Баранкин, будь сверхчеловеком!
...любит Сергей Ервадович посудачить о том, о сем: о Прометеевском огне и о Черном Солнце, о коммунизме и марксизме, о гуманизме этого последнего и его небывалой доселе, буквально нечеловеческой человечности. Вот и сейчас выбрал он в собеседники Галину Серебрякову и ее трилогию "Юность Маркса", "Похищение огня" и "Вершины жизни".
Очень даже возможно, что Маркс в молодости и во всех своих трудах был необыкновенно гуманистичен. Не знаю - ни Серебряковой, ни Маркса читать не довелось. Но, как говорил другой не менее известный гуманист а, если верить, Кургиняну, и протофашист по совместительству, "Теория, мой друг, суха. Лишь древо жизни вечно зеленеет". Для Серебряковой первые нежные листочки реального гуманизма зазеленели 26 июня 1936 г.
"Обыкновенная история" времен бодрого сталинизма. Муж, нарком финансов, Григорий Сокольников оказался врагом народа, планировал террористический акт против тов. Сталина, арестован, осужден, удавлен в тюрьме. У самой Серебряковой - многодневные допросы, нервное истощение, попытка самоубийства, психушка, излечение, ссылка в Семипалатинск, тюрьма, больше года без следствия и предъявления обвинения, карцеры, 17-ти дневная голодовка, 8 лет сибирских лагерей, освобождение, еще 10 лет лагерей "за просто так" (в моде были "повторники").
Стандартный же набор коммунистического кретинизма: это ошибка, нас оклеветали, мы честные коммунисты, а в "органы" пробрались враги, тов. Сталин ничего не знает. Просветления не наступило до самого конца жизни. Хотя тов. Сталина и ненавидела, еще успела покритиковать Хрущева и Эренбурга за недопустимый либерализм... Умерла в 80-м.
В 67-м полуподпольно опубликовала свои воспоминания в книге "Смерч", часть которой мне удалось найти в интернете
[Обычные люди - 14+, «патриоты» - 45+]
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=12999
Казалось бы, что нового добавляют мемуары Серебряковой к уже хорошо известным и пережитым описаниям сталинских мерзостей Шаламова, Гинзбург, Разгона, Волкова, других, менее именитых? (Специально для "патриотов" и сторонников красного проекта спешу добавить, что все это, безусловно, было фальсифицировано Хрущом и Мишкой-Меченным.)
И все же есть один эпизод в воспоминаниях Серебряковой, который выходит за все мыслимые рамки тюремных мемуаров, а по мне так и за привычные границы всей мировой литературы. Вот уж, поистине, как заметил сам тов. Сталин, "Любовь побеждает смерть".
Это история о том, как можно остаться человеком даже в условиях сталинского гуманизма и отдельных нарушений социалистической законности.
Вот этот эпизод с небольшими сокращениями
- Между нашими камерами,- сообщила моя новая знакомая,- есть щель, сквозь которую с помощью прута из плетеного нового матраца мы передаем друг другу записки.
...
- Но чем же все-таки писать? - продолжала я расспрашивать.
- Вот несколько кристалликов марганцовокислого калия для полоскания десен. Ведь они у нас кровоточат из-за авитаминоза. Марганцовка отлично заменяет чернила. Будьте, однако, очень осторожны и помните: три удара в стенку означают, что прут уже в дыре.
К вечеру я осталась одна в темной, угрюмой камере, одна на много месяцев.
Во время раздачи жидкого крупяного, без капли жира супа в стену постучали три раза. Наблюдая за волчком, я опустила руку и нащупала под плинтусом кончик прута. Петр интересовался, кого привели в камеру. Шум, вызванный моим приходом, привлек его внимание. На листке курительной бумаги кристалликом марганцовокислого калия я написала о себе и в час раздачи ужина, когда надзор ослабел, передала почту. Так завязалось наше знакомство. Петр и Мартин прошли через адские пытки во время следствия и оклеветали себя, подписав признание, что были агентами иностранной разведки, шпионами, диверсантами. Им предъявили статьи об измене Родине и терроре.
И вот они ждали выездной сессии Военной коллегии Верховного суда, которая должна была приговорить их к смерти. Не было почти никакой надежды на то, что их захотят выслушать, поймут, в каких условиях оговорили они себя.
