Валерий Мысовский, «Блюз для своих»
В Питере недалеко от музея Арктики и Антарктики (не спрашивайте точнее - не помню) мне показали маленький магазин, в котором продают виниловые пластинки и приятную атрибутику. Там же, на широком подоконнике, расставлено некоторое количество книжек о музыке, большинство - в одном экземпляре, и среди них, если покопаться, можно найти какие-нибудь редкости. Например, книжку про The Beatles, двадцать лет назад изданную на русском языке в Эстонии. Или двухтомник Олега Гаркуши «Мальчик как мальчик» за вменяемые деньги. Или вот, моя последняя находка - изданные в 2001 году тиражом 100 экземпляров воспоминания Валерия Мысовского «Блюз для своих».
Мысовский - важная фигура в истории ленинградского джаза в частности и советского в целом. Он начал играть джаз (Мысовский - ударник) еще в 1951 году, в 1958-м стал одни из основателей первого советского джазового клуба«Д-58», в 1960-м вместе с Владимиром Фейертагом написал и даже издал брошюру«Джаз», потом был лектором знаменитого «Квадрата», перевел «Пташку. Легенду о Чарли Паркере» Роберта Джорджа Рейзнера и так далее. Ясное дело, что я эту книжку схватил не думая.
И вот какая интересная штука - я об этом давно думаю. Почему-то (ну то есть ясно почему, но все равно не устаю поражаться) многие люди используют жанр мемуаров в том числе для сведения счетов - этот обидел, тот подставил, еще один просто говно человек, а последний вообще на лицу пукнул (к слову, этому аспекту звукоизвлечения в тоненькой книжке уделено довольно-таки много места). Какая-то во многих людях живет неудовлетворенность, рождающая рвущуюся наружу обиду. В результате вместо того, чтобы посвящать страницы интереснейшим подробностям и воспоминаниям о событиях, свидетелем которых довелось быть автору, мемуарист скатывается в выяснение отношений и обязательное в таких случаях морализаторство. И есть еще один повод для морализаторства - плохая молодежь, в данном случае - авангардисты, волосатые сторонники свободного джаза. Мысовский, как и его коллега и товарищ Давид Голощекин - традиционалист, любитель джазовой классики, при этом не терпящий ничего другого, как побег расценивающий любой шаг влево или вправо. Удивительным образом приверженность к такой свободной и живой музыке, как джаз, и участие в почти запрещенных, едва ли не подпольных джемах сочетается в одном человеке с категорическим неприятием всего нового. «Другим видом потенциального ослабления мастерства джазмена является увлечение так называемыми новыми формами джаза: свободный джаз, джаз-рок и т. д. Говорят, что музыка авангардного джаза, якобы самая передовая, и, как заявляют горе-критики, “очень трудная для исполнения и понимания”. То, что -хотя бы в смысле последнего - это ерунда, вытекает из следующего: даже самая неподготовленная аудитория моментально “понимает” авангард - она сразу чувствует его нехитрые приемы контраста, смены ритмов, яркую и умело используемую экспрессию и тут же реагирует бурными овациями на эффектные “находки”ее исполнителей, вроде ковыряния в струнах рояля, примитивистских завываний саксофона, электронных звуковых эффектов - да что там, просто взятых из арсенала попсовиков экстравагантных движений и ультрамодных нарядов. Следовательно, не так уж сложна эта музыка, если она воспринимается на “ура” самой разнородной массой…» И это, замечу, один из самых мягких отрывков. Написано все, кстати, в 1975 году.
Впрочем, смешны подробности все-таки есть. Лично мне не хватило штрихов из жизни крошечного джазового сообщества 1950-1960-х, клубных историй и так далее. Но кое о чем Мысовский все-таки пишет.
