День Памяти
Я поздравляю всех кто дожил и тех, кто еще понимает смысл сегодняшнего дня. Хотя с каждым годом поздравлять все труднее, особенно после всех событий последних дней. И вспоминаю тех, кого уже нет, светлая им память.
Этот текст мы нашли в папином архиве. Для кого он был написан и был ли напечатан, я не знаю, но если кто-то из наших друзей заинтересуется и захочет/сможет опубликовать, мы будем рады.
Пару слов о папе. 1921 года рождения, в шесть лет остался без отца. Мама, старший брат и бабушка-лишенка, т.е. без пенсии и иждевенческая карточка, жизнь почти нищая. Мальчики росли с мыслью, что они единственная и необходимая защита маме и бабушке, многое вынужденно умели делать в доме. Учился в знаменитой московской 110 школе. Отца заменяли отцы друзей, в первую очередь Н.Н.Баранский и в старшей школе А.П.Терентьев, и школьные учителя, любимые и уважаемые, помнил их всю жизнь. В 39-м поступил на химфак МГУ, но проучился полтора месяца до осеннего призыва.
В армии попал сначала в школу связи, радист, потом в 1-ю московскую пролетарскую мото-стрелковую дивизию. В танковый полк. Во время войны полк превратился в отдельную танковую бригаду, но двигался в боях вместе с "Пролетаркой". На фронте в 41 командовал радиостанцией, ходил в разведку за линию фронта, было не до танков - поучаствовал в рукопашных боях. Позже был командиром танка, недолго - ремонтником, снова командиром танка, закончил войну начальником связи батальона, оставаясь в чине старшины.
Ранен был во все части тела от головы (плюс две контузии) до пят, ну и награды "За отвагу", "За оборону Москвы", две "Красные звезды", "За взятие Кенигсберга", орден "Отечественной войны 1 степени".. . Всю жизнь на праздник надевал только планки и гвардейский знак. Отступал из летних лагерей в Белоруссии до Москвы, а потом обратно через Смоленск, Витебск, Могилев, Польшу до Кенигсберга, где чудом остался жив.
А.М. Цукерман
Евреи на войне
Я никогда не делил людей по национальной принадлежности: восприятие человека как своего или чужого, вражда или дружба, симпатия или неприязнь зависели не от рода-племени, а только от поведения человека, его душевного строя и образа мыслей. С одним из студентов - ветераном войны я дружил 4 послевоенных университетских года и только на пятом году, оказавшись рядом в общественном туалете, понял, что он - еврей. Нам обоим это не было важно; обрусевшие, мы начинали чувствовать себя евреями только среди антисемитов. В частности поэтому многие из нас держались на войне собраннее и тверже, понимая, что в осуждение скажут: не Цукерман - трус, а еврей - трус.
Однако же, кроме таких как мы - обрусевших, в послереволюционной России-СССР оставались еще настоящие евреи, то есть, не только по крови, но воспитанные в духе глубинных национальных традиций. Речь пойдет о них.И первым в этом ряду вспоминаю Залмана Шпунта.
Залман Файбович Шпунт
Июнь 1942 года. Наша танковая бригада, выведенная из боев, располагается в лесу в 120 км, западнее Москвы. Радостно улыбаюсь знакомому еще по срочной службе Борису Малигону. Он был помпотехом роты, а ныне - помпотех батальона.
- Ты же должен быть в госпитале, - удивляется он?
- С-с-с-б-б-бежал, отвечаю, - от-т-т эв-в-вакуации.
После ранения в голову у меня трудности со многими согласными.
- Что же ты будешь делать, - возмущается Борис, - какой из тебя теперь радист, из полуглухого заики?! Знаешь что, иди ко мне в батальон: у нас КВ с радиостанциями, и мне радиотехник нужен - сумеешь?
- Попробую, но я ведь себе не властен.
- С начальником связи бригады я договорюсь.
Так я попал во 2-й танковый батальон.
Знакомлюсь с танками, с экипажами. Подходит ко мне невысокий рыжеватый техник-лейтенант и говорит что-то.
- Простите, - говорю, - не понимаю.
То есть, я понял, что он говорит на идиш, знал немного немецкий, но тут не разобрал ни слова.
- Какой же ты еврей, если не понимаешь родного языка?!
- Родился и жил в Москве, дома на языке не говорили, а на дворе и в школе - тем более.
- Все равно ты еврей, только мудак.
Вообще-то, как потом выяснилось, был он немногословен, ругался редко, но мое невежество его оскорбило.
- Ты что-нибудь делать умеешь?
Я опять не понял.
- Руки у тебя есть? Ты руками работать умеешь?
- Паять, лудить, - отвечаю, - в радиосхемах копаться, резьбу нарезать.
- Ладно, посмотрим какой ты еврей.
И отошел.
В батальоне было менее 200 человек, и я уже знал, что этот техник - начальник артлетучки, то есть походной артиллерийской мастерской. Фамилия его Шпунт, но говоря о нем, собеседники во вопреки армейской традиции нередко уважительно произносили Залман Файбович.
