(no subject)
Продолжение "петербургской" истории семейства. Если кому засоряю фленту неинтересными вещами, прошу прощения - это я так ликую, что впервые за несколько лет начал более или менее полноценную прозу писать, хоть и очерково-картиночную...
Однажды в августе мальчики едут в Кронштадт. Деньги на поездку откладывались по копейке, ценой жесточайшей экономии, но, к сожалению, погода портится, едва успевает отчалить паром. Сначала подозрительно сереет небо, затем на горизонте повисает синяя пелена, проносится опасный порыв ветра, за ним другой… шквал идет! Пассажиры парома втягивают головы в плечи, запахивают воротники, поворачиваются к ветру спиной и втайне гадают: накроет или нет? Едва паром успевает причалить, как пассажиров окатывает мелкой моросью, следом налетает сильнейший ветер, срывая несколько шапок и рогожу с возов, и в следующее мгновение уже льет немилосердно, стеной, со свистом и барабанной дробью. Соскочив на причал, легкогруженые и порожние сломя голову несутся под защиту стены; те же, кто обременен поклажей или вынужден тянуть под уздцы лошадей, ругаются на чем свет стоит, дергают, скользят и обтирают с лиц дождевые струи. Где-то трещит и валится дерево, на улице женский голос заполошно кричит: «Федька, а Федька! Где ты провалился - не видишь, шторма идет?».
Мальчики вбегают в старую воротную караульню, которая тут же «под завязку» заполняется теми, кто спасается от дождя. Публика самая разношерстная - мужики, мастеровые, «выходные» чиновники, нетрезвый матрос в увольнении, два дьячка, старая еврейка с внуками… Сторож-инвалид, в чьи обязанности входит поднимать шлагбаум, поначалу ворчит на столпотворение, но делать нечего - того гляди самого вытолкают. Самые отважные рискуют высунуть нос на улицу и даже прошлепать несколько шагов в фиолетовом полумраке, набросив на голову подол или мешок, но тут же ныряют обратно, промокшие до нитки, забрызганные по пояс грязью. В оконце видно, как дрожит и клонится кривая, много пережившая береза, пока мимо несется «шторма». Сторож в одиночку пытается закрыть дощатые ворота, чтобы в караульню не задувало воду, и Николины немедленно бросаются помогать - всем весом наваливаются на створки, толкают, кричат, звонче всех взмывает Сашин голос:
- Закрыть ворота, поднять мост, враг под стенами замка! Грегуар - по правую руку, Алексис - по левую, ура-а-а!..
Наконец ворота, хоть и с трудом, закрыты, в караульне воды - по щиколотку, стоящие дрожат и неловко пожимаются, пытаясь найти сухое место. Из-за этого неизбежно возникают небольшие недоразумения. Кому-то наступили на мозоль, кому-то оттоптали оборку, кто-то уронил впотьмах кисет и не может найти…
- И-и, паршивый дьявол, ногу отдавил!
- Не напирай, православные!
- Пришли-ка, солдатик, табачку на завертку! Ишь ты, все наскрозь промочил.
- Нюр-ка, подь сюды! Тута я тебе сухое место занял!
- Вы, милостисдарь, на моей ноге изволите стоять. Вроде бы интеллигентный человек, и в шляпе. Ладно бы мужичье толкалось…
- Ты, твое благородие, мужика напрасно не замай, мужик - он трудящий, а вот кто ты есть - это еще неизвестно…
Николиным, притиснутым к дальней стене, где сквозь крошечное оконце свищет ветер, весело - они смеются, обхватывают друг друга за плечи, чтоб было теплее, и стоя так, тесным кружком, начинают петь - «Наливай, брат, наливай», «Не любить - погубить значит жизнь молодую», «Лучину»… Поют негромко, но так хорошо, что близстоящие замолкают, а дальние прислушиваются: до них все звуки долетают в странном, искаженном виде.
- Никак, молитву затянули, - замечает кто-то из тех, кто стоит ближе к двери. - Староверы, что ли?
- Не, - отвечают ему. - Стюденты поют.
Гришеньке лестно, что его назвали студентом; Алексей, наклонившись к братьям, шепчет им: «Стюдент, юнкарь и синяя говядина», и все трое хохочут. Поют еще «Коробушку» и «Иву», под одобрительный гул в караульне, а затем, расшалясь, - «Гусарчика». Когда дождь заканчивается, все трое простужены, осипли, гулять по городу уже поздно и нужно возвращаться, покуда еще ходит паром, - заночевать в Кронштадте никак нельзя. Тетушка, увидев всех троих - с мокрыми ногами, взъерошенных, чихающих - приходит в ужас… Братья получают полушутя в загривок и по рюмке настойки, и старшие, закутавшись в одеяла, устраиваются в креслах. Гришеньке Ольга Васильевна велит парить ноги, а потом - о ужас - натягивает кусачие шерстяные чулки. Гришенька смотрит жалобно, но терпит - ему назавтра в гимназию, а пропустить хотя бы день, хоть бы и по уважительной причине, младшему Николину совесть не позволяет. Саше самому завтра на учебу, хотя он-то как раз охотно проведет лишний денек вне казенных стен - лишь бы тетушка согласилась написать записку с объяснением. Но получить от Ольги Васильевны подобную записку можно, разве что признав себя больным, а это значит - никаких прогулок, никакой кондитерской Андреева и, разумеется, никаких вечеринок. «Болен - значит, изволь сидеть дома. Не хватало еще тебе, сказавшись больным, пойти шататься и налететь на улице на собственное начальство».
Лишь раз, пять лет назад, тетушка скрепя сердце согласилась на подлог - иными словами, написала записку «по болезни» - и то не Сашиному, а Гришенькину гимназическому начальству - в тот день, когда младший, вернувшись из гимназии, с сердцем швырнул ранец и фуражку в угол прихожей и сказал: «Я туда больше не пойду». Никаких объяснений, кроме повторения одних и тех же слов, от него добиться не удалось; наутро Ольга Васильевна увидела, что Гришенька стоит в одной сорочке, вцепившись пальцами в косяк двери, и явно намеревается сопротивляться, если его попытаются выпроводить из дому силой. Исчерпав запас увещеваний и строгостей, тетушка отправила в гимназию «лестничную девушку» с запиской, после чего, не дав бунтарю путем одеться, вытащила его в гостиную, усадила в кресло и хорошенько отчитала за «фиф и блажь».
- Не хочешь говорить - не надо; значит, дело пустяковое и разговора не стоит, - завершила она. - В таком случае учти, голубчик: никаких потачек от меня не будет. Сегодня, так и быть, отдыхай, все равно опоздал, но завтра отправишься в гимназию как миленький - и попробуй только прогуляй.
Гришенька снова завел «я больше туда не пойду», после чего, внезапно устыдившись своего полуодетого вида, попытался удрать в спальню, но тетушка перехватила беглеца и вернула в кресло, да так ловко, что бедняга чуть не перекувырнулся вниз головой.
- Сиди!.. А то я бесштанных не видела. Побежишь, когда я отпущу. И вот тебе мое честное слово, Григорий: либо объясняйся, либо завтра же на уроки. И эту волынку про «не пойду» брось.
Гришенька краснеет, бледнеет, теребит бахрому на скатерти… и молчит.
Вечером, когда возвращается из Петершуле четырнадцатилетний Алексей, Ольга Васильевна загоняет младшего спать раньше обычного - чтобы «посоветоваться». Выслушав ее, Алексей идет к брату - Гришенька, разумеется, не спит, он прекрасно сознает, что в гостиной решается его участь.
- Сознавайся, Гришкец, - с порога требует брат. - Dixi et animam levavit. Тетушке я ни слова не скажу, если не хочешь… но сам я обязан знать.
Гришенька молча качает головой.
- Гришкец, ты хочешь, чтоб я Сашке рассказал?! - угрожающе произносит Алексей. - Он же у гимназии караулить пойдет, если пронюхает…
И тогда младший сдается.