Петр жестоко тосковал о сыне.
«Когда меня не будет, пусть мой мальчик не сомневается в честности и преданности коммунизму его отца, пусть мне верит. Я бы хотел, чтобы над его кроваткой всегда висела моя карточка в морской форме. Я комсомольцем служил на флоте. Вот приближается весна, оживет природа, а мы ляжем в могилу».
Старый большевик Мартин хорошо знал моего отца с первых дней Октябрьской революции. Вместе они воевали на фронтах гражданской войны.
О чем бы ни писали мои соседи-узники, они заканчивали грустными размышлениями о приближающейся смерти и поручали мне рассказать людям, что невиновны.
Как-то оба попросили меня описать свою внешность. Это было так неожиданно в условиях сумрачной безысходности, нас окружавшей, что я растерялась. Сначала по женской слабости захотела приукрасить себя, но потом решила, что это святотатство перед лицом смертельной опасности, надвинувшейся на нас. Ничто не должно было будить и тревожить воображение. Заживо погребенные, мы не имели права на то, чем жили свободные люди. И я написала то, что не соответствовало тогда правде: «Мне за сорок, я седа, тяжело хронически больна, глаза мои почти ослепли».
Прошел день, и мои соседи сообщили, что им хочется переписываться со мной порознь.
Мартин написал мне, что Петр легкомыслен, часто увлекается женщинами, о чем мне следует знать. В свою очередь Петр назвал своего недавнего друга «педантичным сухарем». Оба они впервые рассорились. Письма Петра становились все лиричнее, интимнее. «Пусть ты больная, седая, старая. Мне все равно. Ты самая желанная, и я люблю тебя. Если бы я остался жить, то посвятил бы всего себя тебе».
Он мечтал о том, чтобы нам очутиться в одном лагере, и молил меня сообщить ему, к какому месту стены прикасается моя голова, чтобы прижиматься к нему и целовать камни. Он создал звуковую любовную азбуку: семь едва слышных ударов означало - обожаю тебя, пять - целую, два - твой Петр.
Началась самая бесплотная иллюзорная любовь, которую могли выдумать люди.
...
Я не в первый раз училась стоицизму, считая смерть своей избавительницей. Петр хотел жить, но считал себя обреченным. И все же мы, два узника, выдумали для себя любовь, и она скрасила, осветила черные дни.
Много раз, не имея бумаги и марганца, Петр писал мне письма кровью на клочке бельевой ткани.
А весна ароматами трав на берегу Иртыша надушила воздух. Подчиняясь неустанным окрикам - руки назад! - ходила я по кругу на огороженном дворике, ища в небе птиц или заглядываясь на множество чудес, никогда раньше не оцененных мною в полную меру: то мошка, то травинка волновали меня невиданной доселе красотой и вызывали слезы умиления. Я преклонялась перед мудростью плетущего паутину паука, восторгалась сапфировым убором навозного жука и строгим оперением ласточки. Как могла я прожить столько лет, не радуясь тому, что прекрасно и сопутствует нам повсюду. Мне захотелось однажды порадовать Петра, и я запела во весь голос. И мгновенно этот, казавшийся безлюдным вымерший дом, задвигался, зашумел. Раздались аплодисменты. Комендант, корпусные, надзиратели и даже следователи из облуправления сбежались и попытались заставить меня замолчать. Но я пела. Меня тогда связали и потащили в карцер. Он был расположен в нижнем этаже. Я продолжала петь, и каменный заплесневелый мешок не смог заглушить звука, наоборот, усиливал его, доносил до улицы. Собрались прохожие. Не зная, что же со мной делать, администрация начала переговоры.
Наступил апрель. В письмах друг другу мы с Петром мечтали о том, как в яблоневом саду под Москвой будем доживать свой век. Спорили о том, каков с виду будет наш дом и какие заведем там порядки. Перед сном я ждала семи ударов и отвечала двумя.
Но сбылись сроки... приехала выездная сессия Военной колегии. Петр должен был предстать перед судом раньше Мартина.
«Скоро я умру, но последняя моя мысль о тебе, моя, никогда так и не виденная. Живи и помни обо мне. Верь в мою невиновность»,- писал он мне, ожидая часового. Суд должен был состояться в доме
рядом, в зале областного управления НКВД.