Его необыкновенно уважали, потому что он умел ВСЁ. То есть, не было на свете таких вещи или устройства, которые не смог бы он сделать или починить. Родом он был из Борисова, занимался там бытовым ремонтом. Образования особого не имел, но были у него ум и талант. Имел детей и жену, но где они и живы ли не знал. Возрастом подходил к 40 годам. На его располагающем круглом лице поблескивали ясные внимательные, смотрящие куда-то вглубь, серо-голубые глаза, которых не затеняли рыжие ресницы и брови. Улыбался редко и то лишь уголками губ. Всегда чист и аккуратно одет. В начале войны был контужен, страдал головокружениями и не любил нагибаться. Людей ценил в первую очередь по умению и желанию трудиться.
Несколько дней спустя подходит ко мне повар:
- У чайного котла кран сломался, ремонтники заменить не берутся, Шпунт сказал, что ты сможешь.
Услуга кухне - это большое дело - верная добавка к небогатой армейской норме! Однако, посмотрев на поломку, я понял, почему ремонтники отказались: кран обломился, как отрезанный, вровень с баком, в резьбе которого осталась намертво присохшая невыворачивающаяся втулка. Начнешь ее вырубать - попортишь резьбу бака и от течи никогда не избавишься. Тут инструмент особенный, почти хирургический нужен - тонкое зубило - крейцмессель. Иду к Шпунту.
- Ему нужен инструмент, с напевным местечковым акцентом белорусских евреев говорит Шпунт, - ему нужен инструмент, а него нет. Но если тебе нужно, а у тебя нет, так надо сделать. Ха, ему нужен крейцмессель! Так надо сделать!
Он говорит, а сам несуетливыми, но быстрыми и точными движениями - ни одного лишнего! - выкатывает из летучки походный кузнечный горн, подсыпает уголь, вздувает огонь, разогревает кусок металла, отковывает, заправляет, снова разогревает, закаливает, опуская в масло, слегка проходит бруском и подает мне элегантный инструмент, как-будто заводской работы. Может быть 10-12 минут прошло, а у меня в руках было подлинное произведение искусства.
- Ему нужен инструмент, а у него нет. Так надо сделать, - повторяет Шпунт!
Когда я к концу дня закончил возню с кухней, Шпунт посмотрел на работу и сказал:
- Ну, что-жжж, ты - еврей.
Это звучало, как присвоение почетного звания. Собственно для него, Шпунта, так и было. Нет, он не имел национальных предпочтений, не ставил одно племя выше или ниже других. Он считал, что все люди равны, но не одинаковы; что плохие люди позорят любое племя; что у каждого племени могут быть своя гордость и свои особенности, которые надо уважать: манеры, обычаи, культура, язык. Ему и не хватало на войне привычной культурной среды и языка; оттого он сердился на меня, что я не мог быть ему собеседником.
У него было чувство не национального превосходства, а национального достоинства. По его мнению только достойные люди могли называться настоящими евреями. Недостойных он обозначал каким-то забытым мной словом: шлимазл, что-ли? И таких он не любил. Каждый достойный должен был уметь работать руками. Лишь много после, читая “Жизнь Иисуса” Э.Ренана, я понял, что Шпунт был носителем древнейших традиций: еврейский обычай требовал, чтобы человек, даже посвятивший себя умственному труду, знал какое-либо ремесло.
Работу, на которую мне понадобились часы, сам Шпунт сделал бы, наверное, за несколько минут, но он хотел меня проверить и поучить.
Учить он любил, хотя делал это по-своему. Видимо, тоскуя по семье, он много возился со своими помощниками. Их было у него трое: Миша Колесников, Федя Решетько и Петро Шаповал. Лет 30 спустя единственный из них переживший войну деревенский механизатор Петро Шаповал, расспросив при личной встрече о житье-бытье, заключил своим обаятельным полтавским говором:
- Ты - ученый, Борис Иванов - писатель, а Шпунт - он был гений!
Учил Шпунт жестко.
Через пару дней после ремонта крана опять зовут к кухне:
- Шпунт сказал, что ты полудишь нам котлы. Чистое олово есть.
Ничего себе работка! Супной котел, не помню уже, литров на 100, чайный - раза в полтора меньше, но тоже чтобы достать до дна надо влезать в котел с головой. А сначала хорошо разогреть паяльной лампой - это же как в горячую печь! Я умел лудить кастрюли, но такое!
- Нет, ребята, это дело не по мне.
Подошел Шпунт:
- Ты кто, еврей или косорукий болтун? Если умеешь, должен работать. Не для себя же, а для людей!
Нахмурился и отошел.
Мне стало стыдно.
Когда я подготовил баки, напилил олово и намешал его с нашатырем, Шпунт сам надел на меня телогрейку спиной вперед, нацепил очки-”консервы”, замотал лицо и голову полотенцем и дал собственные кузнечные рукавицы. Стоял рядом и отрывисто командовал:
- Ровнее. Шире. Налево. Поверни. Еще погрей. Три сильнее. Замени паклю. Хватит!
И выдернул меня из котла за шиворот. Пока я приходил в себя, он сам отработал края.
- Не проходи по полуде пламенем - сгорит. Здесь надо работать быстро . Смотри.
Эту адскую работу он делал играючи. Казалось, что она доступна даже ребенку.
Когда я закончил второй котел, он похвалил:
- Научиться сможешь. Пока сноровки не хватает. Поработал бы у меня полгода.
- Где?
- В мастерской. В Борисове.
И тяжело вздохнул.
- Теперь облуди черпак.
