Близнецы небратья
Белорусский и украинский майданы объединяет общая черта - проявление европейской идентичности, которая в конечном итоге противопоставляется русской. При этом собственная национальная идентичность оказывается по отношению к европейской вторичной. И она в первую очередь используется в качестве обоснования собственной нерусскости. То есть имеет прикладное значение базовой идентичности, как национальной атрибутики, сопровождающей массовые акции.
Вторичность базовой национальной идентичности объясняет совершенно равнодушное отношение протестующих к собственной экономике и национальному государству. Заметьте, что украинские майданщики равнодушны к экономической ситуации в стране, к тотальной коррупции, к тарифной политике, демографическому кризису. Но как только возникает какой-то повод в отношении России они обязательно проявляют массовую активность. Типа маршей против капитуляции минских соглашений.
Так как признаваться в русофобии нехорошо, да и вообще фобии неприятное дело, большинство майданщиков собственную русофобию отрицают. Что не мешает им использовать откровенно антирусскую символику. При этом её антирускость является определяющей. В результате появляются евреи и русские с символикой УПА, а польские политики не замечают её, поддерживая майдан. Это ещё раз характеризует майдан, как русофобскую политическую акцию. Где русофобия первична по отношению ко всему остальному. То есть мы имеем дело с массовой реакцией на Россию самых близких к русским обществ.
Тут надо заметить, что в конце девяностых и в самом начале нулевых проявление русофобии являлось уделом маргинальных политических групп. В массовом сознании жителей Украины Россия воспринималась, как нормальная страна "такая же как все". По мере усиления роста российской экономики, а за ней и политического влияния, сначала элита, а за ней и обыватели восприняли процесс как угрозу. Угрозу чему? Угрозу независимости, как это объясняют. Но по отношению к Западу никаких переживаний по поводу независимости нет, даже наоборот, патентованные украинские патриоты мечтают о прямом западном управлении. Усиление России на фоне собственной государственной слабости приводил к кризису идентичности. Индивид оказывался перед неизбежным выбором: стать частью русской исторической общности, либо, отказавшись от неё полностью, сохранить глобальную псевдоидентичность (европейский выбор). Второе подразумевает неизбежное культивирование русофобии. Замечу, что скорость обретения массовой русофобии зависит от двух параметров: усиления России и ослабления собственного государства. Для элит постсоветских стран русофобия оказывается не только частью прозападной политики, но и гарантией сохранения собственного статуса. То есть перед нами не тайный заговор негодяев, а проявление страха утраты статуса, страха потери привычной определенности. Платой за подобное состояние становится утрата рациональности. Некоторые аналитики назвали этот процесс - украинизацией политики.
Общность созданная страхом содержательно страхом и исчерпывается, что приводит к фрагментации базовой общности и кризису идентичности (базовой этнической, например). При этом зависимость от России резко повышается. Так как только транслируемый её существованием страх объединяет разъединённое общество и элиты. Поддержание проэлитного единства становится зависимым от ещё больших доз русофобии. У собранной русофобией толпы доза необходимой русофобии растёт быстрее чем у элит, которые её транслируют. В результате возникает кризис, когда толпа считает текущую политику элит недостаточно русофобской. Например, и Янукович, и Лукашенко перед своими евромайданами вели откровенно прозападную и антироссийскую политику. Но именно такая политика и вызвала возмущение русофобских масс, спровоцировав майдан. Ведь элита всё же вынуждена сохранять некую рациональность своей политики. Коллективный Запад видел в прозападной политике отражение государственной слабости и только повышал ставки в переговорах. Поэтому переговоры с Западом неизбежно приводили к негативному результату, а их инициаторов к личной политической неудаче. Саму неудачу русофобская толпа воспринимала, как опасность нерусскому будущему, вынося свой страх на улицы. Естественно, что это вызывало горячую поддержку западных элит, которые видели в этом процессе не только возможность отрыва от России, но и повышение собственных возможностей по экономической эксплуатации майданных стран.