- Только Сашке, пожалуйста, не говори. Он же их убьет…
Выясняется, что Гришеньку в гимназии травят - давно и старательно, так, как умеют травить те, кто привык тиранствовать над домашней прислугой и безответными гувернантками - смеются над перешитым мундирчиком, поношенными ботинками, дешевым ранцем, толкают в дверях, обстреливают жеваной бумагой, недавно попросили на перемене грамматику Кюнера и не вернули - сказали, что потеряли, подаренный на день рожденья пенал отобрали и забросили за шкаф, в раздевалке однажды нарочно опрокинули галошницу, а швейцар подумал на него - пожаловался надзирателю, и тот оставил Гришеньку на два часа без обеда… Если пробуешь дать сдачи - отвечают очередной каверзой или «зажимают» после уроков. Последней каплей стал некий второгодник Верховцев, который в рекреации плюется и нарочно пинает по ногам, «прямо ботинками», - Гришенька стыдливо приподнимает подол длинной ночной сорочки, и брат видит ниже коленей иссиня-черные пятна.
- Завтра идем в гимназию вместе, и ты мне этого Верховцева покажешь, - решительно говорит Алексей. - Драться я терпеть не могу, сам знаешь, но, как порядочный человек, как брат, в конце концов, я ему рыло начищу, если понадобится…
Отстаивает семейную честь кулаками Алексей, и впрямь, неохотно еще с саратовских времен - лишь при сугубой необходимости - хоть и признает, что далеко не всякий спор можно решить словами, в чем решительно расходится с добрейшим фон Бухманом.
- Вы - юноша из ин-тел-лигентной семьи, - наставительно говорит тот.
Не сказать, чтобы Алексею - а особенно Саше - интеллигентность внушала какое-то чувство превосходства над «черной костью». В корпусе к людям умственного труда - в числе прочих «шпаков» - относятся полупрезрительно, а во дворе и на улице, где мальчики привыкли проводить определенную часть времени, особенно летом, и где у них немало «сомнительных знакомств» - тем более. Вспоминает Алексей и саратовский разговор отца с матерью, несколько лет назад; за ужином мать пожаловалась, что у Алешеньки в гимназии «неприятность»: треснул чертежной линейкой одноклассника, который ему прохода не давал. Треснул не то чтобы сильно, но попал по лицу - увидел дежурный учитель, оставил после уроков и «закатил» получасовую нотацию о том, что никого нельзя бить по лицу, так как это унижает достоинство человека. Отец, из чувства мужской солидарности, возмущается:
- Его будут в углу зажимать, а он не смей дать сдачи? Так, что ли?!
Мать вновь принимается объяснять, что защищаться нужно словами, а не кулаками. Отец не выдерживает.
- Прости, Наташа, я что-то не понял, - говорит он с наивным видом, хотя мать сразу же темнеет лицом. - Это какими словами? Матерными, что ли?
- Федор!..
- Наташа, мне же действительно интересно. Вот, например, к моему Алешке в гимназии подходит какой-нибудь великовозрастный дурень и бьет его по роже. Какие такие слова Алексей должен ему сказать?
- Федор!.. - безнадежно повторяет мать. - Что это значит «по роже»? «По роже» бьют в кабаке! Почему Алексей должен оказаться в таком положении, что его могут ударить по… по лицу?
- Потому что… - отец разводит руками. - Потому что так бывает в жизни, Наташа. Пусть лучше растет драчуном, чем мямлей. А то ему в глаза наплюют, а он будет ныть: «Эээ… видите ли… мы, как интеллигентные люди…».
- Ох уж мне это ваше мужское, солдатское, воспитание… - сокрушенно говорит мать. - Ты им среднего уже испортил.
…Второгодник Верховцев, упитанный тринадцатилетний мальчишка с оттопыренными ушами, жмет на наглость - не испугается ли противник, подросток в поношенной шинели?
- А я папеньке пожалуюсь, - испытующе говорит он.
- Жалуйтесь, Верховцев, хоть в правительствующий Сенат. А только предупреждаю вас, что ежели еще раз моего брата кто в вашей гимназии тронет, тому худо будет.
- Смотрите лучше, чтоб вашему брату самому худо не было… за то, что фискалит, - насупившись, ворчит второгодник.
- Фискалить, Верховцев, это значит доносить начальству. К вашему сведению. В подобной мерзости, если не ошибаюсь, Григорий не замечен. А вот зато вы, Верховцев, высказали намерение «пожаловаться папеньке». И вообще, лучше скажите спасибо, что объясняться с вами пришел именно я… иначе бы вы уже, извините за выражение, визжали. Я понятно изъясняюсь?
Верховцев молчит.
- Я понятно изъясняюсь? - с нажимом повторяет Алексей.
Второгодник неохотно кивает. Алексей выпускает завернутую за спину руку Верховцева, и поднимается, отряхивая колени.
- Вот видите, из-за вас, Верховцев, еще и форменные брюки изгадил, извините за выражение.
- Новые-то небось пошить не на что, - шипит Верховцев, но - с опасением и издалека, потирая помятое запястье.
Тетушка, заметив грязные пятна на коленях, подозрительно спрашивает: «Это что за мода?», на что Алексей сдержанно отвечает: «Виноват-с, оскользнулся». Зато вечером, за столом, Гришенька не отрываясь смотрит на старшего восхищенным взглядом и даже забывает закрыть краник самовара, за что удостаивается тетушкиного окрика и тычка от Саши, которому кипяток проливается на рукав. Улучив момент, Гришенька шепчет старшему:
- Верховцев мне сегодня сказал после уроков: «Этот, твой брат… ловко меня бросил». Больше уж не тронут…
- Нечего сказать, лестный отзыв… особенно от господина Верховцева, - фыркает Алексей. - Уши ему мало оторвать, свиненку этому. Смотри только не купись… на такие похвалы.
- Что я, дурак, что ли?! - обиженно спрашивает Гришенька.
- Какие там такие слова за столом? - немедленно вопрошает Ольга Васильевна, стуча массивным кольцом о край блюдца.
- Это вы про что? А? Про что? Что за Верховцев? - с любопытством спрашивает Саша - от переизбытка чувств он вертится на стуле и толкает старшего локтем.
- Ничего, Сашкец… это мы так.
В последний год учения Алексея в Петершуле у него появился новый друг - студент историко-филологического отделения Владимир Лувриэ. Познакомились они на публичных лекциях в музее, когда Алексею, у которого сломался карандаш, из-за плеча кто-то протянул грифель и добродушно прогудел:
- Держите, школяр… а вообще, надо сказать, лекция прескучная. Сразу видно, что с новейшими публикациями господин профессор не знаком… да еще манера эта - как будто мочалку жует. Я тут читал одну вещь… впрочем, давайте слушать. Если интересно, я вам потом расскажу.
«Если интересно»! Разумеется, после лекции Алексей дождался удивительного соседа на лестнице, и до Фонтанки они дошли вместе. Владимир - так звали его нового друга - говорил не умолкая и совершенно покорил ученика Петершуле. Помимо общей начитанности, он обладал несомненным даром рассказчика и отменным, хотя и чуть презрительным, чувством юмора… Вскоре прогулки и разговоры сделались непременной частью их досуга: Лувриэ ценил в Алексее благодарного слушателя, а тот, в свою очередь, охотно подбирал, по собственному выражению, «крупицы» всюду, где только можно было их найти. Слегка раздражало его, пожалуй, лишь то, что Владимир, как многие замечательные ораторы, больше любил говорить, чем слушать: у Лувриэ была странная, не вполне приятная манера отвечать почти на каждую фразу коротким и как будто пренебрежительным смешком, словно слова собеседника его забавляли. Однажды, не выдержав, Алексей сердито поинтересовался:
- Скажите, Владимир, что вас так веселит?
- Да вы не обращайте внимания, у меня просто такая привычка, - благодушно отозвался тот. - Вот, уже и обиделся… Какой вы всегда серьезный, Алеша.
Есть у него и еще одна привычка, которая внушает Алексею раздражение, - Владимир любит выхватывать отдельные слова, хоть бы и самые безобидные, и повторять их с насмешкой, как бы придавая им другое, понятное лишь ему, значение. Так, когда однажды Алексей обмолвился, что надеется по окончании курса в меру своих способностей «служить обществу», Лувриэ немедленно повторяет: «Как-как?.. Служить обществу?» - и затем в течение нескольких дней то и дело ввертывает: «Да-да, вы ведь собираетесь служить обществу». Отчего-то, слыша из чужих уст эту безобидную и вполне искреннюю фразу, Алексей смущается - ему становится совестно, как будто его застигли на чем-то недозволенном. Необходимость постоянно следить за своими словами, дабы не быть высмеянным и перетолкованным, становится обременительной…
Однажды Владимир говорит:
- Знаете что, школяр?.. Пойдемте ко мне в гости.