Кухонный черпак здоровенный, на два литра. Лудить его надо с двух сторон, но пока обработаешь одну, вторая остывает. Греешь повторно - первая полуда обгорает.
- Здесь хлористое олово надо...
- С хлористым олово и дурак сумеет, а у нас кислоты мало. Надо уметь нагревать без пламени. Смотри.
Достает лист железа, вырезает круг, в нем - сектор. Сворачивает неглубокую железную шляпу немного шире черпака. Три загиба. Замок. Все. Раскаляем шляпу паяльной лампой снизу докрасна. Над ней черпак нагревается без пламени. Волшебник Шпунт!
- А что, работа помогает: ты и говорить стал лучше.
Действительно, свистящие и шипящие идут легче, но Б, П, Т, Д...
- Ничего, ругаться меньше будешь.
В августе начались бои. Приходит Шпунт.
- Ты почему в экипаже, кто посадил?
- Сам сел. Есть раненые. Кто-то же должен заменить, а я стрелять умею.
- Ты заика, как заряжающему командуешь?
- Осколочным - кричу “О”, бронебойным - мычу “У-у-у”.
- Может быть и не умно, но - хорошо. Ты еврей! Хорошо. Голова, руки есть - не пропадешь. Ноги достают? Я тебе пушечную педаль подрегулирую.
Заботливый как отец. И к ребятам своим так же.
Осенью 1942 г. разместились в районе сосредоточения в 8-10 км от фронта.Нарыли в лесу землянки и для людей, и для танков - зима на носу. А греться чем? Достали железо, и Шпунт со своей командой превратились в жестянщиков - делают печки. Мне еще в начале сентября попортило ногу, вернулся из госпиталя в конце октября - в лесу шум и звон.
- Возьмите меня в ученики.
- Для работы нужны две руки, а ты с палкой.
- Тогда постою и посмотрю.
- Нечего глазеть, когда люди работают. Учиться надо не глазами, а руками. Погоди.
Из массивного березового чурбака соорудил высокий табурет со спинкой.
- Смотреть тоже надо, но так, чтобы увидеть. Смотри: загиб, загиб, еще загиб и - замыкай. Вот обрезки жести - учись делать замок.
Деревянный молоток не кувалда, но и не легкий. Удар тоже нужен. Полчаса помашешь и рука наливается тяжестью. Шпунт, с виду не крепкий, стучит, не останавливаясь. Швы у него получаются прямые и ровные, не расклепанные, а будто накатанные машиной. Углы прямые как по угольнику. Любая деталь: труба, колено, короб, дверца, задвижка - все из его рук выходит таким, что прямо на выставку ставь. Это не ремесло - это искусство!
- Прицел свой смотрел?
- Перископ? смотрел. Он новый?
- Нет, тот же. Я его весь перебрал, верхнюю призму заменил. И привод. Когда его из цапф вышибло, там многое порушилось.
У нас всех руки побиты и в ссадинах. У Шпунта, который работает не меньше других, ни одной ссадины. У него не срывается ключ, не промахивается молоток. У нас пальцы задубелые, у него подвижные. Как он смог отъюстировать прицел, можно сказать на коленках, для меня загадка. А Шпунт чинит и часы и гироскопы - все, что требует починки.
- Сделать можно все, - убежденно говорит он, - и разобрать, и собрать. Только запоминая, разбирая, как было устроено.
Шпунт физически ощущает природу каждого материала. Не просто знает, но предвидит повадки. В конце 1943 г. мы все еще на выжидательнй оборонительной позиции, но наступление готовится. Внезапно выясняется, что у двигателя одного легкого танка Т-60, - были у нас и такие, - в чугунном блоке цилиндров тонкая трещина длиной 5-6 см и из нее сочится охлаждающая жидкость. Разморозили или производственный дефект - все равно скандал. Запасных двигателей нет, надо ремонтировать этот, но как? Все сошлись на том, что лучше всего заварить. Но сварки нет. Идут к Шпунту.
- Можно опаять и положить латунную заплату, - говорит Шпунт.
Никто не верит, потому что знают повадки литого чугуна.
- Позовите Цукермана, - говорит Шпунт.
- Слушай, эти “знатоки” (он употребил другое слово) мне не верят. Действительно, верхний слой литого чугуна пористый, в нем много угля и масла, поэтому он хорошо не залуживатся, и пайка может вскоре отскочить. Но поры и зерна друг с другом не соединяются. Иначе чугун не был бы таким прочным. Поэтому надо греть, чистить и травить, греть, чистить и травить. Я мог бы сделать сам, но извлекать двигатель - большая возня, а висеть вниз головой я не буду. Как твоя голова, сможешь? Сначала надо зачистить, высверлить по обеим сторонам трещины вот этим сверлом отверстия 5 мм глубиной. Вот этим метчиком нарежешь резьбу. Я сделаю винты. Расчекань трещину свинцом. Ввинти ввертыши - они трещину зажмут. А потом грей, зачищай и трави, грей, зачищай и трави пока не перестанет появляться масло - это примерно через час. Потом луди, а заплату из гильзы я приготовлю. Они думают, что знают металл. Я знаю!
Действительно, часа через 4 залили воду (антифриза не хватало) и завели. Этой машине повезло, она бегала у нас до февраля 1944г., когда все старые танки мы сдали и получили взамен только Т-34. Но каков Шпунт! Он умом, без микроскопа постиг металлографическую картину чугуна.
