Я вижу их лица... Часть II
Первые разговоры с воспоминаниями
Лукавый фельдшер
Товарищ Данелия.
Знаете, никогда не могла запомнить Вашу фамилию! Вот и сейчас, как не стараюсь, не выходит вспомнить... Вы были нашей частью. Вы принадлежали госпиталю. И Ваша смерть была для меня тяжелым ударом.
Я помню Вашу находчивость и смелость. Помню Ваш неунывающий нрав. Вы смогли достать еду, когда ее не было нигде. Сейчас я понимаю, что скорее всего этот «спецрезерв» имел куда более ужасное происхождение. Но тогда надо было кормить Клавдию, чтобы она могла работать. И Вы спасли положение. А потом... кажется, Тоня накормила этим же мясом и меня, когда я с трудом приходила в себя после голодного обморока. И скорее всего спасла мне этим жизнь...
Как же так вышло, что Вы погибли? Я помню, когда Вы сами добрели до госпиталя, у Вас была лишь немного задета осколком рука. Помню, как Вас уложили, а Вы продолжали балагурить и шутить, говорили, что умирающих обязательно полагается держать за руку. Я шутила с Вами - какой же Вы умирающий? - но руку Вашу исправно держала, горячую Вашу руку... Что я еще могла сделать в своем жалком обессилевшем состоянии? И Вас поставили в очередь на операцию вторым, потому что рана была не тяжелой.
Как же так вышло, что подойдя к Вам, чтобы перенести на операционный стол, врачи мои увидели, что Вы мертвы? Сильное внутреннее кровотечение... И мы не диагностировали его вовремя. Тонечка кляла себя. Но что она могла сделать? У нее же не было образования. И я ничего не заметила... Ох, еще одна моя ошибка, товарищ Данелия. Теперь Вас нет. Нет Вашего смеха, жажды жизни и веры в будущее... Но почему Вы сами не рассказали тогда о своих симптомах? Быть может, Вы не так уж сильно хотели жить? Мне уже никогда не узнать...
Немецкий шпион
Артур Юрьевич Фирш.
Здравствуйте, Артур. Я Вас не знала. И не узнаю теперь. Кто Вы были для меня? Тень среди теней на темных улицах умирающего города. Я даже не видела Вашей смерти, которая стала, надо полагать, показательным зрелищем. Я не знала Вас. Но я Вас не люблю. И не так как не любят честные граждане таких как Вы, людей, готовых ради своих призрачных идеалов уничтожить то, что свято для миллионов других. Моя неприязнь к Вам много выше. Потому что Вы уничтожили свою мать. Хотели сбежать - отчего же не сбежали? Нет, Вы вовлекли в преступление ту, что не могла Вас бросить. Заставили разделить свое предательство, свои страдания и свою смерть. А ведь ей было много больнее, чем Вам. Каждый удар, что Вы принимали гордо, для нее был сто крат мучительней. У меня никогда не было детей, но глядя на Вашу мать, я поняла очень много о тех чувствах, что глубже и древнее любых человеческих законов. Она Вас любила. А Вы? Нет. Вы любили свою мечту. И не видели за ней живого человека.
Наша дорогая медсестра
Клавдия Симоновна Хомутова.
Милая моя Клавдия Симоновна! С неизменной теплотой вспоминаю Вас. Уж давно нет Вас среди живых, но я помню. И буду помнить всю свою жизнь. Вы никогда не вставили в героические позы, не жертвовали собой излишне, но всегда работали на совесть. Когда я заявила на партийном собрании о нехватке медперсонала, Нина Васильевна Овжарова порекомендовала Вас. И Вы пришли в наш госпиталь. Что это было тогда? Отработка дисциплинарного взыскания или попытка Вас как-то пристроить к делу? Я не помню. Зато хорошо я помню другое. То, что Вы весело и живо взялись за новое для Вас дело и очень быстро учились. Меня спрашивали, не лодырничаете ли Вы? Какое там! Со всей возможной отдачей, трудолюбием, интересом и внимательностью отнеслись Вы к непростому врачебному делу. И успех не заставили себя ждать. Очень скоро Вы стали незаменимым помощником в наших операциях. И плотно влились в наш трудовой коллектив.
Но чем больше Вы становились нам нужны, тем острее и болезненнее я переживала попытки оторвать Вас от нас. Я не могла ненавидеть товарища Пронского так как Вы, я понимала, что это его работа и все эти мучения имеют обусловленную причину. Как показало будущее, так и было. Но мне не было легче от этого. Когда Вас отрывали от меня, это было почти как потеря собственной части, слишком уж я срасталась со своими работниками. И с Вами тоже...