Он живет в … переулке - его семья занимает весь второй этаж светло-зеленого дома. Когда Алексей входит в квартиру, поначалу ему кажется, что дома никого нет - но потом слышатся негромкие голоса, шаги, звон посуды. Разговаривают тихо, словно боясь кого-то потревожить; проходя мимо двери гостиной, Алексей замечает мужчину, сидящего в кресле с газетой. Он замедляет шаг, чтобы поклониться, но мужчина не обращает на него никакого внимания, а Владимир, недовольно фыркнув, буквально тащит гостя дальше, в свою комнату.
Там на диване лежит девушка в коричневом платье с пуговками и читает. Она не здоровается с входящими, даже не смотрит на них, но по несомненному сходству лиц Алексей догадывается, что это, должно быть, сестра Владимира. Удивляет его то, что они проходят друг мимо друга равнодушно, как мимо предметов мебели; и то, что девушка не здоровается с гостем, словно не замечая его; и что она при нем лежит на диване с ногами - Алексей твердо помнит, что разваливаться сидя, а тем более лежа, неприлично даже при знакомых. Владимир достает с полки несколько книг, потом, словно вспомнив о присутствии сестры, но по-прежнему стоя к ней спиной, коротко говорит:
- Лидка, поди вон.
Сестра не двигается.
- Лидка, ты не слышишь, что ли? - Владимир болезненно морщится. - Я не понимаю, неужели трудно?.. Тебя, кажется, по-человечески попросили. Неужели, ей-богу, непонятно, что у меня гость…
Лидия неохотно поднимается и, даже не взглянув на Алексея, выходит.
- Неудобно как-то… - вполголоса говорит гость. - Вы бы нас представили, что ли. Это ведь сестра ваша?
- Представить? - Владимир задумывается. - Ну, если вы хотите, то, конечно, можно… Хотя ничего интересного вы в ней не найдете - девушка недалекая, не особенно развитая. Вот вам результаты женского образования. С другой стороны, зачем вам с ней знакомиться? Вы ведь, в конце концов, ко мне пришли, а не к ней… Решительно не одобряю этого дурацкого русского обычая - непременно показывать гостя всей родне, включая каких-то замшелых прабабушек, которые решительно никому не нужны... Держите книги. Вот эту… и вот эту… когда я прочитаю, то вам насовсем подарю. Интересно очень. А вот здесь… знаете что я прочел недавно?
Владимир, положив на колени стопку книг, начинает рассказывать, и недавний пренебрежительный тон, который так смущает Алексея, немедленно с него слетает - он вновь улыбчив, обаятелен, интересен, иными словами - таков, каким его любит Алексей. В очередной раз, в присутствии старшего товарища, юноша с болью ощущает и собственное косноязычие, и неумение занятно говорить, и недостаточную начитанность. Владимир с такой очаровательной легкостью, безо всякой похвальбы, сообщает: «А я, знаете, на все свободные деньги накупаю книг… мне на книги дают, сколько захочу», что Алексей, крайне ограниченный в тратах, готов простить ему и надменность, и равнодушие к сестре: этот человек, который волен распоряжаться почти неограниченными суммами из семейного бюджета, тратит их не на развлечения и лакомства, а на книги. Книги для Алексея священны, а потому всякий книголюб и книгочей почти богоравен в его глазах.
- Володя, ужинать! - доносится из столовой.
- Сейчас! - нетерпеливо отзывается тот, сдвинув брови. Алексей приподнимается было, но, заметив, что хозяин продолжает сидеть, сконфуженно опускается в кресло. Зов доносится еще дважды, прежде чем Владимир откликается вновь, на сей раз - досадливо сдвинув брови.
- Иду, иду… Непременно надо кричать на весь дом.
Все семейство уже в сборе за столом - сестра Лидия, в том же платье и с книгой на коленях, мать, белокурая и в пенсне, широкоплечий толстячок отец, полускрытый за развернутыми «Ведомостями». Лидия и отец, когда юноши входят в столовую, по-прежнему не отрывают глаз от чтения и не удостаивают гостя ни единым взглядом - хлопочет только мать, усаживает, собственноручно разливает, стучит посудой, так что Владимир вынужден сердито шикнуть на нее.
Чтение в этом доме, видимо, возведено в культ, ему предаются где угодно и когда угодно, со страстью, не обращая внимания на окружающих. Лидия настолько погружена в книгу, что проносит ложку мимо рта, цепляет рукавом салатник, что-то невнятно бурчит, когда к ней обращаются, и раздраженно фыркает, когда просят передать масло; точно так же ведет себя и отец, с той разницей, что в ответ на просьбу он разражается короткой гневной тирадой; Владимир тоже раскрывает на коленях новенький том. Алексей, чувствуя себя неловко среди опущенных взглядов, встречается глазами с m-me Лувриэ - лицо у нее бесцветное, усталое, озабоченное… Он понимает наконец, в чем тут дело. Владимир не груб, не дерзит, но ведет себя, как и всякий первенец, которого от рождения баловали и пестовали. Алексею вдруг становится неприятно и отчего-то совестно.
Когда оба выходят на улицу, он нерешительно говорит:
- Вот что, Владимир… позвольте и мне вас, того, пригласить. Вот хоть бы завтра.
- Завтра? - благодушно рокочет тот. - Можно и завтра. С удовольствием, школяр.
Назавтра они встречаются, как условились, на углу Мойки. Владимир шагает с книгами под мышкой и на ходу вдруг говорит:
- Слушайте, школяр… а вы не обидитесь, что я без вашего ведома еще двоих пригласил? Мои сокурсники, очень приятные люди… и начитанные. Вам интересно будет… и небесполезно.
Алексей заверяет, что, конечно, не обидится. Ему самому любопытно, что у Владимира за друзья, о которых до сих пор не было даже речи. А помимо того, они ведь - студенты, настоящие студенты, взрослые, не чета школьнику.
Дома, когда они входят в «маленькую», их ждет небольшое недоразумение. Саша, повесив мундир на шпингалет форточки, старательно чистит его щеткой. Это - тоже тетина выучка: каждый вечер, перед сном, чистить платье, чтобы «ворс стоял» - тогда пиджаки и мундиры дольше носятся, не трутся и не лоснятся. Рукава рубашки у него засучены по локоть, на щеке - пятно сажи (должно быть, с кухни), за работой Саша напевает, принимается даже насвистывать, но тут же обрывает - тетушка не любит, когда в доме свистят. Вообще, когда он занят каким-нибудь простым делом, которое в домах побогаче исполняет обычно прислуга, смотреть на него одно удовольствие: сила, которая в будни расходуется в физических упражнениях, в выходные требует приложения, будь то хотя бы никому не нужное занятие, вроде беганья по лестнице. Свои домашние обязанности все Николины выполняют без рисовки и без смущения, ложный стыд им, в силу воспитания, неведом, и мальчики нимало не опасаются попасться на глаза соученикам с кошелкой овощей или охапкой дров. «Верхние», то есть чердачные, жильцы - семейство пьющего и богомольного портного - прозвали Николиных «мужичками», но прозвище это ласкательное, без желания обидеть: «верхних» удивляет то, что «образованные баричи» сами чистят себе ботинки, хотя - казалось бы! - что стоит сунуть пятачок «лестничной девушке».
Владимир, войдя в комнату, коротко говорит Саше:
- Поди вон.
Тот от неожиданности подобного обращения застывает, раскрыв рот, с щеткой в руках. Алексей первым понимает, в чем дело, и разражается смехом:
- Сашка, он тебя за прислугу принял! Вот так комиссия отца Денисия…
Средний смеется вместе с братом и вновь принимается шаркать щеткой, с любопытством посматривая на гостя. Гришенька отрывается от учебников.
- Прошу прощения, - церемонно говорит Владимир. - Однако… это слегка неожиданно. Вы бы насчет чаю распорядились, что ли. И… у нас ведь будут гости, так нельзя ли, чтобы младшие ушли? Слышите, молодежь… а ну геть отсюда.
Саша во второй раз застывает столбом - брови у него удивленно подняты, и выражение лица настолько комичное, что Гришенька прыскает.