Это был проклятый день. Плакала я или окаменела? Два раза приходил фельдшер и давал мне какие-то капли.
Я знала, что если вынесен смертный приговор, то заключенного введут в камеру, дадут ему собрать убогие вещи и затем отвезут в городскую тюрьму. Там долгие месяцы будет он ждать казни или помилования.
Наступил вечер. Вдруг открылась соседняя дверь и захлопнулась снова. Тотчас же раздались семь, затем два и пять ударов. В щели появился прут. Петр писал, что судьи ему поверили.
«Ежовщине конец,- добавил он,- скоро мы все будем на свободе, дело мое передано на переследование. Я живу, буду жить, люблю тебя».
Мы переписывались с Петром уже два месяца, но ни разу не вызвали подозрений у конвоя. Сначала, наклоняясь, чтобы достать из-под плинтуса желанную записку, я не отводила глаз от волчка и ощущала страх и сердцебиение. В эти часы «хожалый» обыкновенно был занят наблюдением за раздачей пищи в других камерах или водил узников на оправку. Но постепенно я освоилась, начала принимать и передавать прут небрежно, рассчитывая на удачу. И она мне сопутствовала.
Часовой выследил Петра, внезапно открыв дверь. Застигнутый врасплох, нарушитель сунул записку в рот и попытался ее проглотить, но его повалили и ловко вытащили изо рта остатки изжеванного клочка бумажки. К вечеру обоих арестантов препроводили в карцер, а меня вызвали к начальнику тюрьмы. Там было несколько следователей:
- Давно ли вы его знаете?
- К сожалению, никогда в жизни не видела.
- Но почему же все-таки он называет вас единственной, любимой. Чертовщина какая-то! И в делах не обнаружено, чтобы вы когда-нибудь встречались. Чем же и как вы его пленили?
Так закончился наш заочный эпистолярный роман с Петром.
И вот, что я подумал. А возьмите-ка, господа гуманисты, этот Прометеевский огонь, этот гуманизм нового типа, эту индустриализацию и Магнитку и забейте себе в зад. Ибо покупаются они немыслимым скотством и беспрецендентным поруганием всего, что может быть названо человеческим.
Еще на тему гуманизма нового типа можно посмотреть вот это http://takotoj.livejournal.com/2869.html
Очень даже возможно, что Маркс в молодости и во всех своих трудах был необыкновенно гуманистичен. Не знаю - ни Серебряковой, ни Маркса читать не довелось. Но, как говорил другой не менее известный гуманист а, если верить, Кургиняну, и протофашист по совместительству, "Теория, мой друг, суха. Лишь древо жизни вечно зеленеет". Для Серебряковой первые нежные листочки реального гуманизма зазеленели 26 июня 1936 г.
"Обыкновенная история" времен бодрого сталинизма. Муж, нарком финансов, Григорий Сокольников оказался врагом народа, планировал террористический акт против тов. Сталина, арестован, осужден, удавлен в тюрьме. У самой Серебряковой - многодневные допросы, нервное истощение, попытка самоубийства, психушка, излечение, ссылка в Семипалатинск, тюрьма, больше года без следствия и предъявления обвинения, карцеры, 17-ти дневная голодовка, 8 лет сибирских лагерей, освобождение, еще 10 лет лагерей "за просто так" (в моде были "повторники").
Стандартный же набор коммунистического кретинизма: это ошибка, нас оклеветали, мы честные коммунисты, а в "органы" пробрались враги, тов. Сталин ничего не знает. Просветления не наступило до самого конца жизни. Хотя тов. Сталина и ненавидела, еще успела покритиковать Хрущева и Эренбурга за недопустимый либерализм... Умерла в 80-м.
В 67-м полуподпольно опубликовала свои воспоминания в книге "Смерч", часть которой мне удалось найти в интернете
[Обычные люди - 14+, «патриоты» - 45+]
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=12999
Казалось бы, что нового добавляют мемуары Серебряковой к уже хорошо известным и пережитым описаниям сталинских мерзостей Шаламова, Гинзбург, Разгона, Волкова, других, менее именитых? (Специально для "патриотов" и сторонников красного проекта спешу добавить, что все это, безусловно, было фальсифицировано Хрущом и Мишкой-Меченным.)