На эту операцию мы истратили последние запасы соляной кислоты, но поваренная соль и серная кислота у нас были. Весной, когда нас снова вывели из боев, Шпунт соорудил хитроумный перегонный аппарат из желез, футерованного свинцом, меди и корпусов негодных танковых аккумуляторов. Даже мешалку сделал в виде вертикального четырехлопастного колеса. Серную кислоту в свой реактор Шпунт заливал через сифон, сделанный из широкой медной трубки масляной магистрали танка. С помощью этого “самогонного аппарата” мы с ним сумели получить 11 полулитровых бутылок отличной соляной кислоты, которой нашим ремонтникам хватило до конца войны.
Никогда ранее Шпунт ничего подобного не делал, химии не знал, химических формул не понимал. Но он гениально понимал душу материала, вещества, их свойства, взаимодействие, поведение.
Еще раз Шпунт потряс меня летом, когда в одном из боев оказались поврежденными 76-мм пушечные стволы сразу у четырех тяжелых танков: от внешних механических вмятины в стволах образовывались внутренние выпуклости. В результате конец одного ствола раскрылся лепестками - снаряд разорвался на вылете; из трех других после повреждений к счастью не стреляли. Такие единичные случаи и раньше бывали, но сразу 4 танка - почти полроты. Времени на размышления одни сутки.
Шпунт внимательно осмотрел орудия. Одно он забраковал сразу. У другого, где сильная вмятина была сантиметрах в 30 от конца ствола, велел отпилить поврежденную часть.
- Товарищ техник, разве можно стрелять из обрезанной пушки?!
- Я всю жизнь стреляю и - ничего.
- Вы шутите, а начальная скорость ниже. И прицел.
- Боишься, что будет плеваться? Не будет. А прицел возьмешь на два деления выше.
Эта пушка нормально стреляла еще дней десять пока нас не вывели из боев.
В свое кузнечном горне Шпунт расплавил пару алюминиевых поршней от танкового двигателя и в обрезке пушечного ствола сделал отливку: получился как бы слепок - цилиндр с нарезами на внешней поверхности. После легкой обработки его без труда проталкивали внутри ствола. Шпунт встроил в этот цилиндр специально заточенный токарный резец, а затем началась долгая работа: цилиндр многократно протаскивали внутри ствола, понемногу приподнимая резец, и так протачивали каждый поврежденный нарез и каждое поле. К вечеру Шпунт и его команда восстановили две пушки. Признаюсь, я с некоторым беспокойство делал первый пробный выстрел, но волнение было напрасным, а пушка отлично служила до февраля 1944ода.
Я был знаком со Шпунтом менее двух лет, но рассказывать о нем могу бесконечно - наверное каждому, кто Шпунта знал, вонзился в сердце осколок его души.
Я все выпрашивал у него пистолет вместо положенного танкистам револьвера, а он ворчал, утверждая, что мне это для баловства. И был прав, так как пострелять я любил, а пистолетных патронов - они же автоматные - было навалом, а револьверные на счету. Так ведь и сам Шпунт тоже любил пострелять.
В начале марта 1944 года мы безуспешно толклись в немецкую оборону чуть южнее Витебска. Шпунт со своим ребятами приехали на передовую не вечером как обычно, а дне для небольшого, но срочного ремонта. Мы откатили танки от огневого рубежа в довольно глубокую лощину метров на двести и, после ремонта, несколько минут поулыбались друг другу. Пора было расходиться. Я сделал несколько шагов к своей машине, но вслед за привычным нам очередным разрывом снаряда услышал крик Петра Шаповала:
- Техник! Техник!...
Я обернулся. Шпунт с распоротым полушубком лежал на спине; его аккуратная всегда ухоженная шапка откатилась в сторону. Я наклонился к нему. Лицо его быстро серело и спадало: жизнь стремительно улетала с каждым коротким выдохом.
- Возьми пистолет и письма, - прохрипел он. И затих.
Я видел тысячи смертей, но эта обручем сдавила мне горло. Могучий Петро безмолвно плакал. Подошли другие и стояли молча, не задумываясь, что следующий разрыв может поразить и их. Никто не мог поверить, потому что такие юди как Шпунт не должны умирать!
Письма в грудном кармане, о которых он говорил, были адресованы жене. Почти каждое слово было написано с грамматическими ошибками, но возвышенная поэтическая нежность этих проникновенных слов не уступала Песни песней царя Соломона.
Пистолет Шпунта оставался со мною до 8 апреля 1945 года. В этот день я лежал на железнодорожных путях станции Кенигсберг около глубокой воронки, на другой стороне которой перевернувшийся на башню стоял мой танк, подорвавшийся на мощном фугасе. С трудом разлепив глаза, я увидел склонившегося надо мной и причитающего радиста с другого подбитого танка.
- Возьми и отнеси в штаб кодированную карту и пистолет, - прохрипел я . И вспомнил Шпунта.