Я помню, тот день, когда Вас принесли с ранением в живот. Вы убили Пронского и сами поймали пулю. Я не знаю, могла ли я предупредить это преступление, могла ли убедить Вас в пагубности Ваших желаний... Я знала, что Вы собираетесь сделать задолго до преступления. Ваши намеки были откровенны. Я говорила Вам лишь о том, что в госпитале Вы должны забывать про свою личность, про ненависть и любовь. В госпитале Вы должны лечить. И Вы лечили. Но за пределами операционной Вы снова становились собой.
Я не верила, что смогу убедить Вас перестать ненавидеть. Но... было бы лукавством сказать, что я хотела этого добиться. Я чувствовала Ваше право на ненависть. Даже Ваше право на убийство, как ни страшно мне это сейчас осознавать. Поэтому я молчала.
Когда Вас принесли раненую, Вы были уже нашей, несмотря на Ваше преступление, несмотря на Вашего сына. Конечно, Вы должны были понести наказание. Если бы Вы решили умереть спокойно и без боли, под морфием, мы бы сделали это для Вас. Но нет. Маленькая храбрая женщина, Вы выбрали иное. Вы решили идти до конца. Вы решили выйти на суд и узнать приговор, который вынесут Вашему сыну. Тогда Вы еще надеялись, что его можно спасти ценой Вашей жизни… Я в это слабо верила.
Я уже была без сил тогда и могла только сидеть рядом и смотреть, как Тонечка на моем месте извлекает пулю из Вашей брюшины. А Ваше место занял майор Зончиновский. Мы вылечили Вас, чтобы очень скоро Вас расстреляли…
Как же храбры Вы были в осознании собственной правоты. Правоты своей любви к сыну. Я помню, как Вы были веселы, как шутили и общались с нашим новым пациентом, этим симпатичным контуженным.
А потом Вас увели. И я Вас больше не видела.
Я не просила отвести меня на Ваш суд. Я не хотела видеть Вашего сына, ради которого Вы, ставшая мне уже такой дорогой, гибнете.
Прощайте, храбрая женщина. Вы показали мне, как люди могут любить.
Неумолимый рок
Елизавета Зончиновская.
Здравствуйте, Елизавета. Если бы неизбежность имела человеческий облик, то у моего рока было бы Ваше лицо. Я, признаться, Вас боялась после того случая, когда Вы чуть не выцарапали мне глаза, будучи в ярости после смерти Вашей матери. Если человек склонен к истерии, значит его припадки могут повторится, ведь так? Когда по стечению обстоятельств, я встречала Вас, то, конечно, старалась избегать. Чувствовала ли я тогда вину перед Вами? Нет. Моя вина была только перед Вашей несчастной матушкой. И, конечно, ничто меня тогда не могло оправдать, ни мои расстроенные чувства, ни крайнее переутомление. Разве не сама я всегда говорила, что врач не должен быть человеком, когда он при исполнении? Но справедливую кару я готова была понести лишь от суда, а не от мстительницы. Я видела в Вас только опасность. Можете представить, каково же было мое удивление, когда первая фраза, которую я от Вас услышала после нашей памятной встречи, была: «Слава Богу, живы!» Я не знаю, что за процессы происходили в Вашей душе. Как Вы пришли от проклятий к прощению? Мне уже никогда не узнать. Стала ли я Вас больше любить или уважать за это? Нет. Когда Вы оказались в госпитале с осколочным ранением в руку, я поставила Вас последней в очередь на операцию. Вы были в крайней степени дистрофии, лекарств было мало, так почему бы мне стоило тратить их на Вас?
А потом я бросила Вас раненую вместе с Елизаветой Петровной. И это уже не была ошибка, как с Вашей матерью. Это уже было убийство через неоказание помощи.
Когда мы вернулись после бомбежки Елизавета Петровна уже отошла. Вы же были живы. Почему? Как это случилось? Я не знаю. Может чудо Господне. Все равно, некому уже было Вас лечить. А потом Вас увели Ваши друзья. Я была уверена, чтобы Вы могли умереть дома. Но Бог Вас берег. Не мне знать для чего. Так или иначе моя последняя встреча с Вами была, когда Ваш брат принес Вас уже бездыханную. Сердце остановилось. Могли ли мы оживить Вас? Нет. Хотя мы сделали, что было в наших силах. Но судьбу не переломить. Все повторилось снова. И я также не смогла Вас спасти, как и Вашу мать. Я никогда не просила у Вас прощения, но верю, что Вы простили меня.