- Иди, Сашкец, посмотри насчет чаю, - уклончиво говорит Алексей, не решаясь, однако, отослать брата напрямую. Саша, положив щетку, выходит, но на пороге снова окидывает чудесного гостя испытующим взглядом - вид у него такой, словно он с трудом удерживается от смеха. Гришенька оказывается догадливее - он смущенно сгребает со стола учебники и идет к дверям, по пути объясняя:
- Ничего… я там посижу. Все равно мне по географии готовиться.
Саша, видимо, «распоряжается» насчет чаю, но в комнату возвращаться не спешит - Алексею слышно, как они шушукаются и пересмеиваются с братом в гостиной. Он снимает с форточки мундир и сконфуженно прячет его в шкаф, рукавом смахивает со стола… Владимир тем временем садится в кресло и начинает в ожидании «гостей» листать старую «Ниву». Наконец из зала слышится голос тетушки:
- Ты что, Григорий, сюда с книжками перебрался? Что за новости? Чем тебе в комнате плохо?
Гришенька негромко отвечает, а тетушка как будто намеренно повышает голос:
- Гости? Какие такие гости, если ради них запираться нужно?
Слышится стук в дверь.
- Алексей, ты что же это братьев из комнаты выгнал? - строго спрашивает Ольга Васильевна. - Никогда прежде за тобой такого не водилось. Вы там пороховой заговор, что ли, сочиняете?
- Я их гоню разве? - быстро отвечает Алексей. - Гришкец сам ушел… а Сашка самовар пошел ставить, да где-то провалился. Захочет - так пусть приходит, я ему не запрещаю…
- Благодарю покорно, - неожиданно огрызается тот из-за стены. - Мне и здесь неплохо.
- Вы с ними построже, Алексей, - советует Владимир, когда тетушка удаляется. - А то они, однако, совсем на шею сядут. Мои родичи у меня… ни гу-гу. Я их воспитал. А у вас младшие непочтительные какие-то. И тетушка…
- Ну, Гришкец еще куда ни шло, - словно оправдываясь, говорит Алексей, который предпочитает пропустить замечание насчет тетушки мимо ушей, - а Сашка… какой он мне младший? Год разницы всего…
- Неважно, - наставительно произносит Владимир. - Год, с точки зрения развития и образования, имеет большое значение. Почитайте хотя бы литературу… Вы, Алексей, взрослый совершенно человек, почти студент, а ваш брат - еще подросток, фактически ребенок, и не о чем тут толковать. Однако же… почему чай не подают?
Алексей смущается.
- А мы чай в комнатах не пьем… И подавать у нас некому. За чаем пожалуйте в гостиную либо на кухню.
- На кухню? - брови у Владимира взмывают вверх, точь-в-точь как у Саши. - Ну, что же… делать нечего, пойдемте пить чай на кухню, это даже занятно. В гостиной, признаться, сидеть неохота, раз там такое столпотворение… Однако - что же, гостей тоже будем чаем на кухне угощать? Это как-то даже, знаете…
Решить этот щекотливый вопрос Алексей не успевает - в прихожей звонят. Саша кричит: «Лешка, к тебе… студенты какие-то!». Владимир снова недовольно морщится.
- Какой он у вас… шумный, однако.
Друзья Владимира - Георгий и Павел, оба по историко-филологическому отделению - на самом деле, славные ребята. Гости неуловимо похожи друг на друга - вероятно, тем, что они, все трое, из обеспеченных, но интеллигентных семей, и единственные сыновья: их роднят спокойствие, самоуверенность, сытость, легкая «джентльменская» надменность. Младшие Николины в комнату не лезут, и смущение Алексея понемногу проходит - он тоже начинает смеяться и задавать вопросы. Не дает покоя ему лишь то, что тетушка наотрез отказалась «подавать» чай в комнату.
- Хотите чаевничать - так выходите, не то на кухню ступайте, - решительно говорит она. - Нечего по комнатам чашки таскать… Чаю выпьете - и ступайте себе снова шушукаться, если угодно, никто вам мешать не станет.
Тетушка явно рассержена, и Алексей тщетно гадает, отчего - «взрослые» гости ведут себя куда тише, чем приятели-гимназисты, не топочут, не кричат… Бьет одиннадцать, и беседа в самом разгаре, когда Ольга Васильевна вновь властно стучит в дверь.
- Алексей, выйди-ка на пару слов, - требует она. Владимир провожает приятеля сочувственной улыбкой, как бы наставляя: «Воспитывайте ее, Алексей… воспитывайте. Мои у меня давно ни гу-гу».
- Вот что, голубчик, - тетушка постукивает костяшками пальцев по столу - она всегда это делает, когда раздражена и сдерживается. - Выпроваживай-ка своих визитеров. Посидели, пора и честь знать. И еще я тебе скажу - чтоб этих гостей у меня в доме больше не было.
Алексей бледнеет.
- По… почему?!
- Ты меня совсем уважать перестал?! - тетушка говорит негромко, но яростно. - Пришли, через переднюю пробежали, как воры, ни один не поздоровался, не говоря уже о том, чтобы представиться… ты-то хорош, вместо того чтобы гостей с теткой познакомить - в мой дом, между прочим, их привел! - постарался их поживее провести как-нибудь, чтобы только, упаси Боже, старая дура им на глаза не попалась, а то ведь потом скажут что-нибудь… этакое, пристыдят, чего доброго. Что, не так? Чего отворачиваешься? Стыдишься, значит, тетушки? Они, перед тем как войти, у тебя хоть спросили как меня звать? Братьев из комнаты, выгнал, паршивец, чуть приказали…
Саша и Гришенька, заслышав, что старшего бранят, пытаются бочком улизнуть на кухню, но Ольга Васильевна взглядом буквально пригвождает их к месту.
- А вы посидите, послушайте, молодые люди… ему полезно будет, ежели при всех-то своих. Ну ладно… Я к вам давеча в комнату зашла - хоть один из твоих гостей с кресла поднялся? А я ведь женщина, между прочим, и вам всем в матери гожусь. Опять - даже не взглянули, не удостоили, так сказать, словно я прислуга или кухарка… этот твой, Владимир, глазами только повел да этак… воздохнул сокрушенно: мол, когда ж ты уберешься отсюда.
- Да это не так…
- Молчи, дай договорить. Это уж совсем никуда не годится… Ты в доме хозяин или кто? Гостей пригласил, да гости тебе ж и приказывают - подай то, подай се - и в глаза тебе смеются… а ты и рад услужить! Удивляюсь я тебе, Алексей, - как будто отродясь умных людей не видел, раз за подачкой кидаешься. И добро бы уж подачка того стоила. Удивляюсь… Молчи, Алешка. Даю тебе пять минут - и чтобы через пять минут духу их у меня не было.
- Да как же можно - сказать им, чтоб встали и ушли?..
- Мне дела до того нет, Алексей, что ты им скажешь.
Младшие тактично делают вид, что не слышат, когда Алексей, краснея и запинаясь, объясняет гостям: «Тетушке нездоровится… вообще, ей покой нужен … вы извините…». Гости, многозначительно улыбаясь, расходятся; Георгий и Павел одеваются и уходят молча, Владимир с подчеркнутой, почти издевательской, вежливостью прощается в прихожей с тетушкой.
- До свиданья… Надеюсь, здоровье ваше поправится… Понимаю-с…
- И я вас понимаю, - с улыбкой говорит Ольга Васильевна.
- Это хорошо-с… что вы все понимаете, - отчетливо выговаривая каждую букву, произносит Владимир, и от этих внезапных «словоерсов» и брезгливой улыбки на холеном лице Лувриэ Алексея даже передергивает.
Вернувшись в комнату, он с размаху бросается на кровать. Бьет половину двенадцатого, потом полночь; Ольга Васильевна уже улеглась, а ему все не спится - от мучительных угрызений совести, от стыда перед тетушкой и братьями, от тоски по «умным», «интеллигентным» разговорам… Алексей приподнимает голову и видит: Гришенька, в ночной рубашке, сидит на своей постели, обхватив колени руками и неотрывно смотрит на него, а Саша, с бледным, внимательным, серьезным лицом, - на табурете рядом.
- Ничего, Лешка, - говорит он, прежде чем Алексей успевает сказать хотя бы слово. - Правда, ничего…
Прощение, которого не нужно ждать или заслуживать, - удивительная вещь; но все-таки Алексей ворочается почти до рассвета, прежде чем наконец ему удается заснуть.