Шпунта похоронили у деревни Стасево вблизи Лиозно. После войны я пытался найти там его и другие дорогие сердцу могилы, но безрезультатно: наверное всех перехоронили в одну общую безымянную могилу или просто сравняли с Землей. Но если бы сохранилась его могила, на ней надо было бы написать так, как он сам с достоинством говорил о себе:
МАСТЕР ЗАЛМАН ШПУНТ,
еврей
Этот текст мы нашли в папином архиве. Для кого он был написан и был ли напечатан, я не знаю, но если кто-то из наших друзей заинтересуется и захочет/сможет опубликовать, мы будем рады.
Пару слов о папе. 1921 года рождения, в шесть лет остался без отца. Мама, старший брат и бабушка-лишенка, т.е. без пенсии и иждевенческая карточка, жизнь почти нищая. Мальчики росли с мыслью, что они единственная и необходимая защита маме и бабушке, многое вынужденно умели делать в доме. Учился в знаменитой московской 110 школе. Отца заменяли отцы друзей, в первую очередь Н.Н.Баранский и в старшей школе А.П.Терентьев, и школьные учителя, любимые и уважаемые, помнил их всю жизнь. В 39-м поступил на химфак МГУ, но проучился полтора месяца до осеннего призыва.
В армии попал сначала в школу связи, радист, потом в 1-ю московскую пролетарскую мото-стрелковую дивизию. В танковый полк. Во время войны полк превратился в отдельную танковую бригаду, но двигался в боях вместе с "Пролетаркой". На фронте в 41 командовал радиостанцией, ходил в разведку за линию фронта, было не до танков - поучаствовал в рукопашных боях. Позже был командиром танка, недолго - ремонтником, снова командиром танка, закончил войну начальником связи батальона, оставаясь в чине старшины.
Ранен был во все части тела от головы (плюс две контузии) до пят, ну и награды "За отвагу", "За оборону Москвы", две "Красные звезды", "За взятие Кенигсберга", орден "Отечественной войны 1 степени".. . Всю жизнь на праздник надевал только планки и гвардейский знак. Отступал из летних лагерей в Белоруссии до Москвы, а потом обратно через Смоленск, Витебск, Могилев, Польшу до Кенигсберга, где чудом остался жив.
А.М. Цукерман
Евреи на войне
Я никогда не делил людей по национальной принадлежности: восприятие человека как своего или чужого, вражда или дружба, симпатия или неприязнь зависели не от рода-племени, а только от поведения человека, его душевного строя и образа мыслей. С одним из студентов - ветераном войны я дружил 4 послевоенных университетских года и только на пятом году, оказавшись рядом в общественном туалете, понял, что он - еврей. Нам обоим это не было важно; обрусевшие, мы начинали чувствовать себя евреями только среди антисемитов. В частности поэтому многие из нас держались на войне собраннее и тверже, понимая, что в осуждение скажут: не Цукерман - трус, а еврей - трус.
Однако же, кроме таких как мы - обрусевших, в послереволюционной России-СССР оставались еще настоящие евреи, то есть, не только по крови, но воспитанные в духе глубинных национальных традиций. Речь пойдет о них.И первым в этом ряду вспоминаю Залмана Шпунта.
Залман Файбович Шпунт
Июнь 1942 года. Наша танковая бригада, выведенная из боев, располагается в лесу в 120 км, западнее Москвы. Радостно улыбаюсь знакомому еще по срочной службе Борису Малигону. Он был помпотехом роты, а ныне - помпотех батальона.
- Ты же должен быть в госпитале, - удивляется он?
- С-с-с-б-б-бежал, отвечаю, - от-т-т эв-в-вакуации.
После ранения в голову у меня трудности со многими согласными.
- Что же ты будешь делать, - возмущается Борис, - какой из тебя теперь радист, из полуглухого заики?! Знаешь что, иди ко мне в батальон: у нас КВ с радиостанциями, и мне радиотехник нужен - сумеешь?
- Попробую, но я ведь себе не властен.
- С начальником связи бригады я договорюсь.
Так я попал во 2-й танковый батальон.
Знакомлюсь с танками, с экипажами. Подходит ко мне невысокий рыжеватый техник-лейтенант и говорит что-то.
- Простите, - говорю, - не понимаю.
То есть, я понял, что он говорит на идиш, знал немного немецкий, но тут не разобрал ни слова.
- Какой же ты еврей, если не понимаешь родного языка?!
- Родился и жил в Москве, дома на языке не говорили, а на дворе и в школе - тем более.
- Все равно ты еврей, только мудак.
Вообще-то, как потом выяснилось, был он немногословен, ругался редко, но мое невежество его оскорбило.
- Ты что-нибудь делать умеешь?
Я опять не понял.
- Руки у тебя есть? Ты руками работать умеешь?
- Паять, лудить, - отвечаю, - в радиосхемах копаться, резьбу нарезать.
- Ладно, посмотрим какой ты еврей.
И отошел.
В батальоне было менее 200 человек, и я уже знал, что этот техник - начальник артлетучки, то есть походной артиллерийской мастерской. Фамилия его Шпунт, но говоря о нем, собеседники во вопреки армейской традиции нередко уважительно произносили Залман Файбович.
Его необыкновенно уважали, потому что он умел ВСЁ. То есть, не было на свете таких вещи или устройства, которые не смог бы он сделать или починить. Родом он был из Борисова, занимался там бытовым ремонтом. Образования особого не имел, но были у него ум и талант. Имел детей и жену, но где они и живы ли не знал. Возрастом подходил к 40 годам. На его располагающем круглом лице поблескивали ясные внимательные, смотрящие куда-то вглубь, серо-голубые глаза, которых не затеняли рыжие ресницы и брови. Улыбался редко и то лишь уголками губ. Всегда чист и аккуратно одет. В начале войны был контужен, страдал головокружениями и не любил нагибаться. Людей ценил в первую очередь по умению и желанию трудиться.