Победа над ненавистью
Майор Зончиновский.
Здравствуйте, майор. Верите ли, я забыла Ваше имя. Помните, как при встрече Вы говорили, что я не запомню Вашу фамилию, потому что она слишком сложная? Но нет... эту фамилию мне не забыть никогда. Я не знаю, что Вы чувствовали, работая рядом со мной. Как часто призрак матери вставал у Вас перед глазами? А потом и сестры... Не знаю, каких усилий стоило Вам справляться с Вашей горечью. Когда же ушла и Ваша сестра... Многое я отдала бы, чтобы спасти ее тогда. Я помню, как Вы с перебитой ключицей, сами еще не оправившсь до конца от раны, притащили Лизу в госпиталь. Она уже была мертва. Сердце ее не билось. Мы делали, что могли, но что могут врачи, которые сами валятся с ног от голода? Мы не могли заставить биться ее сердце. Мы не умеем совершать чудеса... Я помню как Вы плакали рядом с холодным телом сестры, как шептали ей о Ваших детских воспоминаниях, о Новом Годе, о мандаринах... Я должна бы уже стать жестче, должна бы спокойнее относиться к смертям, но видеть Ваши слезы мне было чудовищно тяжело.
Снова все по кругу. Я не спасла Вашу мать. Я не спасла Вашу сестру. Что я могла делать? Постараться спасти Вас. Постараться любить Вас. И я старалась как могла в плачевном своем состоянии. Напоминала и настаивала на том, чтобы Вы не забывал есть. Всеми силами пыталась вовлечь Вас в наш быт, в нашу жизнь. И Вы тоже стали нашим, неотъемлимой частью госпиталя.
Но ничто не сравниться с тем, как Вы заботились обо мне. Как выписывали лекарства из Москвы. Как пытались достать усиленный паек, чтобы поставить меня на ноги. Как провожали в бомбоубежище. Как старались записать меня в первую очередь эвакуации. А помните, когда я сидела совсем без сил, даже рук не могла поднять, я попросила Вас заплести мне волосы. И Вы так бережно справились и с этим непривычным Вам делом...
Я не знаю, скольких душевных сил стоила Вам эта забота обо мне. Но Вы смогли справиться с личным, смогли забыть чувства сына, чувства брата... Вы остались врачом. И за это Вы заслужили глубочайшее мое уважение.
Я никогда не буду просить у Вас прощения за Вашу мать и сестру. Вы - врач, и Вы знаете эту судьбу не хуже меня. Но я буду помнить о Вас. Я буду писать Вам. Живете, пожалуйста, дорогой майор, живите и спасайте людей.
Рассыпавшаяся дружба
Зоя Антоновна Мартынова.
Здравствуй, Зоя. Наша едва наметившаяся дружба не выдержала испытаний и рассыпалась, будто ее и не было никогда. Я была полностью погружена в работу госпиталя, ты - в свои репетиции. И какое нам уже было дело друг до друга? Если бы был жив Орлов, возможно мы еще могли бы быть связаны общим знакомством, но теперь ведь даже с тобой о нем не поговорить. Ты ведь наверняка открестишься от дружбы с ним. Тебе такое не в первой, ты ведь отреклась от своего мужа. Когда я узнала об этом, мне было грустно. Но когда ты сказала, что продолжаешь любить его и писать ему письма... Вот тогда мне стало по-настоящему противно. Если ты любила его, если не верила в его вину, как ты могла отречься? Ради чего? Если бы ты берегла детей, такое можно было бы оправдать, но что хотела сохранить ты? Карьеру? Жилье? Свободу? Я не хочу узнавать. Бог тебе судья.
Дерзость и стойкость
Матвей Федорович Мартынов.