И все же есть один эпизод в воспоминаниях Серебряковой, который выходит за все мыслимые рамки тюремных мемуаров, а по мне так и за привычные границы всей мировой литературы. Вот уж, поистине, как заметил сам тов. Сталин, "Любовь побеждает смерть".
Это история о том, как можно остаться человеком даже в условиях сталинского гуманизма и отдельных нарушений социалистической законности.
Вот этот эпизод с небольшими сокращениями
- Между нашими камерами,- сообщила моя новая знакомая,- есть щель, сквозь которую с помощью прута из плетеного нового матраца мы передаем друг другу записки.
...
- Но чем же все-таки писать? - продолжала я расспрашивать.
- Вот несколько кристалликов марганцовокислого калия для полоскания десен. Ведь они у нас кровоточат из-за авитаминоза. Марганцовка отлично заменяет чернила. Будьте, однако, очень осторожны и помните: три удара в стенку означают, что прут уже в дыре.
К вечеру я осталась одна в темной, угрюмой камере, одна на много месяцев.
Во время раздачи жидкого крупяного, без капли жира супа в стену постучали три раза. Наблюдая за волчком, я опустила руку и нащупала под плинтусом кончик прута. Петр интересовался, кого привели в камеру. Шум, вызванный моим приходом, привлек его внимание. На листке курительной бумаги кристалликом марганцовокислого калия я написала о себе и в час раздачи ужина, когда надзор ослабел, передала почту. Так завязалось наше знакомство. Петр и Мартин прошли через адские пытки во время следствия и оклеветали себя, подписав признание, что были агентами иностранной разведки, шпионами, диверсантами. Им предъявили статьи об измене Родине и терроре.
И вот они ждали выездной сессии Военной коллегии Верховного суда, которая должна была приговорить их к смерти. Не было почти никакой надежды на то, что их захотят выслушать, поймут, в каких условиях оговорили они себя.
Петр жестоко тосковал о сыне.
«Когда меня не будет, пусть мой мальчик не сомневается в честности и преданности коммунизму его отца, пусть мне верит. Я бы хотел, чтобы над его кроваткой всегда висела моя карточка в морской форме. Я комсомольцем служил на флоте. Вот приближается весна, оживет природа, а мы ляжем в могилу».
Старый большевик Мартин хорошо знал моего отца с первых дней Октябрьской революции. Вместе они воевали на фронтах гражданской войны.
О чем бы ни писали мои соседи-узники, они заканчивали грустными размышлениями о приближающейся смерти и поручали мне рассказать людям, что невиновны.
Как-то оба попросили меня описать свою внешность. Это было так неожиданно в условиях сумрачной безысходности, нас окружавшей, что я растерялась. Сначала по женской слабости захотела приукрасить себя, но потом решила, что это святотатство перед лицом смертельной опасности, надвинувшейся на нас. Ничто не должно было будить и тревожить воображение. Заживо погребенные, мы не имели права на то, чем жили свободные люди. И я написала то, что не соответствовало тогда правде: «Мне за сорок, я седа, тяжело хронически больна, глаза мои почти ослепли».
Прошел день, и мои соседи сообщили, что им хочется переписываться со мной порознь.
Мартин написал мне, что Петр легкомыслен, часто увлекается женщинами, о чем мне следует знать. В свою очередь Петр назвал своего недавнего друга «педантичным сухарем». Оба они впервые рассорились. Письма Петра становились все лиричнее, интимнее. «Пусть ты больная, седая, старая. Мне все равно. Ты самая желанная, и я люблю тебя. Если бы я остался жить, то посвятил бы всего себя тебе».
Он мечтал о том, чтобы нам очутиться в одном лагере, и молил меня сообщить ему, к какому месту стены прикасается моя голова, чтобы прижиматься к нему и целовать камни. Он создал звуковую любовную азбуку: семь едва слышных ударов означало - обожаю тебя, пять - целую, два - твой Петр.
Началась самая бесплотная иллюзорная любовь, которую могли выдумать люди.
...
Я не в первый раз училась стоицизму, считая смерть своей избавительницей. Петр хотел жить, но считал себя обреченным. И все же мы, два узника, выдумали для себя любовь, и она скрасила, осветила черные дни.