Однажды в августе мальчики едут в Кронштадт. Деньги на поездку откладывались по копейке, ценой жесточайшей экономии, но, к сожалению, погода портится, едва успевает отчалить паром. Сначала подозрительно сереет небо, затем на горизонте повисает синяя пелена, проносится опасный порыв ветра, за ним другой… шквал идет! Пассажиры парома втягивают головы в плечи, запахивают воротники, поворачиваются к ветру спиной и втайне гадают: накроет или нет? Едва паром успевает причалить, как пассажиров окатывает мелкой моросью, следом налетает сильнейший ветер, срывая несколько шапок и рогожу с возов, и в следующее мгновение уже льет немилосердно, стеной, со свистом и барабанной дробью. Соскочив на причал, легкогруженые и порожние сломя голову несутся под защиту стены; те же, кто обременен поклажей или вынужден тянуть под уздцы лошадей, ругаются на чем свет стоит, дергают, скользят и обтирают с лиц дождевые струи. Где-то трещит и валится дерево, на улице женский голос заполошно кричит: «Федька, а Федька! Где ты провалился - не видишь, шторма идет?».
Мальчики вбегают в старую воротную караульню, которая тут же «под завязку» заполняется теми, кто спасается от дождя. Публика самая разношерстная - мужики, мастеровые, «выходные» чиновники, нетрезвый матрос в увольнении, два дьячка, старая еврейка с внуками… Сторож-инвалид, в чьи обязанности входит поднимать шлагбаум, поначалу ворчит на столпотворение, но делать нечего - того гляди самого вытолкают. Самые отважные рискуют высунуть нос на улицу и даже прошлепать несколько шагов в фиолетовом полумраке, набросив на голову подол или мешок, но тут же ныряют обратно, промокшие до нитки, забрызганные по пояс грязью. В оконце видно, как дрожит и клонится кривая, много пережившая береза, пока мимо несется «шторма». Сторож в одиночку пытается закрыть дощатые ворота, чтобы в караульню не задувало воду, и Николины немедленно бросаются помогать - всем весом наваливаются на створки, толкают, кричат, звонче всех взмывает Сашин голос:
- Закрыть ворота, поднять мост, враг под стенами замка! Грегуар - по правую руку, Алексис - по левую, ура-а-а!..
Наконец ворота, хоть и с трудом, закрыты, в караульне воды - по щиколотку, стоящие дрожат и неловко пожимаются, пытаясь найти сухое место. Из-за этого неизбежно возникают небольшие недоразумения. Кому-то наступили на мозоль, кому-то оттоптали оборку, кто-то уронил впотьмах кисет и не может найти…
- И-и, паршивый дьявол, ногу отдавил!
- Не напирай, православные!
- Пришли-ка, солдатик, табачку на завертку! Ишь ты, все наскрозь промочил.
- Нюр-ка, подь сюды! Тута я тебе сухое место занял!
- Вы, милостисдарь, на моей ноге изволите стоять. Вроде бы интеллигентный человек, и в шляпе. Ладно бы мужичье толкалось…
- Ты, твое благородие, мужика напрасно не замай, мужик - он трудящий, а вот кто ты есть - это еще неизвестно…
Николиным, притиснутым к дальней стене, где сквозь крошечное оконце свищет ветер, весело - они смеются, обхватывают друг друга за плечи, чтоб было теплее, и стоя так, тесным кружком, начинают петь - «Наливай, брат, наливай», «Не любить - погубить значит жизнь молодую», «Лучину»… Поют негромко, но так хорошо, что близстоящие замолкают, а дальние прислушиваются: до них все звуки долетают в странном, искаженном виде.
- Никак, молитву затянули, - замечает кто-то из тех, кто стоит ближе к двери. - Староверы, что ли?
- Не, - отвечают ему. - Стюденты поют.
Гришеньке лестно, что его назвали студентом; Алексей, наклонившись к братьям, шепчет им: «Стюдент, юнкарь и синяя говядина», и все трое хохочут. Поют еще «Коробушку» и «Иву», под одобрительный гул в караульне, а затем, расшалясь, - «Гусарчика». Когда дождь заканчивается, все трое простужены, осипли, гулять по городу уже поздно и нужно возвращаться, покуда еще ходит паром, - заночевать в Кронштадте никак нельзя. Тетушка, увидев всех троих - с мокрыми ногами, взъерошенных, чихающих - приходит в ужас… Братья получают полушутя в загривок и по рюмке настойки, и старшие, закутавшись в одеяла, устраиваются в креслах. Гришеньке Ольга Васильевна велит парить ноги, а потом - о ужас - натягивает кусачие шерстяные чулки. Гришенька смотрит жалобно, но терпит - ему назавтра в гимназию, а пропустить хотя бы день, хоть бы и по уважительной причине, младшему Николину совесть не позволяет. Саше самому завтра на учебу, хотя он-то как раз охотно проведет лишний денек вне казенных стен - лишь бы тетушка согласилась написать записку с объяснением. Но получить от Ольги Васильевны подобную записку можно, разве что признав себя больным, а это значит - никаких прогулок, никакой кондитерской Андреева и, разумеется, никаких вечеринок. «Болен - значит, изволь сидеть дома. Не хватало еще тебе, сказавшись больным, пойти шататься и налететь на улице на собственное начальство».
Лишь раз, пять лет назад, тетушка скрепя сердце согласилась на подлог - иными словами, написала записку «по болезни» - и то не Сашиному, а Гришенькину гимназическому начальству - в тот день, когда младший, вернувшись из гимназии, с сердцем швырнул ранец и фуражку в угол прихожей и сказал: «Я туда больше не пойду». Никаких объяснений, кроме повторения одних и тех же слов, от него добиться не удалось; наутро Ольга Васильевна увидела, что Гришенька стоит в одной сорочке, вцепившись пальцами в косяк двери, и явно намеревается сопротивляться, если его попытаются выпроводить из дому силой. Исчерпав запас увещеваний и строгостей, тетушка отправила в гимназию «лестничную девушку» с запиской, после чего, не дав бунтарю путем одеться, вытащила его в гостиную, усадила в кресло и хорошенько отчитала за «фиф и блажь».
- Не хочешь говорить - не надо; значит, дело пустяковое и разговора не стоит, - завершила она. - В таком случае учти, голубчик: никаких потачек от меня не будет. Сегодня, так и быть, отдыхай, все равно опоздал, но завтра отправишься в гимназию как миленький - и попробуй только прогуляй.
Гришенька снова завел «я больше туда не пойду», после чего, внезапно устыдившись своего полуодетого вида, попытался удрать в спальню, но тетушка перехватила беглеца и вернула в кресло, да так ловко, что бедняга чуть не перекувырнулся вниз головой.
- Сиди!.. А то я бесштанных не видела. Побежишь, когда я отпущу. И вот тебе мое честное слово, Григорий: либо объясняйся, либо завтра же на уроки. И эту волынку про «не пойду» брось.
Гришенька краснеет, бледнеет, теребит бахрому на скатерти… и молчит.
Вечером, когда возвращается из Петершуле четырнадцатилетний Алексей, Ольга Васильевна загоняет младшего спать раньше обычного - чтобы «посоветоваться». Выслушав ее, Алексей идет к брату - Гришенька, разумеется, не спит, он прекрасно сознает, что в гостиной решается его участь.
- Сознавайся, Гришкец, - с порога требует брат. - Dixi et animam levavit. Тетушке я ни слова не скажу, если не хочешь… но сам я обязан знать.
Гришенька молча качает головой.
- Гришкец, ты хочешь, чтоб я Сашке рассказал?! - угрожающе произносит Алексей. - Он же у гимназии караулить пойдет, если пронюхает…
И тогда младший сдается.