Вот, например, про приезд Дюка Эллингтона: «…откровенно говоря, до последнего дня не верилось, что это произойдет. И тем не менее - вот мы все в Ленинградском аэропорту, с инструментами, фотоаппаратами, наиболее сообразительные с бутылочками “огненной воды”. С цветами, правда, вышла “лажа”, но Натан Лейтес где-то раздобыл замусоленный букет, из тех, что цыганки прячут под юбками. Само собой, появляется администрация, которая сначала не пускала, а потом пустила. Автобус, правда, сначала вырулил не в ту сторону, но зоркие джазмены все-таки увидели, что там, далеко, свершилось: негры, женщины, чемоданы, автобусы и посередине Он. Раздался вопль трубы Николаева и, грянув «Вашингтон свинг», вся орава бросилась туда с обезумевшими фотографами впереди, развернув два тщетно боровшихся с ветром лозунга (нужно сказать, что они все же вышли из затруднения, и “Привет¸ Дюк” затрепетало над головами). Шлепая тарелками, наконец-то вижу Дюка! Затем - вручение знаменитого букета, рев тромбона Канунникова, улыбка Гарри Карни, “поцелуй Мэри Пикфорд”, маленький и старый Рассел Прокоуп,толстый и мрачный Кутти Вильямс, трогательная косичка Дюка, солнце, вопросы и возгласы, и, наконец, “Я вас безумно лублу!”…»
Правда, попадает и классикам. Например, вот что Мысовский пишет про концерт Бенни Гудмана (первый американский биг-бэнд в СССР!), и это поразительно, конечно: «Два концерта были интересными, но и только - Гудман забирал себе почти все соло, явно не давая развернуться таким замечательным сайдменам, как Зут Симс, Фил Вудс, Джо Ньюман, Мел Льюис и др. Кроме того, когда после диксилендного номера публика стала заводиться (это все наши диксилендщики устроили), он тут же изменил программу и вместо прекрасных оркестровок, исполнявшихся в Москве, начал играть малым составом “из-под волос”“Bei mir bist du schon” и пр. Но все равно это было впервые, что американские джазмены играли американский джаз. Кроме того, подобно американскому актеру-комику, всегда мечтающему сыграть Гамлета, он, как выяснилось из наших газет, мечтал исполнять “серьезную музыку” и поэтому, вместе со специально приглашенным из Финляндии пианистом, сыграл “Голубую рапсодию” Гершвина (а в Москве, в Союзе композиторов, очень напрашивался на запись, в качестве кларнетиста, какого-нибудь классического произведения. Любопытно, что наши корифеи, напротив, рвались “поджазировать” с ним. “Известный русский композитор А. Хачатурян, - писал Фезер позднее в “Даун бите”, - отметив в беседе с Бенни Гудманом, что язык джаза не очень знаком нашей музыкальной традиции, однако, тут же предложил написать концерт для кларнета Бенни Гудмана и его оркестра” - мол, мы тоже не лыком шиты! Но - насмешка судьбы: обе стороны отказали друг другу и даже по одной и той же причине - не в свои сани не садись, хотя Гудман раньше и записывал классику)…»
Много места в своих коротких воспоминаниях Мысовский посвящает употреблению алкогольных напитков, сопровождающих советских джазменов постоянно. «Помню, Р. Ш. рассказывал: “Приезжаем мы с Лундстремом в какой-то Мухосранск, и, натурально, после концерта к нам на сцену приходит делегация местных джазменов - и ко мне: ‘Устроим джем?’ - ‘Ну, давайте’. - ‘Одну минутку!’- Несколько человек исчезают и через пару минут вносят бочку (!) водки (правда, небольшую), зачерпывают кружкой и подносят мне. Я говорю: ‘Не могу, извините, устал’. - ‘Ну как же, нехорошо! Специально для вас несли…’” О себе скажу, что, хотя в эти годы у меня особенно болела язва двенадцатиперстной кишки, пил я все время. Вообще говоря, рюмка-другая часто очень помогают расковаться, расслабиться, но тут надо быть осторожным, и нет ничего хуже, когда на сцене вдруг выясняется, что твой сайдмэн в стельку пьян. Мы с Э. С. иногда вспоминаем, как Ю. М. на одном знаменитом концерте, заканчивая этакий лихой пассаж вправо по клавиатуре, пал со стула на занозистые доски сцены “Пятилетки”…»
Ну то есть вот реально - все что угодно, кроме, собственно, самого интересного, типа подробностей существования «Д-58» и так далее. Правда, с обилием живых деталей: «Общий дух мне был очень приятен - всегда вместе, после игр частенько закатывались к кому-нибудь на квартиру, чаще всего к нашему менеджеру Додику Мовшину (именно им был изобретен знаменитый бутерброд: когда кончалась закуска, изготавливался бутерброд Мовшина - на толстый ломоть черного хлеба накладывается тонкий ломоть белого хлеба)…»
С другой стороны, человек вспоминает о чем хочет, имеет право. Но обидно. Или, как пишет сам Мысовский, «пришлось садиться за барабаны. До сих пор жаль не съеденного люля».