Украинский и белорусский майданы являются объективным отражением внутреннего кризиса собственной идентичности, ослабления национальной государственности, усиления политической мощи России. На Западе можно наблюдать такой же процесс, когда несостоятельность бюрократии на фоне кризиса собственной социально-политической модели, плюс утрата базовой идентичности, толкает её на путь "Новичка" русофобии в виде последнего средства консолидации.
Вторичность базовой национальной идентичности объясняет совершенно равнодушное отношение протестующих к собственной экономике и национальному государству. Заметьте, что украинские майданщики равнодушны к экономической ситуации в стране, к тотальной коррупции, к тарифной политике, демографическому кризису. Но как только возникает какой-то повод в отношении России они обязательно проявляют массовую активность. Типа маршей против капитуляции минских соглашений.
Так как признаваться в русофобии нехорошо, да и вообще фобии неприятное дело, большинство майданщиков собственную русофобию отрицают. Что не мешает им использовать откровенно антирусскую символику. При этом её антирускость является определяющей. В результате появляются евреи и русские с символикой УПА, а польские политики не замечают её, поддерживая майдан. Это ещё раз характеризует майдан, как русофобскую политическую акцию. Где русофобия первична по отношению ко всему остальному. То есть мы имеем дело с массовой реакцией на Россию самых близких к русским обществ.
Тут надо заметить, что в конце девяностых и в самом начале нулевых проявление русофобии являлось уделом маргинальных политических групп. В массовом сознании жителей Украины Россия воспринималась, как нормальная страна "такая же как все". По мере усиления роста российской экономики, а за ней и политического влияния, сначала элита, а за ней и обыватели восприняли процесс как угрозу. Угрозу чему? Угрозу независимости, как это объясняют. Но по отношению к Западу никаких переживаний по поводу независимости нет, даже наоборот, патентованные украинские патриоты мечтают о прямом западном управлении. Усиление России на фоне собственной государственной слабости приводил к кризису идентичности. Индивид оказывался перед неизбежным выбором: стать частью русской исторической общности, либо, отказавшись от неё полностью, сохранить глобальную псевдоидентичность (европейский выбор). Второе подразумевает неизбежное культивирование русофобии. Замечу, что скорость обретения массовой русофобии зависит от двух параметров: усиления России и ослабления собственного государства. Для элит постсоветских стран русофобия оказывается не только частью прозападной политики, но и гарантией сохранения собственного статуса. То есть перед нами не тайный заговор негодяев, а проявление страха утраты статуса, страха потери привычной определенности. Платой за подобное состояние становится утрата рациональности. Некоторые аналитики назвали этот процесс - украинизацией политики.
Общность созданная страхом содержательно страхом и исчерпывается, что приводит к фрагментации базовой общности и кризису идентичности (базовой этнической, например). При этом зависимость от России резко повышается. Так как только транслируемый её существованием страх объединяет разъединённое общество и элиты. Поддержание проэлитного единства становится зависимым от ещё больших доз русофобии. У собранной русофобией толпы доза необходимой русофобии растёт быстрее чем у элит, которые её транслируют. В результате возникает кризис, когда толпа считает текущую политику элит недостаточно русофобской. Например, и Янукович, и Лукашенко перед своими евромайданами вели откровенно прозападную и антироссийскую политику. Но именно такая политика и вызвала возмущение русофобских масс, спровоцировав майдан. Ведь элита всё же вынуждена сохранять некую рациональность своей политики. Коллективный Запад видел в прозападной политике отражение государственной слабости и только повышал ставки в переговорах. Поэтому переговоры с Западом неизбежно приводили к негативному результату, а их инициаторов к личной политической неудаче. Саму неудачу русофобская толпа воспринимала, как опасность нерусскому будущему, вынося свой страх на улицы. Естественно, что это вызывало горячую поддержку западных элит, которые видели в этом процессе не только возможность отрыва от России, но и повышение собственных возможностей по экономической эксплуатации майданных стран.
Украинский и белорусский майданы являются объективным отражением внутреннего кризиса собственной идентичности, ослабления национальной государственности, усиления политической мощи России. На Западе можно наблюдать такой же процесс, когда несостоятельность бюрократии на фоне кризиса собственной социально-политической модели, плюс утрата базовой идентичности, толкает её на путь "Новичка" русофобии в виде последнего средства консолидации.