- Только Сашке, пожалуйста, не говори. Он же их убьет…
Выясняется, что Гришеньку в гимназии травят - давно и старательно, так, как умеют травить те, кто привык тиранствовать над домашней прислугой и безответными гувернантками - смеются над перешитым мундирчиком, поношенными ботинками, дешевым ранцем, толкают в дверях, обстреливают жеваной бумагой, недавно попросили на перемене грамматику Кюнера и не вернули - сказали, что потеряли, подаренный на день рожденья пенал отобрали и забросили за шкаф, в раздевалке однажды нарочно опрокинули галошницу, а швейцар подумал на него - пожаловался надзирателю, и тот оставил Гришеньку на два часа без обеда… Если пробуешь дать сдачи - отвечают очередной каверзой или «зажимают» после уроков. Последней каплей стал некий второгодник Верховцев, который в рекреации плюется и нарочно пинает по ногам, «прямо ботинками», - Гришенька стыдливо приподнимает подол длинной ночной сорочки, и брат видит ниже коленей иссиня-черные пятна.
- Завтра идем в гимназию вместе, и ты мне этого Верховцева покажешь, - решительно говорит Алексей. - Драться я терпеть не могу, сам знаешь, но, как порядочный человек, как брат, в конце концов, я ему рыло начищу, если понадобится…
Отстаивает семейную честь кулаками Алексей, и впрямь, неохотно еще с саратовских времен - лишь при сугубой необходимости - хоть и признает, что далеко не всякий спор можно решить словами, в чем решительно расходится с добрейшим фон Бухманом.
- Вы - юноша из ин-тел-лигентной семьи, - наставительно говорит тот.
Не сказать, чтобы Алексею - а особенно Саше - интеллигентность внушала какое-то чувство превосходства над «черной костью». В корпусе к людям умственного труда - в числе прочих «шпаков» - относятся полупрезрительно, а во дворе и на улице, где мальчики привыкли проводить определенную часть времени, особенно летом, и где у них немало «сомнительных знакомств» - тем более. Вспоминает Алексей и саратовский разговор отца с матерью, несколько лет назад; за ужином мать пожаловалась, что у Алешеньки в гимназии «неприятность»: треснул чертежной линейкой одноклассника, который ему прохода не давал. Треснул не то чтобы сильно, но попал по лицу - увидел дежурный учитель, оставил после уроков и «закатил» получасовую нотацию о том, что никого нельзя бить по лицу, так как это унижает достоинство человека. Отец, из чувства мужской солидарности, возмущается:
- Его будут в углу зажимать, а он не смей дать сдачи? Так, что ли?!
Мать вновь принимается объяснять, что защищаться нужно словами, а не кулаками. Отец не выдерживает.
- Прости, Наташа, я что-то не понял, - говорит он с наивным видом, хотя мать сразу же темнеет лицом. - Это какими словами? Матерными, что ли?
- Федор!..
- Наташа, мне же действительно интересно. Вот, например, к моему Алешке в гимназии подходит какой-нибудь великовозрастный дурень и бьет его по роже. Какие такие слова Алексей должен ему сказать?
- Федор!.. - безнадежно повторяет мать. - Что это значит «по роже»? «По роже» бьют в кабаке! Почему Алексей должен оказаться в таком положении, что его могут ударить по… по лицу?
- Потому что… - отец разводит руками. - Потому что так бывает в жизни, Наташа. Пусть лучше растет драчуном, чем мямлей. А то ему в глаза наплюют, а он будет ныть: «Эээ… видите ли… мы, как интеллигентные люди…».
- Ох уж мне это ваше мужское, солдатское, воспитание… - сокрушенно говорит мать. - Ты им среднего уже испортил.
…Второгодник Верховцев, упитанный тринадцатилетний мальчишка с оттопыренными ушами, жмет на наглость - не испугается ли противник, подросток в поношенной шинели?
- А я папеньке пожалуюсь, - испытующе говорит он.
- Жалуйтесь, Верховцев, хоть в правительствующий Сенат. А только предупреждаю вас, что ежели еще раз моего брата кто в вашей гимназии тронет, тому худо будет.
- Смотрите лучше, чтоб вашему брату самому худо не было… за то, что фискалит, - насупившись, ворчит второгодник.
- Фискалить, Верховцев, это значит доносить начальству. К вашему сведению. В подобной мерзости, если не ошибаюсь, Григорий не замечен. А вот зато вы, Верховцев, высказали намерение «пожаловаться папеньке». И вообще, лучше скажите спасибо, что объясняться с вами пришел именно я… иначе бы вы уже, извините за выражение, визжали. Я понятно изъясняюсь?
Верховцев молчит.
- Я понятно изъясняюсь? - с нажимом повторяет Алексей.
Второгодник неохотно кивает. Алексей выпускает завернутую за спину руку Верховцева, и поднимается, отряхивая колени.
- Вот видите, из-за вас, Верховцев, еще и форменные брюки изгадил, извините за выражение.
- Новые-то небось пошить не на что, - шипит Верховцев, но - с опасением и издалека, потирая помятое запястье.
Тетушка, заметив грязные пятна на коленях, подозрительно спрашивает: «Это что за мода?», на что Алексей сдержанно отвечает: «Виноват-с, оскользнулся». Зато вечером, за столом, Гришенька не отрываясь смотрит на старшего восхищенным взглядом и даже забывает закрыть краник самовара, за что удостаивается тетушкиного окрика и тычка от Саши, которому кипяток проливается на рукав. Улучив момент, Гришенька шепчет старшему:
- Верховцев мне сегодня сказал после уроков: «Этот, твой брат… ловко меня бросил». Больше уж не тронут…
- Нечего сказать, лестный отзыв… особенно от господина Верховцева, - фыркает Алексей. - Уши ему мало оторвать, свиненку этому. Смотри только не купись… на такие похвалы.
- Что я, дурак, что ли?! - обиженно спрашивает Гришенька.
- Какие там такие слова за столом? - немедленно вопрошает Ольга Васильевна, стуча массивным кольцом о край блюдца.
- Это вы про что? А? Про что? Что за Верховцев? - с любопытством спрашивает Саша - от переизбытка чувств он вертится на стуле и толкает старшего локтем.
- Ничего, Сашкец… это мы так.
В последний год учения Алексея в Петершуле у него появился новый друг - студент историко-филологического отделения Владимир Лувриэ. Познакомились они на публичных лекциях в музее, когда Алексею, у которого сломался карандаш, из-за плеча кто-то протянул грифель и добродушно прогудел:
- Держите, школяр… а вообще, надо сказать, лекция прескучная. Сразу видно, что с новейшими публикациями господин профессор не знаком… да еще манера эта - как будто мочалку жует. Я тут читал одну вещь… впрочем, давайте слушать. Если интересно, я вам потом расскажу.
«Если интересно»! Разумеется, после лекции Алексей дождался удивительного соседа на лестнице, и до Фонтанки они дошли вместе. Владимир - так звали его нового друга - говорил не умолкая и совершенно покорил ученика Петершуле. Помимо общей начитанности, он обладал несомненным даром рассказчика и отменным, хотя и чуть презрительным, чувством юмора… Вскоре прогулки и разговоры сделались непременной частью их досуга: Лувриэ ценил в Алексее благодарного слушателя, а тот, в свою очередь, охотно подбирал, по собственному выражению, «крупицы» всюду, где только можно было их найти. Слегка раздражало его, пожалуй, лишь то, что Владимир, как многие замечательные ораторы, больше любил говорить, чем слушать: у Лувриэ была странная, не вполне приятная манера отвечать почти на каждую фразу коротким и как будто пренебрежительным смешком, словно слова собеседника его забавляли. Однажды, не выдержав, Алексей сердито поинтересовался:
- Скажите, Владимир, что вас так веселит?
- Да вы не обращайте внимания, у меня просто такая привычка, - благодушно отозвался тот. - Вот, уже и обиделся… Какой вы всегда серьезный, Алеша.
Есть у него и еще одна привычка, которая внушает Алексею раздражение, - Владимир любит выхватывать отдельные слова, хоть бы и самые безобидные, и повторять их с насмешкой, как бы придавая им другое, понятное лишь ему, значение. Так, когда однажды Алексей обмолвился, что надеется по окончании курса в меру своих способностей «служить обществу», Лувриэ немедленно повторяет: «Как-как?.. Служить обществу?» - и затем в течение нескольких дней то и дело ввертывает: «Да-да, вы ведь собираетесь служить обществу». Отчего-то, слыша из чужих уст эту безобидную и вполне искреннюю фразу, Алексей смущается - ему становится совестно, как будто его застигли на чем-то недозволенном. Необходимость постоянно следить за своими словами, дабы не быть высмеянным и перетолкованным, становится обременительной…
Однажды Владимир говорит:
- Знаете что, школяр?.. Пойдемте ко мне в гости.