Здравствуйте, товарищ Мартынов. Как странно сложилась судьба, правда? Вы мне никогда особенно не нравились, но раз за разом судьба сталкивала меня с Вами. Наше первое знакомство в Тирийоки не оставило никаких воспоминаний о Вас, но зато потом… и как Вы меня нашли в Ленинграде? А главное, почему решили, что именно я могу спасти Вашу жену от смерти и тоски? Но мне удалось это сделать. Я вытащила ее с того света обратно к Вам. А потом снова. И снова. И вышло так, что Ваша жена стала мне дороже сестры. Может быть я уже слишком много в нее вкладывала, чтобы быть равнодушной? Не знаю… Но к Вам это не относилось. Грубоватый, резкий, несдержанный, Вы не нравились мне. Однако из-за близости Тони, Вы тоже становились все ближе. И я начинала Вас видеть лучше. Видела Вашу открытость, храбрость и нетерпимость к жестокости. Я стала все больше и больше принимать Вас. Возможно злую шутку сыграла и та неудачная операция, в результате которой Вы лишились ноги по моей вине. И я постоянно видела Вас и вместе с Вами укор собственному непрофессионализму. Не знаю. Так или иначе со временем Вы тоже стали «нашим» человеком - частью нашего госпитального организма. И я уже была готова искренне поддерживать Вас в Вашем желании занять руководящие посты в партии. Да только с Вашей откровенностью это было почти невозможно… Ваши… разногласия с НКВД были слишком открыты. Увы, Вы, так часто декларировавший, что власть должна быть у людей от народа, все время забывали, что сейчас она у тех, кто держит оружие… Ваш конец был предсказуем. Не могу сказать, что я горько плакала по Вам. Этого не было. Но с Вами я потеряла частичку себя. Не самую дорогую, что скрывать. По зрелому размышлению, я даже была рада, что Вы оставили нас так скоро, не утянув всех нас за собой… Хорошо, что Вам дали погибнуть честно.
Свой человек
Владимир Игнатьевич Рохау.
Вы, Владимир Игнатьевич, удивительный человек. Я ведь совсем не знала Вас, чувствовала только глубокое сочувствие, когда Вас раненого и совсем слабого мучили бесконечными допросами в Тирийоки. Думала ли я тогда, что по хитрому велению судьбы мы с Вами снова встретимся и будем объединены общими бедами. Конечно, причина того, что Вы стали так мне дороги, тоже в Тоне. Благодаря ей, Вы оказались так близко к нам и я смогла Вас разглядеть поближе. Могу ли я сказать, что сейчас Вас знаю хорошо? Нет. Но Вы показались мне человеком удивительного благородства, честности и силы духа. Рыцарем нашего совсем нерыцарского времени… Верный друг, заботливый брат, любящий мужчина. Конечно, все это может быть моими иллюзиями, их так легко создавать себе, когда видишь в людях только хорошо или плохо функционирующие машины, которые нужно или не нужно (или безнадежно) чинить… Но пусть Вы и останетесь таким в моей памяти - рыцарем без страха и упрека. Да, и за что Вас упрекать мне? Вы спасли наши жизни - и мою жизнь - отыскав и спрятав у нас в госпитале тот немецкий хлеб. Упрекать за то, что съели из этого хлеба слишком много? Так кому его было есть, как не Вам!
Я помню, как Вы беспокоились за Клавдию Симоновну, как просили помочь ей уйти тихо и мирно, без позора… Но она сама этого не захотела, вы ведь знаете.
Я помню, как мы говорили с Вами о смерти и ее правомерности. О любви и предательстве. И о доверии друг другу. О том, что нкакие подозрения и предательства не должны убить в нас доверия. Ведь если не будет его, то мы расспемся, рассемся перед врагом, одиноие и закрытые...
Я помню, как горели Ваши глаза, когда Вы устраивали танцевальный вечер. Подумать только, танцы умирающих в мертвом городе… Но это была жизнь. Вы будили ее в глазах и сердцах людей.
Я помню, чо Вы были рядом, когда объяыили о прорыве блокады.
Я верю, что Вы сможете жить. Жить честно и хорошо. Я молюсь за Вас.
Преданная ученица
Антонина Игнатьевна Мартынова.
Здравствуй, Тонечка. Как ты вышло, что ты стала мне дороже всех прочих людей? Наверное, от того, что я вложила в тебя все свои надежды и веру. И ты их оправдала. И отдала в ответ. А ведь когда я впервые узнала тебя, никогда бы не подумала, что так сложится наша жизнь… Я помню, как твой муж отыскал меня, помню, как чудом успела промыть тебе желудок и вернуть к жизни. Что тебя толкнуло тогда на этот шаг? Я не знаю. Я никогда не спрашивала и никогда не спрошу, разве ты сама мне расскажешь, если мы еще однажды встретимся.
А потом ты снова пришла ко мне. Уже сама. И мы вместе шли по обезлюдевшему городу, искали место. Помнишь этот полупустой дом с выбитыми стеклами? Как с трудом мы смогли разогреть воду. А потом я делала тебе операцию в холоде и полутьме лишая тебя бремени. Зачем я тогда решилась на это преступление? Ты была не в себе, ты могла снова шагнуть туда, откуда однажды я тебя вытащила. Только снова я уже вряд ли бы успела. И еще одно. Не перед тобой ведь мне оправдываться, верно? Я всегда была уверена в твоем праве на выбор. В праве каждой свободной женщины самой решать, что делать с ее ребенком. И в этом законе, в этом запрете абортов я не видела ничего кроме желания снова использовать женщину. Рожать новых солдат. За это ли боролись женщины во время Революции? Это ли завоевания Октября? Снова стать ходячей машиной для принесения приплода! Я знала, что не в моей власти что-то изменить, но когда ты попросила меня, отказать было бы просто предательством собственных убеждений. И я рискнула.