Несколько дней спустя подходит ко мне повар:
- У чайного котла кран сломался, ремонтники заменить не берутся, Шпунт сказал, что ты сможешь.
Услуга кухне - это большое дело - верная добавка к небогатой армейской норме! Однако, посмотрев на поломку, я понял, почему ремонтники отказались: кран обломился, как отрезанный, вровень с баком, в резьбе которого осталась намертво присохшая невыворачивающаяся втулка. Начнешь ее вырубать - попортишь резьбу бака и от течи никогда не избавишься. Тут инструмент особенный, почти хирургический нужен - тонкое зубило - крейцмессель. Иду к Шпунту.
- Ему нужен инструмент, с напевным местечковым акцентом белорусских евреев говорит Шпунт, - ему нужен инструмент, а него нет. Но если тебе нужно, а у тебя нет, так надо сделать. Ха, ему нужен крейцмессель! Так надо сделать!
Он говорит, а сам несуетливыми, но быстрыми и точными движениями - ни одного лишнего! - выкатывает из летучки походный кузнечный горн, подсыпает уголь, вздувает огонь, разогревает кусок металла, отковывает, заправляет, снова разогревает, закаливает, опуская в масло, слегка проходит бруском и подает мне элегантный инструмент, как-будто заводской работы. Может быть 10-12 минут прошло, а у меня в руках было подлинное произведение искусства.
- Ему нужен инструмент, а у него нет. Так надо сделать, - повторяет Шпунт!
Когда я к концу дня закончил возню с кухней, Шпунт посмотрел на работу и сказал:
- Ну, что-жжж, ты - еврей.
Это звучало, как присвоение почетного звания. Собственно для него, Шпунта, так и было. Нет, он не имел национальных предпочтений, не ставил одно племя выше или ниже других. Он считал, что все люди равны, но не одинаковы; что плохие люди позорят любое племя; что у каждого племени могут быть своя гордость и свои особенности, которые надо уважать: манеры, обычаи, культура, язык. Ему и не хватало на войне привычной культурной среды и языка; оттого он сердился на меня, что я не мог быть ему собеседником.
У него было чувство не национального превосходства, а национального достоинства. По его мнению только достойные люди могли называться настоящими евреями. Недостойных он обозначал каким-то забытым мной словом: шлимазл, что-ли? И таких он не любил. Каждый достойный должен был уметь работать руками. Лишь много после, читая “Жизнь Иисуса” Э.Ренана, я понял, что Шпунт был носителем древнейших традиций: еврейский обычай требовал, чтобы человек, даже посвятивший себя умственному труду, знал какое-либо ремесло.
Работу, на которую мне понадобились часы, сам Шпунт сделал бы, наверное, за несколько минут, но он хотел меня проверить и поучить.
Учить он любил, хотя делал это по-своему. Видимо, тоскуя по семье, он много возился со своими помощниками. Их было у него трое: Миша Колесников, Федя Решетько и Петро Шаповал. Лет 30 спустя единственный из них переживший войну деревенский механизатор Петро Шаповал, расспросив при личной встрече о житье-бытье, заключил своим обаятельным полтавским говором:
- Ты - ученый, Борис Иванов - писатель, а Шпунт - он был гений!
Учил Шпунт жестко.
Через пару дней после ремонта крана опять зовут к кухне:
- Шпунт сказал, что ты полудишь нам котлы. Чистое олово есть.
Ничего себе работка! Супной котел, не помню уже, литров на 100, чайный - раза в полтора меньше, но тоже чтобы достать до дна надо влезать в котел с головой. А сначала хорошо разогреть паяльной лампой - это же как в горячую печь! Я умел лудить кастрюли, но такое!
- Нет, ребята, это дело не по мне.
Подошел Шпунт:
- Ты кто, еврей или косорукий болтун? Если умеешь, должен работать. Не для себя же, а для людей!
Нахмурился и отошел.
Мне стало стыдно.
Когда я подготовил баки, напилил олово и намешал его с нашатырем, Шпунт сам надел на меня телогрейку спиной вперед, нацепил очки-”консервы”, замотал лицо и голову полотенцем и дал собственные кузнечные рукавицы. Стоял рядом и отрывисто командовал:
- Ровнее. Шире. Налево. Поверни. Еще погрей. Три сильнее. Замени паклю. Хватит!
И выдернул меня из котла за шиворот. Пока я приходил в себя, он сам отработал края.
- Не проходи по полуде пламенем - сгорит. Здесь надо работать быстро . Смотри.
Эту адскую работу он делал играючи. Казалось, что она доступна даже ребенку.
Когда я закончил второй котел, он похвалил:
- Научиться сможешь. Пока сноровки не хватает. Поработал бы у меня полгода.
- Где?
- В мастерской. В Борисове.
И тяжело вздохнул.
- Теперь облуди черпак.
Кухонный черпак здоровенный, на два литра. Лудить его надо с двух сторон, но пока обработаешь одну, вторая остывает. Греешь повторно - первая полуда обгорает.