Много раз, не имея бумаги и марганца, Петр писал мне письма кровью на клочке бельевой ткани.
А весна ароматами трав на берегу Иртыша надушила воздух. Подчиняясь неустанным окрикам - руки назад! - ходила я по кругу на огороженном дворике, ища в небе птиц или заглядываясь на множество чудес, никогда раньше не оцененных мною в полную меру: то мошка, то травинка волновали меня невиданной доселе красотой и вызывали слезы умиления. Я преклонялась перед мудростью плетущего паутину паука, восторгалась сапфировым убором навозного жука и строгим оперением ласточки. Как могла я прожить столько лет, не радуясь тому, что прекрасно и сопутствует нам повсюду. Мне захотелось однажды порадовать Петра, и я запела во весь голос. И мгновенно этот, казавшийся безлюдным вымерший дом, задвигался, зашумел. Раздались аплодисменты. Комендант, корпусные, надзиратели и даже следователи из облуправления сбежались и попытались заставить меня замолчать. Но я пела. Меня тогда связали и потащили в карцер. Он был расположен в нижнем этаже. Я продолжала петь, и каменный заплесневелый мешок не смог заглушить звука, наоборот, усиливал его, доносил до улицы. Собрались прохожие. Не зная, что же со мной делать, администрация начала переговоры.
Наступил апрель. В письмах друг другу мы с Петром мечтали о том, как в яблоневом саду под Москвой будем доживать свой век. Спорили о том, каков с виду будет наш дом и какие заведем там порядки. Перед сном я ждала семи ударов и отвечала двумя.
Но сбылись сроки... приехала выездная сессия Военной колегии. Петр должен был предстать перед судом раньше Мартина.
«Скоро я умру, но последняя моя мысль о тебе, моя, никогда так и не виденная. Живи и помни обо мне. Верь в мою невиновность»,- писал он мне, ожидая часового. Суд должен был состояться в доме
рядом, в зале областного управления НКВД.
Это был проклятый день. Плакала я или окаменела? Два раза приходил фельдшер и давал мне какие-то капли.
Я знала, что если вынесен смертный приговор, то заключенного введут в камеру, дадут ему собрать убогие вещи и затем отвезут в городскую тюрьму. Там долгие месяцы будет он ждать казни или помилования.
Наступил вечер. Вдруг открылась соседняя дверь и захлопнулась снова. Тотчас же раздались семь, затем два и пять ударов. В щели появился прут. Петр писал, что судьи ему поверили.
«Ежовщине конец,- добавил он,- скоро мы все будем на свободе, дело мое передано на переследование. Я живу, буду жить, люблю тебя».
Мы переписывались с Петром уже два месяца, но ни разу не вызвали подозрений у конвоя. Сначала, наклоняясь, чтобы достать из-под плинтуса желанную записку, я не отводила глаз от волчка и ощущала страх и сердцебиение. В эти часы «хожалый» обыкновенно был занят наблюдением за раздачей пищи в других камерах или водил узников на оправку. Но постепенно я освоилась, начала принимать и передавать прут небрежно, рассчитывая на удачу. И она мне сопутствовала.
Часовой выследил Петра, внезапно открыв дверь. Застигнутый врасплох, нарушитель сунул записку в рот и попытался ее проглотить, но его повалили и ловко вытащили изо рта остатки изжеванного клочка бумажки. К вечеру обоих арестантов препроводили в карцер, а меня вызвали к начальнику тюрьмы. Там было несколько следователей:
- Давно ли вы его знаете?
- К сожалению, никогда в жизни не видела.
- Но почему же все-таки он называет вас единственной, любимой. Чертовщина какая-то! И в делах не обнаружено, чтобы вы когда-нибудь встречались. Чем же и как вы его пленили?
Так закончился наш заочный эпистолярный роман с Петром.
И вот, что я подумал. А возьмите-ка, господа гуманисты, этот Прометеевский огонь, этот гуманизм нового типа, эту индустриализацию и Магнитку и забейте себе в зад. Ибо покупаются они немыслимым скотством и беспрецендентным поруганием всего, что может быть названо человеческим.
Еще на тему гуманизма нового типа можно посмотреть вот это http://takotoj.livejournal.com/2869.html