Да, потом это все всплыло на поверхность. Да, меня этим моим грехом пугал товарищ Пронский. Но я не жалею, что сделала это.
Хотя знаешь, мне кажется, что после этого я стала чувствовать за тебя еще большую ответственность. И казалось бы, мы такие разные люди, и общего у нас так мало, но эти тайны, а еще пуще того мое беспокойство за тебя, связывало нас все сильнее. Поэтому я была рада, когда ты пришла ко мне в поисах работы. Как мне не радоваться, если ты теперь была под присмотром. Я тогда этого еще не понимала, но сейчас точно чувствую, видя тебя рядом, я вздохнула спокойнее. А ты, тем временем, быстро училась и делала замечательные успехи. Ты практичеси жила в госпитале, и твои родные тоже все чаще и чаще стали у нас появляться. И муж твой, и брат очень скоро стали восприинматься мной как неотъемлимые элементы нашего бытования. Именно поэтому я поддержала твою идею не устраивать разбирательства с мужем на предмет того, почему информация о той операции стала известна Пронскому. Это привело бы к ссорам, а для меня ваши ссоры воспринимались уже как разлад в моем доме. И, конечно, до меня доносились отголоски твоего беспокойства и за того, и за другого, но главной задачей тогда было обучение.
И я вас учила со всем жаром, какой у меня был. И вы делали успехи. Мы делали успехи! Понишь, Тоня, наши победы? Спасенные руки товарищей Пронского и Кошелева? Того самого товарища Пронского, который шантажировал меня тем злосчастным абортом... Но это тогда было неважно. Важен был наш профессиональный рост. А потом наше положение становилось все более тяжелым. Не было еды, и я видела, как ты медленно сходишь с ума. И как подкосил тебя суд над Матвеем... И его завуалированная казнь.
Была ли я удивлена, когда ты пришла ко мне, вся перепачканная кровью и довольно улыбающаяся? Уже нет, наверное. Мне тогда надо было оперировать раненных, мне надо было, чтобы ты мне помогала или не мешала. Не помню, что я говорила тогда тебе, помню лишь, что кричала на кого-то, чтобы он проваливал, потому что у нас здесь сумасшедший дом и медсестры людей уже едят... Да. Я тоже была не в себе. Окончательно я поняла, что произошло, когда ты мне шепотом рассказывала об этом в темном углу бомбоубежища. Как ты пошла на похороны мужа, как упросила оставить тебя наедине с ним... как отгрызла его руку! Ты ведь предлагала мне ее тогда съесть. А я побрезговала. Зря, наверное. Согласись я тогда на нее, не было бы у меня голодного обморока, не стала бы я обузой всем вам... но что Бог не делает, все к лучшему. Слава Богу, что смогла я тогда удержаться от этого искуса. Хоть и обрекла вас этим на испытание.
А чем, как не испытанием, было для вас выхаживание меня, обессиленной и жалкой? Но ты не отвернулась, не бросила. Вместе с остальными нашими, ты заботилась обо мне. Именно ты упорно кормила меня, когда в рот уже ничего не лезло. Именно ты помнила о распорядке и о диете. Без тебя и Дани мне не выжить бы.
Испытанием для тебя, милая Тоня, стало и быстрое освоение хирургического дела. Но ты и его выдержала. Жестоко так говорить, но в тех условиях, где ты проходила свое боевое крещение, всего одна неудачная операция с летальным исходом - это очень хорошо! А как быстро ты осваивала новые навыки! Как стремительно рос твой профессиональный уровень! И товарищ Щепкин с его идеально наложенными швами стал твоим триумфом, без сомнения. Как же я тобой гордилась. Как горжусь сейчас!
Я старалась давать тебе опору, но и ты непрестанно помогала мне и защиала меня. Ты порекомендовала меня в партию. Ты помогла скрыть то прискорбное происшествие, когда я, помутившись разумом от запаха мандаринов, вырвала один из рук человека, доставшего их, и ела, ела...
