, и прошу вас, не говорите более об этом. Не требуйте от меня того, чего благородный человек исполнить не может.
***
- Ипполит, я все-таки еще раз прошу вас подумать.
Я в очередной раз - пожалуй, уже слишком долго - не могу понять, как мне относиться к нему. Как к старшему, который заменяет мне отца и которому я обязан безусловно повиноваться, дабы не нарушать Господней заповеди? Как к равному, как к другу? Полноте, я слишком мало знаю Матвея для того, чтобы стать ему другом, и вряд ли вправе рассчитывать на какое-либо иное отношение ко мне, кроме сдержанно-братского. Но наверняка я знаю одно: если я, в словах или в поступках, утрачу порядочность дворянина и офицера, уважения твоего, тихий мудрец мой, мне более не вернуть.
Смешно, не правда ли? Оставаться почти чужим собственному брату и не быть ему другом. Когда я был совсем маленьким, не старше десяти, он еще говорил мне «ты» - а для меня всегда оставался «вы». Когда он приезжал домой, я робел, не знал, как обратиться к нему, изо всех сил тянулся, чтобы он не отсылал меня, как маленького, к игрушкам - а он, разумеется, видел перед собой только маленького мальчика, которого по привычке звал детским прозвищем Mimi.
Как я был благодарен тебе, Матвей, за то, что ты позволял мне слушать ваши с братом - взрослые, настоящие - разговоры. Наверное, тогда и состоялось мое взросление - от ощущения причастности к вашему таинственному и нестерпимо-манящему миру споров и бесед, от которого вы меня великодушно не отлучали.
Понимал ли я, о чем ты говорил тогда, брат? Не знаю, право. Но я любил тебя - и с годами любовь и восхищение только окрепли, потому что ты ни разу не дал мне повода усомниться в тебе. Ты - ты, брат - не можешь поступить или сказать дурно. Ты был прав, безусловно прав, в том, что говорил и делал до сих пор - и теперь ты хочешь уверить меня в обратном, в том, что наше дело, твое и мое, общее дело, обречено на неудачу? Прости, Матвей, я тебе не поверю. Говорят, взрастить детскую веру просто - но непросто ее сохранить, и многие из нас разочаровались в детских своих кумирах, достигнув отрочества. Я не разочаровался в тебе, и не дай мне Бог. Даст Бог, ты и во мне не разочаруешься.
Офицер и дворянин не бежит с поля боя. Матвей, ты же был при Бородине, ты меня поймешь.
- Брат, я не уеду в Тульчин, и прошу вас, не говорите более об этом. Не требуйте от меня того, чего благородный человек исполнить не может.
Я не могу приказывать братьям - хотя я и старший. Могу лишь попробовать их убедить в своей правоте. А я прав, и в том беда моя.
-Поверьте, брат, надежды нет никакой. Всем нам грозит неминуемая погибель.
«Почему же ты здесь?» - молча, лишь взглядом спрашивает Ипполит. На мгновение приходит шальная мысль - если я пообещаю ему уехать с ним в Тульчин, не спасу ли я этим хотя бы одного из братьев? Нет, Матвей Муравьев не будет подлецом!
То, что когда-то казалось прекрасным, привело сейчас нас на край пропасти. Проклинаю все разговоры, которые вел с братьями - я, старший, я, считавшийся в юности чуть ли не прозорливцем - как я мог не понять, не увидеть этого трагического конца?
А ведь с Ипполитом мы почти и не беседовали. Помню, как приехав в очередной раз домой, я по привычке назвал его, уже десятилетнего - Mimi. Он вспыхнул и убежал. Сергей рассмеялся, а я был недоволен своей неделикатностью. Ипполит же даже тогда обнаружил чувствительность натуры - почувствовав, что огорчил брата своей обидой, он пробрался в библиотеку, встал рядом с моим креслом и молча слушал наши с Сергеем разговоры.
…О чем ты тогда говорил своим братьям, Матюша?..
- Ипполит, брат, я знаю, сколь чувствительно ваше сердце. Подумайте об отце…
Нет, что же это я говорю? Брат спросит, почему я сам не думаю об отце, и будет прав. Думай, брат Матюша. Сумел же ты когда-то своей пустой болтовней - сейчас, как никогда, видна ее пустота - увлечь в эту погибель обоих братьев, и если бы только их! Найди и сейчас слова. «Я здесь лишь для того, чтобы попытаться удержать Сергея… вас обоих я не удержу. Прошу тебя, брат, уезжай».
Эти слова остаются невысказанными. Ипполит резко оборачивается ко мне, и его глаза блестят:
- Брат, я не уеду в Тульчин, и прошу вас, не говорите более об этом. Не требуйте от меня того, чего благородный человек исполнить не может.
***
- Ипполит, я все-таки еще раз прошу вас подумать.
Я в очередной раз - пожалуй, уже слишком долго - не могу понять, как мне относиться к нему. Как к старшему, который заменяет мне отца и которому я обязан безусловно повиноваться, дабы не нарушать Господней заповеди? Как к равному, как к другу? Полноте, я слишком мало знаю Матвея для того, чтобы стать ему другом, и вряд ли вправе рассчитывать на какое-либо иное отношение ко мне, кроме сдержанно-братского. Но наверняка я знаю одно: если я, в словах или в поступках, утрачу порядочность дворянина и офицера, уважения твоего, тихий мудрец мой, мне более не вернуть.
Смешно, не правда ли? Оставаться почти чужим собственному брату и не быть ему другом. Когда я был совсем маленьким, не старше десяти, он еще говорил мне «ты» - а для меня всегда оставался «вы». Когда он приезжал домой, я робел, не знал, как обратиться к нему, изо всех сил тянулся, чтобы он не отсылал меня, как маленького, к игрушкам - а он, разумеется, видел перед собой только маленького мальчика, которого по привычке звал детским прозвищем Mimi.
Как я был благодарен тебе, Матвей, за то, что ты позволял мне слушать ваши с братом - взрослые, настоящие - разговоры. Наверное, тогда и состоялось мое взросление - от ощущения причастности к вашему таинственному и нестерпимо-манящему миру споров и бесед, от которого вы меня великодушно не отлучали.
Понимал ли я, о чем ты говорил тогда, брат? Не знаю, право. Но я любил тебя - и с годами любовь и восхищение только окрепли, потому что ты ни разу не дал мне повода усомниться в тебе. Ты - ты, брат - не можешь поступить или сказать дурно. Ты был прав, безусловно прав, в том, что говорил и делал до сих пор - и теперь ты хочешь уверить меня в обратном, в том, что наше дело, твое и мое, общее дело, обречено на неудачу? Прости, Матвей, я тебе не поверю. Говорят, взрастить детскую веру просто - но непросто ее сохранить, и многие из нас разочаровались в детских своих кумирах, достигнув отрочества. Я не разочаровался в тебе, и не дай мне Бог. Даст Бог, ты и во мне не разочаруешься.
Офицер и дворянин не бежит с поля боя. Матвей, ты же был при Бородине, ты меня поймешь.
- Брат, я не уеду в Тульчин, и прошу вас, не говорите более об этом. Не требуйте от меня того, чего благородный человек исполнить не может.