- Здесь хлористое олово надо...
- С хлористым олово и дурак сумеет, а у нас кислоты мало. Надо уметь нагревать без пламени. Смотри.
Достает лист железа, вырезает круг, в нем - сектор. Сворачивает неглубокую железную шляпу немного шире черпака. Три загиба. Замок. Все. Раскаляем шляпу паяльной лампой снизу докрасна. Над ней черпак нагревается без пламени. Волшебник Шпунт!
- А что, работа помогает: ты и говорить стал лучше.
Действительно, свистящие и шипящие идут легче, но Б, П, Т, Д...
- Ничего, ругаться меньше будешь.
В августе начались бои. Приходит Шпунт.
- Ты почему в экипаже, кто посадил?
- Сам сел. Есть раненые. Кто-то же должен заменить, а я стрелять умею.
- Ты заика, как заряжающему командуешь?
- Осколочным - кричу “О”, бронебойным - мычу “У-у-у”.
- Может быть и не умно, но - хорошо. Ты еврей! Хорошо. Голова, руки есть - не пропадешь. Ноги достают? Я тебе пушечную педаль подрегулирую.
Заботливый как отец. И к ребятам своим так же.
Осенью 1942 г. разместились в районе сосредоточения в 8-10 км от фронта.Нарыли в лесу землянки и для людей, и для танков - зима на носу. А греться чем? Достали железо, и Шпунт со своей командой превратились в жестянщиков - делают печки. Мне еще в начале сентября попортило ногу, вернулся из госпиталя в конце октября - в лесу шум и звон.
- Возьмите меня в ученики.
- Для работы нужны две руки, а ты с палкой.
- Тогда постою и посмотрю.
- Нечего глазеть, когда люди работают. Учиться надо не глазами, а руками. Погоди.
Из массивного березового чурбака соорудил высокий табурет со спинкой.
- Смотреть тоже надо, но так, чтобы увидеть. Смотри: загиб, загиб, еще загиб и - замыкай. Вот обрезки жести - учись делать замок.
Деревянный молоток не кувалда, но и не легкий. Удар тоже нужен. Полчаса помашешь и рука наливается тяжестью. Шпунт, с виду не крепкий, стучит, не останавливаясь. Швы у него получаются прямые и ровные, не расклепанные, а будто накатанные машиной. Углы прямые как по угольнику. Любая деталь: труба, колено, короб, дверца, задвижка - все из его рук выходит таким, что прямо на выставку ставь. Это не ремесло - это искусство!
- Прицел свой смотрел?
- Перископ? смотрел. Он новый?
- Нет, тот же. Я его весь перебрал, верхнюю призму заменил. И привод. Когда его из цапф вышибло, там многое порушилось.
У нас всех руки побиты и в ссадинах. У Шпунта, который работает не меньше других, ни одной ссадины. У него не срывается ключ, не промахивается молоток. У нас пальцы задубелые, у него подвижные. Как он смог отъюстировать прицел, можно сказать на коленках, для меня загадка. А Шпунт чинит и часы и гироскопы - все, что требует починки.
- Сделать можно все, - убежденно говорит он, - и разобрать, и собрать. Только запоминая, разбирая, как было устроено.
Шпунт физически ощущает природу каждого материала. Не просто знает, но предвидит повадки. В конце 1943 г. мы все еще на выжидательнй оборонительной позиции, но наступление готовится. Внезапно выясняется, что у двигателя одного легкого танка Т-60, - были у нас и такие, - в чугунном блоке цилиндров тонкая трещина длиной 5-6 см и из нее сочится охлаждающая жидкость. Разморозили или производственный дефект - все равно скандал. Запасных двигателей нет, надо ремонтировать этот, но как? Все сошлись на том, что лучше всего заварить. Но сварки нет. Идут к Шпунту.
- Можно опаять и положить латунную заплату, - говорит Шпунт.
Никто не верит, потому что знают повадки литого чугуна.
- Позовите Цукермана, - говорит Шпунт.
- Слушай, эти “знатоки” (он употребил другое слово) мне не верят. Действительно, верхний слой литого чугуна пористый, в нем много угля и масла, поэтому он хорошо не залуживатся, и пайка может вскоре отскочить. Но поры и зерна друг с другом не соединяются. Иначе чугун не был бы таким прочным. Поэтому надо греть, чистить и травить, греть, чистить и травить. Я мог бы сделать сам, но извлекать двигатель - большая возня, а висеть вниз головой я не буду. Как твоя голова, сможешь? Сначала надо зачистить, высверлить по обеим сторонам трещины вот этим сверлом отверстия 5 мм глубиной. Вот этим метчиком нарежешь резьбу. Я сделаю винты. Расчекань трещину свинцом. Ввинти ввертыши - они трещину зажмут. А потом грей, зачищай и трави, грей, зачищай и трави пока не перестанет появляться масло - это примерно через час. Потом луди, а заплату из гильзы я приготовлю. Они думают, что знают металл. Я знаю!
Действительно, часа через 4 залили воду (антифриза не хватало) и завели. Этой машине повезло, она бегала у нас до февраля 1944г., когда все старые танки мы сдали и получили взамен только Т-34. Но каков Шпунт! Он умом, без микроскопа постиг металлографическую картину чугуна.