Милая Тоня, я очень хочу, чтобы ты выжила. Я надеюсь, что ты последуешь моему завету и останешь в Ленинграде, работать в госпитале, практиковаться и набираться знаний, умений. Я боюсь, что если ты согласишься на предложение товарища Зончиновского и отправишься под его начало в полевой госпиталь, ты погибнешь... Я хочу еще однажды увидеть и обнять тебя. Храни тебя Бог.
Герой медицинского фронта
Даниил Олегович Погребец.
Милый, Данечка! С какой нежностью я вспоминаю тебя, дорогой мой фельдшер. Твоя бодрость, твой веселый нрав неизменно поддерживали во мне надежду. А как забавляли меня твои милые ветеринарные привычки! Проверить, холодный ли нос у пациента, почесать его за ухом и предложить обстричь когти - это все твои манеры. Меня они неизменно веселили. Надеюсь, и пациентов тоже. По крайней мере, жалоб на подобное оращение никогда не было.
Я никогда не перестану восхищаться твоим героизмом, когда лишившись руки во время тушения «зажигалок», ты не прекратил работы в госпитале. Потеряв правую, рабочую руку, ты с упорством разрабатывал левую. И ведь каких больших успехов ты достиг! Ты прекрасно ассистировал и мне, и Тоне, помогая выводить наши операции на высочайший профессиональный уровень. Ты так ловко справлялся одной рукой, что я даже забывала о твоей инвалидности! И поручая сложные для тебя однорукого задания, была порой резка из-за твоей медлительности... Прости меня, Данечка. Прости, что я бывала сурова и строга с тобой, но нам надо было прилагать все силы, чтобы не дать беде сломить нас. Помнишь, как ты спросил меня однажды, что тебе делать - идти на репетицию к Зое или лечь поспать, т. к. ты уже давно сбился с ног. Я сказала тебе идти и выполнять свои обязательства. Ведь если бы ты действительно сбился с ног, то ты бы меня уже не спрашивал...
За это время ты стал для меня бесконечно дорог. Я лишь сейчас понимаю это. Тогда я руководствовалась другими идеями. Мы - госпиталь - должны были стать единым организмом, поэтому в коллективе не должно было быть места недоверию, эгоизму и сомнениям. Мы должны были стать друг другу семьей и даже чуть больше, чтобы работать по-настоящему эффективно. Думала ли я тогда о своей выгоде? Нет. Когда я ослабла настолько, что уже не могла проводить операции, я не верила в то, что выживу. Я надеялась лишь успеть как можно больше знаний передать Тоне, чтобы у меня была замена. Но после этого, какой толк был тратить на меня еду и силы? Я была уверена, что однажды я просто тихо усну и вы обо мне уже не вспомните. Этого не случилось. Ты, Данечка, и Тоня оказались настоящими товарищами. Вы по часам заставляли меня есть, вы беспокоились о доставке меня в бомбоубежище, вы, и это, пожалуй, самое главное, не переставали любить меня, ценить мои знания и нуждаться в моем опыте. И благодаря этому ко мне вернулась жажда жизни.
Помню, когда я свалилась в голодном обмороке и с трудом приходила в себя, ты сидел рядом со мной. Кажется, Тонечка ругалась с Клавдией, вокруг была разруха и беспорядок, а ты так грустно говорил, что тебе со всем этим не справиться, что без меня все ползет по швам. Помню, свои мысли о том, что плохой я руководитель, если не смогла создать коллектив, способный функционировать без меня. Помню, как осознала, что не имею права на смерть и с трудом стала выкарабкиваться из бессильного марева, в котором находилось мое сознание.
Ты спас меня, милый мой Данечка. Мой товарищ, Даниил Олегович Погребец. Я не знаю, как устроится твоя жизнь после войны, но ты заслужил свое признание и достойную практику. Надеюсь, я сумею отыскать тебя и помочь, чем только смогу.
Пустой и прекрасный как Небо
Олег Викторович Пронский.
"Он смотрит на меня своими прекрасными глазами. Глубокими как море или небо. И такими же пустыми и бесчувственными", - так поэтично говорил о Вас Лев Аарон. Как с ним не согласиться? Вы, признаться, очень нравились мне. Пожалуй, я была в Вас немножко влюблена. Я знала, что Вы мерзавец. Но Ваше бравирование жестокостью, Ваши попытки запугать меня, Ваши пошлые шутки почему-то только больше тянули меня к Вам. Вы вызывали отвращение и желание говорить с Вами снова и снова. Мне даже жалко, что Вы так и не встретились со мной наедине.