Он живет в … переулке - его семья занимает весь второй этаж светло-зеленого дома. Когда Алексей входит в квартиру, поначалу ему кажется, что дома никого нет - но потом слышатся негромкие голоса, шаги, звон посуды. Разговаривают тихо, словно боясь кого-то потревожить; проходя мимо двери гостиной, Алексей замечает мужчину, сидящего в кресле с газетой. Он замедляет шаг, чтобы поклониться, но мужчина не обращает на него никакого внимания, а Владимир, недовольно фыркнув, буквально тащит гостя дальше, в свою комнату.
Там на диване лежит девушка в коричневом платье с пуговками и читает. Она не здоровается с входящими, даже не смотрит на них, но по несомненному сходству лиц Алексей догадывается, что это, должно быть, сестра Владимира. Удивляет его то, что они проходят друг мимо друга равнодушно, как мимо предметов мебели; и то, что девушка не здоровается с гостем, словно не замечая его; и что она при нем лежит на диване с ногами - Алексей твердо помнит, что разваливаться сидя, а тем более лежа, неприлично даже при знакомых. Владимир достает с полки несколько книг, потом, словно вспомнив о присутствии сестры, но по-прежнему стоя к ней спиной, коротко говорит:
- Лидка, поди вон.
Сестра не двигается.
- Лидка, ты не слышишь, что ли? - Владимир болезненно морщится. - Я не понимаю, неужели трудно?.. Тебя, кажется, по-человечески попросили. Неужели, ей-богу, непонятно, что у меня гость…
Лидия неохотно поднимается и, даже не взглянув на Алексея, выходит.
- Неудобно как-то… - вполголоса говорит гость. - Вы бы нас представили, что ли. Это ведь сестра ваша?
- Представить? - Владимир задумывается. - Ну, если вы хотите, то, конечно, можно… Хотя ничего интересного вы в ней не найдете - девушка недалекая, не особенно развитая. Вот вам результаты женского образования. С другой стороны, зачем вам с ней знакомиться? Вы ведь, в конце концов, ко мне пришли, а не к ней… Решительно не одобряю этого дурацкого русского обычая - непременно показывать гостя всей родне, включая каких-то замшелых прабабушек, которые решительно никому не нужны... Держите книги. Вот эту… и вот эту… когда я прочитаю, то вам насовсем подарю. Интересно очень. А вот здесь… знаете что я прочел недавно?
Владимир, положив на колени стопку книг, начинает рассказывать, и недавний пренебрежительный тон, который так смущает Алексея, немедленно с него слетает - он вновь улыбчив, обаятелен, интересен, иными словами - таков, каким его любит Алексей. В очередной раз, в присутствии старшего товарища, юноша с болью ощущает и собственное косноязычие, и неумение занятно говорить, и недостаточную начитанность. Владимир с такой очаровательной легкостью, безо всякой похвальбы, сообщает: «А я, знаете, на все свободные деньги накупаю книг… мне на книги дают, сколько захочу», что Алексей, крайне ограниченный в тратах, готов простить ему и надменность, и равнодушие к сестре: этот человек, который волен распоряжаться почти неограниченными суммами из семейного бюджета, тратит их не на развлечения и лакомства, а на книги. Книги для Алексея священны, а потому всякий книголюб и книгочей почти богоравен в его глазах.
- Володя, ужинать! - доносится из столовой.
- Сейчас! - нетерпеливо отзывается тот, сдвинув брови. Алексей приподнимается было, но, заметив, что хозяин продолжает сидеть, сконфуженно опускается в кресло. Зов доносится еще дважды, прежде чем Владимир откликается вновь, на сей раз - досадливо сдвинув брови.
- Иду, иду… Непременно надо кричать на весь дом.
Все семейство уже в сборе за столом - сестра Лидия, в том же платье и с книгой на коленях, мать, белокурая и в пенсне, широкоплечий толстячок отец, полускрытый за развернутыми «Ведомостями». Лидия и отец, когда юноши входят в столовую, по-прежнему не отрывают глаз от чтения и не удостаивают гостя ни единым взглядом - хлопочет только мать, усаживает, собственноручно разливает, стучит посудой, так что Владимир вынужден сердито шикнуть на нее.
Чтение в этом доме, видимо, возведено в культ, ему предаются где угодно и когда угодно, со страстью, не обращая внимания на окружающих. Лидия настолько погружена в книгу, что проносит ложку мимо рта, цепляет рукавом салатник, что-то невнятно бурчит, когда к ней обращаются, и раздраженно фыркает, когда просят передать масло; точно так же ведет себя и отец, с той разницей, что в ответ на просьбу он разражается короткой гневной тирадой; Владимир тоже раскрывает на коленях новенький том. Алексей, чувствуя себя неловко среди опущенных взглядов, встречается глазами с m-me Лувриэ - лицо у нее бесцветное, усталое, озабоченное… Он понимает наконец, в чем тут дело. Владимир не груб, не дерзит, но ведет себя, как и всякий первенец, которого от рождения баловали и пестовали. Алексею вдруг становится неприятно и отчего-то совестно.
Когда оба выходят на улицу, он нерешительно говорит:
- Вот что, Владимир… позвольте и мне вас, того, пригласить. Вот хоть бы завтра.
- Завтра? - благодушно рокочет тот. - Можно и завтра. С удовольствием, школяр.
Назавтра они встречаются, как условились, на углу Мойки. Владимир шагает с книгами под мышкой и на ходу вдруг говорит:
- Слушайте, школяр… а вы не обидитесь, что я без вашего ведома еще двоих пригласил? Мои сокурсники, очень приятные люди… и начитанные. Вам интересно будет… и небесполезно.
Алексей заверяет, что, конечно, не обидится. Ему самому любопытно, что у Владимира за друзья, о которых до сих пор не было даже речи. А помимо того, они ведь - студенты, настоящие студенты, взрослые, не чета школьнику.
Дома, когда они входят в «маленькую», их ждет небольшое недоразумение. Саша, повесив мундир на шпингалет форточки, старательно чистит его щеткой. Это - тоже тетина выучка: каждый вечер, перед сном, чистить платье, чтобы «ворс стоял» - тогда пиджаки и мундиры дольше носятся, не трутся и не лоснятся. Рукава рубашки у него засучены по локоть, на щеке - пятно сажи (должно быть, с кухни), за работой Саша напевает, принимается даже насвистывать, но тут же обрывает - тетушка не любит, когда в доме свистят. Вообще, когда он занят каким-нибудь простым делом, которое в домах побогаче исполняет обычно прислуга, смотреть на него одно удовольствие: сила, которая в будни расходуется в физических упражнениях, в выходные требует приложения, будь то хотя бы никому не нужное занятие, вроде беганья по лестнице. Свои домашние обязанности все Николины выполняют без рисовки и без смущения, ложный стыд им, в силу воспитания, неведом, и мальчики нимало не опасаются попасться на глаза соученикам с кошелкой овощей или охапкой дров. «Верхние», то есть чердачные, жильцы - семейство пьющего и богомольного портного - прозвали Николиных «мужичками», но прозвище это ласкательное, без желания обидеть: «верхних» удивляет то, что «образованные баричи» сами чистят себе ботинки, хотя - казалось бы! - что стоит сунуть пятачок «лестничной девушке».
Владимир, войдя в комнату, коротко говорит Саше:
- Поди вон.
Тот от неожиданности подобного обращения застывает, раскрыв рот, с щеткой в руках. Алексей первым понимает, в чем дело, и разражается смехом:
- Сашка, он тебя за прислугу принял! Вот так комиссия отца Денисия…
Средний смеется вместе с братом и вновь принимается шаркать щеткой, с любопытством посматривая на гостя. Гришенька отрывается от учебников.
- Прошу прощения, - церемонно говорит Владимир. - Однако… это слегка неожиданно. Вы бы насчет чаю распорядились, что ли. И… у нас ведь будут гости, так нельзя ли, чтобы младшие ушли? Слышите, молодежь… а ну геть отсюда.
Саша во второй раз застывает столбом - брови у него удивленно подняты, и выражение лица настолько комичное, что Гришенька прыскает.