На эту операцию мы истратили последние запасы соляной кислоты, но поваренная соль и серная кислота у нас были. Весной, когда нас снова вывели из боев, Шпунт соорудил хитроумный перегонный аппарат из желез, футерованного свинцом, меди и корпусов негодных танковых аккумуляторов. Даже мешалку сделал в виде вертикального четырехлопастного колеса. Серную кислоту в свой реактор Шпунт заливал через сифон, сделанный из широкой медной трубки масляной магистрали танка. С помощью этого “самогонного аппарата” мы с ним сумели получить 11 полулитровых бутылок отличной соляной кислоты, которой нашим ремонтникам хватило до конца войны.
Никогда ранее Шпунт ничего подобного не делал, химии не знал, химических формул не понимал. Но он гениально понимал душу материала, вещества, их свойства, взаимодействие, поведение.
Еще раз Шпунт потряс меня летом, когда в одном из боев оказались поврежденными 76-мм пушечные стволы сразу у четырех тяжелых танков: от внешних механических вмятины в стволах образовывались внутренние выпуклости. В результате конец одного ствола раскрылся лепестками - снаряд разорвался на вылете; из трех других после повреждений к счастью не стреляли. Такие единичные случаи и раньше бывали, но сразу 4 танка - почти полроты. Времени на размышления одни сутки.
Шпунт внимательно осмотрел орудия. Одно он забраковал сразу. У другого, где сильная вмятина была сантиметрах в 30 от конца ствола, велел отпилить поврежденную часть.
- Товарищ техник, разве можно стрелять из обрезанной пушки?!
- Я всю жизнь стреляю и - ничего.
- Вы шутите, а начальная скорость ниже. И прицел.
- Боишься, что будет плеваться? Не будет. А прицел возьмешь на два деления выше.
Эта пушка нормально стреляла еще дней десять пока нас не вывели из боев.
В свое кузнечном горне Шпунт расплавил пару алюминиевых поршней от танкового двигателя и в обрезке пушечного ствола сделал отливку: получился как бы слепок - цилиндр с нарезами на внешней поверхности. После легкой обработки его без труда проталкивали внутри ствола. Шпунт встроил в этот цилиндр специально заточенный токарный резец, а затем началась долгая работа: цилиндр многократно протаскивали внутри ствола, понемногу приподнимая резец, и так протачивали каждый поврежденный нарез и каждое поле. К вечеру Шпунт и его команда восстановили две пушки. Признаюсь, я с некоторым беспокойство делал первый пробный выстрел, но волнение было напрасным, а пушка отлично служила до февраля 1944ода.
Я был знаком со Шпунтом менее двух лет, но рассказывать о нем могу бесконечно - наверное каждому, кто Шпунта знал, вонзился в сердце осколок его души.
Я все выпрашивал у него пистолет вместо положенного танкистам револьвера, а он ворчал, утверждая, что мне это для баловства. И был прав, так как пострелять я любил, а пистолетных патронов - они же автоматные - было навалом, а револьверные на счету. Так ведь и сам Шпунт тоже любил пострелять.
В начале марта 1944 года мы безуспешно толклись в немецкую оборону чуть южнее Витебска. Шпунт со своим ребятами приехали на передовую не вечером как обычно, а дне для небольшого, но срочного ремонта. Мы откатили танки от огневого рубежа в довольно глубокую лощину метров на двести и, после ремонта, несколько минут поулыбались друг другу. Пора было расходиться. Я сделал несколько шагов к своей машине, но вслед за привычным нам очередным разрывом снаряда услышал крик Петра Шаповала:
- Техник! Техник!...
Я обернулся. Шпунт с распоротым полушубком лежал на спине; его аккуратная всегда ухоженная шапка откатилась в сторону. Я наклонился к нему. Лицо его быстро серело и спадало: жизнь стремительно улетала с каждым коротким выдохом.
- Возьми пистолет и письма, - прохрипел он. И затих.
Я видел тысячи смертей, но эта обручем сдавила мне горло. Могучий Петро безмолвно плакал. Подошли другие и стояли молча, не задумываясь, что следующий разрыв может поразить и их. Никто не мог поверить, потому что такие юди как Шпунт не должны умирать!
Письма в грудном кармане, о которых он говорил, были адресованы жене. Почти каждое слово было написано с грамматическими ошибками, но возвышенная поэтическая нежность этих проникновенных слов не уступала Песни песней царя Соломона.
Пистолет Шпунта оставался со мною до 8 апреля 1945 года. В этот день я лежал на железнодорожных путях станции Кенигсберг около глубокой воронки, на другой стороне которой перевернувшийся на башню стоял мой танк, подорвавшийся на мощном фугасе. С трудом разлепив глаза, я увидел склонившегося надо мной и причитающего радиста с другого подбитого танка.
- Возьми и отнеси в штаб кодированную карту и пистолет, - прохрипел я . И вспомнил Шпунта.
Шпунта похоронили у деревни Стасево вблизи Лиозно. После войны я пытался найти там его и другие дорогие сердцу могилы, но безрезультатно: наверное всех перехоронили в одну общую безымянную могилу или просто сравняли с Землей. Но если бы сохранилась его могила, на ней надо было бы написать так, как он сам с достоинством говорил о себе:
МАСТЕР ЗАЛМАН ШПУНТ,
еврей