Знаете, я ведь работала бы с Вами и без всяких угроз. Я всегда уважала НКВД как структуру. Мне она казалась подобной врачам. Болезни общества надо лечить. Загнившие конечности ампутировать. Пациент будет плакать и просить оставить ему ногу, сожранную гангреной, но врач знает, к чему это приведет. И отрезает ее. Пациент проклинает врача, думая, что врач сделал как проще, что врач - злодей. Но врач знает, что другого выхода нет. И это знание ему дает лишь положение врача. Я негодовала, когда слышала об убийствах преступников без суда и следствия, но я всегда соглашалась с тем, что Вам лучше знать, что сейчас больше нужно для всех нас.
В назначенное Вами для встречи время я Вас встретила на операционном столе. Брюшная полость и рука. К сожалению, операция по извлечению осколков была сложной, мы не смогли вернуть Вам былое здоровье, зато сохранили жизнь. А уж руку мы Вам собрали идеально. Помните, как Вы просили о ней? Чтобы Вы могли бить заключенных... Да, мы сделали это. И Вы снова ею пользовались именно так. Били своих пленников...
Я очень негодовала, когда Вы забирали Клавдию из госпиталя. Мне нужно было ее учить, она делала прекрасные успехи. Помните, как я набросилась на Вас с упреками? Вы снова вызвали ее в участок сразу после бомбежки, когда она была мне так необходима. А сейчас я думаю... может быть я просто ревновала Вас к ней? Может быть мне хотелось быть на ее месте и видеть Вас столь же часто? Или воткнуть нож в Ваш мной же заштопанный живот? Какая же глупость!
Так и не узнать мне, почему Вы так горячо рекомендовали меня в партию. Почему утверждали, что я активно с Вами сотрудничаю, хотя я не сообщила Вам ни крупицы информации? Почему прикрыли меня во время моей сумасбродной выходки с кражей мандарина, набросившись на мужчину, что принес их.
Когда меня спрашивали о справделивости Вашего убийства, я отвечала, что Вы прежде всего человек. Что бы Вы ни совершили, решение о Вашем уходе из жизни мог принять только суд, а убийство человека человеком никогда несправедливо... Но знаете, иногда мне казалось, что все они правы, что в Вас больше скорпиона, чем человека...
Наверное, хорошо, что я Вас больше никогда не увижу. Но когда я смотрю на небо, я вспоминаю Ваши глаза...
Бездонное прошлое
Алексей Александрович Курбачевский-Орлов и Дзинтерис Владиславович Канторис.
Ах, Алексей Александрович, как же так получилось, что Вы вовсе не Вы? Или, напротив, именно Вас настоящего я знала? Кто теперь разберет. Вы всегда были так ласковы со мной, так заботливы. Право слово, я и в мыслях не держала, что Вы притворяетесь! Трогательный, очаровательный, красиво стареющий мужчина. Мне всегда так легко и просто было с Вами! Неужели Вы и меня использовали в своих коварных планах? Или боролись с коварными планами… Кто теперь скажет, где правда? Нужна ли она кому-то теперь? Конечно… это повлияет на то, что станет с Ниной Васильевной и товарищем Щепкиным. Меня это волнует… немного. А на деле, в сердце моем пустота на том месте, где были Вы. И там, где был Сева. То есть товарищ Майский, конечно.
Что все это было? Случайное стечение обстоятельств или разыгранная по нотам пьеса? Мне этого не понять. Что могла видеть я? Как Вы погружены в репетиции, как мучительно, но упорно продолжаете репетировать в театре, чтобы в городе родился смех и надежда. Вы ведь упали в голодный обморок, я помню это. Как сквозь туман, помню, как над Вами склонился Данечка и пытался накормить Вас теми крохами, что у нас оставались. А потом Вы собрали все свои силы и пошли на сцену. Это было невероятно. Какая великая сила воли!
Я тогда лежала совсем без сил, я не смогла увидеть Ваше выступление (о, как я жалею об этом!) , но я слышала сквозь забытье Ваш бодрый голос, Ваши шутки долетали до меня сквозь открытые окна… Я не могла даже поверить тогда, что через час Вы придете, ляжете рядом со мной. И умрете. От истощения.
Я была тогда совсем плоха. Помню все как в тумане. И что же было на утро? Мы смотрели Ваши вещи. Мы нашли сценарий новой пьесы для театра. Мы нашли портреты вождей. И два паспорта. Алексей Александрович Курбачевский-Орлов оказался Дзинтерсиом Владиславовичем Канторисом. Служащим НКВД. Я просила товарища Майского рассказать о Вас. И была огорошена еще одним откровением. Дзинтерис Владиславович Канторис оказался шпионом, диверсантом, давным-давно внедрившемся в службы ЧК и разваливавшем его изнутри. Как я это могла уместить в своей голове? Как, Алексей Александрович? И что мне было думать, когда я смогла узнать, что смерть товарища Майского тоже лежит на Вас, что убили, именно по Вашей наводке посчитав уже его шпионом?!