Мысовский - важная фигура в истории ленинградского джаза в частности и советского в целом. Он начал играть джаз (Мысовский - ударник) еще в 1951 году, в 1958-м стал одни из основателей первого советского джазового клуба«Д-58», в 1960-м вместе с Владимиром Фейертагом написал и даже издал брошюру«Джаз», потом был лектором знаменитого «Квадрата», перевел «Пташку. Легенду о Чарли Паркере» Роберта Джорджа Рейзнера и так далее. Ясное дело, что я эту книжку схватил не думая.
И вот какая интересная штука - я об этом давно думаю. Почему-то (ну то есть ясно почему, но все равно не устаю поражаться) многие люди используют жанр мемуаров в том числе для сведения счетов - этот обидел, тот подставил, еще один просто говно человек, а последний вообще на лицу пукнул (к слову, этому аспекту звукоизвлечения в тоненькой книжке уделено довольно-таки много места). Какая-то во многих людях живет неудовлетворенность, рождающая рвущуюся наружу обиду. В результате вместо того, чтобы посвящать страницы интереснейшим подробностям и воспоминаниям о событиях, свидетелем которых довелось быть автору, мемуарист скатывается в выяснение отношений и обязательное в таких случаях морализаторство. И есть еще один повод для морализаторства - плохая молодежь, в данном случае - авангардисты, волосатые сторонники свободного джаза. Мысовский, как и его коллега и товарищ Давид Голощекин - традиционалист, любитель джазовой классики, при этом не терпящий ничего другого, как побег расценивающий любой шаг влево или вправо. Удивительным образом приверженность к такой свободной и живой музыке, как джаз, и участие в почти запрещенных, едва ли не подпольных джемах сочетается в одном человеке с категорическим неприятием всего нового. «Другим видом потенциального ослабления мастерства джазмена является увлечение так называемыми новыми формами джаза: свободный джаз, джаз-рок и т. д. Говорят, что музыка авангардного джаза, якобы самая передовая, и, как заявляют горе-критики, “очень трудная для исполнения и понимания”. То, что -хотя бы в смысле последнего - это ерунда, вытекает из следующего: даже самая неподготовленная аудитория моментально “понимает” авангард - она сразу чувствует его нехитрые приемы контраста, смены ритмов, яркую и умело используемую экспрессию и тут же реагирует бурными овациями на эффектные “находки”ее исполнителей, вроде ковыряния в струнах рояля, примитивистских завываний саксофона, электронных звуковых эффектов - да что там, просто взятых из арсенала попсовиков экстравагантных движений и ультрамодных нарядов. Следовательно, не так уж сложна эта музыка, если она воспринимается на “ура” самой разнородной массой…» И это, замечу, один из самых мягких отрывков. Написано все, кстати, в 1975 году.
Впрочем, смешны подробности все-таки есть. Лично мне не хватило штрихов из жизни крошечного джазового сообщества 1950-1960-х, клубных историй и так далее. Но кое о чем Мысовский все-таки пишет.