- Иди, Сашкец, посмотри насчет чаю, - уклончиво говорит Алексей, не решаясь, однако, отослать брата напрямую. Саша, положив щетку, выходит, но на пороге снова окидывает чудесного гостя испытующим взглядом - вид у него такой, словно он с трудом удерживается от смеха. Гришенька оказывается догадливее - он смущенно сгребает со стола учебники и идет к дверям, по пути объясняя:
- Ничего… я там посижу. Все равно мне по географии готовиться.
Саша, видимо, «распоряжается» насчет чаю, но в комнату возвращаться не спешит - Алексею слышно, как они шушукаются и пересмеиваются с братом в гостиной. Он снимает с форточки мундир и сконфуженно прячет его в шкаф, рукавом смахивает со стола… Владимир тем временем садится в кресло и начинает в ожидании «гостей» листать старую «Ниву». Наконец из зала слышится голос тетушки:
- Ты что, Григорий, сюда с книжками перебрался? Что за новости? Чем тебе в комнате плохо?
Гришенька негромко отвечает, а тетушка как будто намеренно повышает голос:
- Гости? Какие такие гости, если ради них запираться нужно?
Слышится стук в дверь.
- Алексей, ты что же это братьев из комнаты выгнал? - строго спрашивает Ольга Васильевна. - Никогда прежде за тобой такого не водилось. Вы там пороховой заговор, что ли, сочиняете?
- Я их гоню разве? - быстро отвечает Алексей. - Гришкец сам ушел… а Сашка самовар пошел ставить, да где-то провалился. Захочет - так пусть приходит, я ему не запрещаю…
- Благодарю покорно, - неожиданно огрызается тот из-за стены. - Мне и здесь неплохо.
- Вы с ними построже, Алексей, - советует Владимир, когда тетушка удаляется. - А то они, однако, совсем на шею сядут. Мои родичи у меня… ни гу-гу. Я их воспитал. А у вас младшие непочтительные какие-то. И тетушка…
- Ну, Гришкец еще куда ни шло, - словно оправдываясь, говорит Алексей, который предпочитает пропустить замечание насчет тетушки мимо ушей, - а Сашка… какой он мне младший? Год разницы всего…
- Неважно, - наставительно произносит Владимир. - Год, с точки зрения развития и образования, имеет большое значение. Почитайте хотя бы литературу… Вы, Алексей, взрослый совершенно человек, почти студент, а ваш брат - еще подросток, фактически ребенок, и не о чем тут толковать. Однако же… почему чай не подают?
Алексей смущается.
- А мы чай в комнатах не пьем… И подавать у нас некому. За чаем пожалуйте в гостиную либо на кухню.
- На кухню? - брови у Владимира взмывают вверх, точь-в-точь как у Саши. - Ну, что же… делать нечего, пойдемте пить чай на кухню, это даже занятно. В гостиной, признаться, сидеть неохота, раз там такое столпотворение… Однако - что же, гостей тоже будем чаем на кухне угощать? Это как-то даже, знаете…
Решить этот щекотливый вопрос Алексей не успевает - в прихожей звонят. Саша кричит: «Лешка, к тебе… студенты какие-то!». Владимир снова недовольно морщится.
- Какой он у вас… шумный, однако.
Друзья Владимира - Георгий и Павел, оба по историко-филологическому отделению - на самом деле, славные ребята. Гости неуловимо похожи друг на друга - вероятно, тем, что они, все трое, из обеспеченных, но интеллигентных семей, и единственные сыновья: их роднят спокойствие, самоуверенность, сытость, легкая «джентльменская» надменность. Младшие Николины в комнату не лезут, и смущение Алексея понемногу проходит - он тоже начинает смеяться и задавать вопросы. Не дает покоя ему лишь то, что тетушка наотрез отказалась «подавать» чай в комнату.
- Хотите чаевничать - так выходите, не то на кухню ступайте, - решительно говорит она. - Нечего по комнатам чашки таскать… Чаю выпьете - и ступайте себе снова шушукаться, если угодно, никто вам мешать не станет.
Тетушка явно рассержена, и Алексей тщетно гадает, отчего - «взрослые» гости ведут себя куда тише, чем приятели-гимназисты, не топочут, не кричат… Бьет одиннадцать, и беседа в самом разгаре, когда Ольга Васильевна вновь властно стучит в дверь.
- Алексей, выйди-ка на пару слов, - требует она. Владимир провожает приятеля сочувственной улыбкой, как бы наставляя: «Воспитывайте ее, Алексей… воспитывайте. Мои у меня давно ни гу-гу».
- Вот что, голубчик, - тетушка постукивает костяшками пальцев по столу - она всегда это делает, когда раздражена и сдерживается. - Выпроваживай-ка своих визитеров. Посидели, пора и честь знать. И еще я тебе скажу - чтоб этих гостей у меня в доме больше не было.
Алексей бледнеет.
- По… почему?!
- Ты меня совсем уважать перестал?! - тетушка говорит негромко, но яростно. - Пришли, через переднюю пробежали, как воры, ни один не поздоровался, не говоря уже о том, чтобы представиться… ты-то хорош, вместо того чтобы гостей с теткой познакомить - в мой дом, между прочим, их привел! - постарался их поживее провести как-нибудь, чтобы только, упаси Боже, старая дура им на глаза не попалась, а то ведь потом скажут что-нибудь… этакое, пристыдят, чего доброго. Что, не так? Чего отворачиваешься? Стыдишься, значит, тетушки? Они, перед тем как войти, у тебя хоть спросили как меня звать? Братьев из комнаты, выгнал, паршивец, чуть приказали…
Саша и Гришенька, заслышав, что старшего бранят, пытаются бочком улизнуть на кухню, но Ольга Васильевна взглядом буквально пригвождает их к месту.
- А вы посидите, послушайте, молодые люди… ему полезно будет, ежели при всех-то своих. Ну ладно… Я к вам давеча в комнату зашла - хоть один из твоих гостей с кресла поднялся? А я ведь женщина, между прочим, и вам всем в матери гожусь. Опять - даже не взглянули, не удостоили, так сказать, словно я прислуга или кухарка… этот твой, Владимир, глазами только повел да этак… воздохнул сокрушенно: мол, когда ж ты уберешься отсюда.
- Да это не так…
- Молчи, дай договорить. Это уж совсем никуда не годится… Ты в доме хозяин или кто? Гостей пригласил, да гости тебе ж и приказывают - подай то, подай се - и в глаза тебе смеются… а ты и рад услужить! Удивляюсь я тебе, Алексей, - как будто отродясь умных людей не видел, раз за подачкой кидаешься. И добро бы уж подачка того стоила. Удивляюсь… Молчи, Алешка. Даю тебе пять минут - и чтобы через пять минут духу их у меня не было.
- Да как же можно - сказать им, чтоб встали и ушли?..
- Мне дела до того нет, Алексей, что ты им скажешь.
Младшие тактично делают вид, что не слышат, когда Алексей, краснея и запинаясь, объясняет гостям: «Тетушке нездоровится… вообще, ей покой нужен … вы извините…». Гости, многозначительно улыбаясь, расходятся; Георгий и Павел одеваются и уходят молча, Владимир с подчеркнутой, почти издевательской, вежливостью прощается в прихожей с тетушкой.
- До свиданья… Надеюсь, здоровье ваше поправится… Понимаю-с…
- И я вас понимаю, - с улыбкой говорит Ольга Васильевна.
- Это хорошо-с… что вы все понимаете, - отчетливо выговаривая каждую букву, произносит Владимир, и от этих внезапных «словоерсов» и брезгливой улыбки на холеном лице Лувриэ Алексея даже передергивает.
Вернувшись в комнату, он с размаху бросается на кровать. Бьет половину двенадцатого, потом полночь; Ольга Васильевна уже улеглась, а ему все не спится - от мучительных угрызений совести, от стыда перед тетушкой и братьями, от тоски по «умным», «интеллигентным» разговорам… Алексей приподнимает голову и видит: Гришенька, в ночной рубашке, сидит на своей постели, обхватив колени руками и неотрывно смотрит на него, а Саша, с бледным, внимательным, серьезным лицом, - на табурете рядом.
- Ничего, Лешка, - говорит он, прежде чем Алексей успевает сказать хотя бы слово. - Правда, ничего…
Прощение, которого не нужно ждать или заслуживать, - удивительная вещь; но все-таки Алексей ворочается почти до рассвета, прежде чем наконец ему удается заснуть.