Вот, например, про приезд Дюка Эллингтона: «…откровенно говоря, до последнего дня не верилось, что это произойдет. И тем не менее - вот мы все в Ленинградском аэропорту, с инструментами, фотоаппаратами, наиболее сообразительные с бутылочками “огненной воды”. С цветами, правда, вышла “лажа”, но Натан Лейтес где-то раздобыл замусоленный букет, из тех, что цыганки прячут под юбками. Само собой, появляется администрация, которая сначала не пускала, а потом пустила. Автобус, правда, сначала вырулил не в ту сторону, но зоркие джазмены все-таки увидели, что там, далеко, свершилось: негры, женщины, чемоданы, автобусы и посередине Он. Раздался вопль трубы Николаева и, грянув «Вашингтон свинг», вся орава бросилась туда с обезумевшими фотографами впереди, развернув два тщетно боровшихся с ветром лозунга (нужно сказать, что они все же вышли из затруднения, и “Привет¸ Дюк” затрепетало над головами). Шлепая тарелками, наконец-то вижу Дюка! Затем - вручение знаменитого букета, рев тромбона Канунникова, улыбка Гарри Карни, “поцелуй Мэри Пикфорд”, маленький и старый Рассел Прокоуп,толстый и мрачный Кутти Вильямс, трогательная косичка Дюка, солнце, вопросы и возгласы, и, наконец, “Я вас безумно лублу!”…»
Правда, попадает и классикам. Например, вот что Мысовский пишет про концерт Бенни Гудмана (первый американский биг-бэнд в СССР!), и это поразительно, конечно: «Два концерта были интересными, но и только - Гудман забирал себе почти все соло, явно не давая развернуться таким замечательным сайдменам, как Зут Симс, Фил Вудс, Джо Ньюман, Мел Льюис и др. Кроме того, когда после диксилендного номера публика стала заводиться (это все наши диксилендщики устроили), он тут же изменил программу и вместо прекрасных оркестровок, исполнявшихся в Москве, начал играть малым составом “из-под волос”“Bei mir bist du schon” и пр. Но все равно это было впервые, что американские джазмены играли американский джаз. Кроме того, подобно американскому актеру-комику, всегда мечтающему сыграть Гамлета, он, как выяснилось из наших газет, мечтал исполнять “серьезную музыку” и поэтому, вместе со специально приглашенным из Финляндии пианистом, сыграл “Голубую рапсодию” Гершвина (а в Москве, в Союзе композиторов, очень напрашивался на запись, в качестве кларнетиста, какого-нибудь классического произведения. Любопытно, что наши корифеи, напротив, рвались “поджазировать” с ним. “Известный русский композитор А. Хачатурян, - писал Фезер позднее в “Даун бите”, - отметив в беседе с Бенни Гудманом, что язык джаза не очень знаком нашей музыкальной традиции, однако, тут же предложил написать концерт для кларнета Бенни Гудмана и его оркестра” - мол, мы тоже не лыком шиты! Но - насмешка судьбы: обе стороны отказали друг другу и даже по одной и той же причине - не в свои сани не садись, хотя Гудман раньше и записывал классику)…»
Много места в своих коротких воспоминаниях Мысовский посвящает употреблению алкогольных напитков, сопровождающих советских джазменов постоянно. «Помню, Р. Ш. рассказывал: “Приезжаем мы с Лундстремом в какой-то Мухосранск, и, натурально, после концерта к нам на сцену приходит делегация местных джазменов - и ко мне: ‘Устроим джем?’ - ‘Ну, давайте’. - ‘Одну минутку!’- Несколько человек исчезают и через пару минут вносят бочку (!) водки (правда, небольшую), зачерпывают кружкой и подносят мне. Я говорю: ‘Не могу, извините, устал’. - ‘Ну как же, нехорошо! Специально для вас несли…’” О себе скажу, что, хотя в эти годы у меня особенно болела язва двенадцатиперстной кишки, пил я все время. Вообще говоря, рюмка-другая часто очень помогают расковаться, расслабиться, но тут надо быть осторожным, и нет ничего хуже, когда на сцене вдруг выясняется, что твой сайдмэн в стельку пьян. Мы с Э. С. иногда вспоминаем, как Ю. М. на одном знаменитом концерте, заканчивая этакий лихой пассаж вправо по клавиатуре, пал со стула на занозистые доски сцены “Пятилетки”…»
Ну то есть вот реально - все что угодно, кроме, собственно, самого интересного, типа подробностей существования «Д-58» и так далее. Правда, с обилием живых деталей: «Общий дух мне был очень приятен - всегда вместе, после игр частенько закатывались к кому-нибудь на квартиру, чаще всего к нашему менеджеру Додику Мовшину (именно им был изобретен знаменитый бутерброд: когда кончалась закуска, изготавливался бутерброд Мовшина - на толстый ломоть черного хлеба накладывается тонкий ломоть белого хлеба)…»
С другой стороны, человек вспоминает о чем хочет, имеет право. Но обидно. Или, как пишет сам Мысовский, «пришлось садиться за барабаны. До сих пор жаль не съеденного люля».