Я не могу понять. В голове моей нет ответа. И в сердце его тоже нет. Да, и что может подсказать хорошего слепое сердце? Ничего, ничего…
Я не хочу беречь эту пустоту. Она вытягивает мои силы и мою веру. Поэтому я возвращаюсь памятью к тому Алексею Александровичу, которого я знала. Милому и очаровательному, немного комичному, очень талантливому, упорному и волевому человеку. Таким я и буду Вас помнить.
Демон-хранитель
Всеволод Майский
Здравствуй, Сева. Сколько лет я тебя так не называла? Пятнадцать или семнадцать? Я не помню... Теперь я буду называть тебя только так, хорошо? Не хочу больше говорить "товарищ Майский"... Знаешь, так странно понимать, как жизнь все переворачивает с ног на голову. Когда мы были такими молодыми, я ведь совсем не любила тебя, тяготилась твоим вниманием, а сейчас почему-то все иначе. Наверное, когда ты исчез из моей жизни, я перестала видеть в тебе простого человека. А твое незримое присутствие только укрепляло меня в этом чувстве. Мне кажется, что вся моя жизнь - это цепочка страшных неудач и внезапных улыбок фортуны. Мое поступление в институт было твоей работой, уверена. А Иссак? Он тоже поступил благодаря тебе или это уже была моя заслуга? А его арест? Его амнистия? Его смерть? Знаешь, тогда я про тебя совсем забыла и вовсе не думала, но после того как ты (уверена, что ты) спас меня от тюрьмы после той моей злосчастной ошибки с перетонитом, я стала видеть твою руку чуть ли не в каждом событии своей жизни. Конечно, когда ты снова появился рядом, я снова видела в этом проявление только твоей воли, не веря в судьбу. Но чего же ты от меня хотел? Я тогда так и не поняла. Не понимаю и сейчас. И ты мне уже не ответишь...
Мне так тревожно было рядом с тобой. Мне кажется, что ты нашел меня тогда для каких-то своих служебных целей... Хотя какой я могла представлять интерес для НКВД? Но как иначе объяснить все эту суету вокруг меня? Приказ прийти в театр... Встреча на площади под стихи Орлова...
Правда, признаюсь, я все больше и больше привыкала видеть тебя рядом. Мне уже начинало тебя не хватать, если я давно тебя не видела... И твои просьбы мне были так приятны! Спасти твоих людей, сохранить их дееспособность. Я с удовольствием слушала это. Почувствовать хотя на мгновение, что ты зависишь от меня! Как это было сладко! Жаль, что тебя я так и не увидела тебя у себя на операционном столе. Мне было бы так приятно тебя спасти!
Знаешь, когда я ушла от тебя к Исааку, мне кажется, уже тогда я боялась тебя. Я чувствовала, что ты сильнее. А я не хотела, чтобы рядом со мной был мужчина более сильный. Я сама хотела быть сильной! И заботится о том, кто рядом. Исаак был мягкий, доверчивый и добрый. Не опасный. Я любила его. И я не смогла его спасти... Где же моя сила? Растаяла как дым.
И теперь, когда ты был так близко, я как никогда ощущала твою силу. Твою власть. Разве я смогла бы тебе противиться? Нет. Но ты был так деликатен, так вежлив... Кажется, ты позволил себе сорваться лишь однажды, когда погиб Кошелев. Ты упрекнул меня в том, что я не задержала его до полного выздоровления. Но что я тогда могла сделать? Если человек не бережет себя, он уже носит смерть у себя за плечами. А я... я просто хирург. Я не могу вложить в людей разум или жажду жизни.
Я вспоминаю каждую нашу встречу. Я перебираю эти воспоминания как сухие цветы. Особенно те наши встречи, когда я угасала от голода. Ты был нежен со мной. Ты был заботлив.
Мой ангел-хранитель. Хотя какой же ты ангел? Демон-хранитель.
Может быть тогда ты хоть немного любил меня? Мне кажется, да. Я ведь уже была совсем слаба и бесполезна... Как я жалею, что не спросила тебя об этом. Что не сказала тебе ничего сама. Так и не назвала тебя по имени... Гордая холодная дура.
Теперь ты в земле. В холодной промерзшей земле... Знаешь, когда я услышала, что Щепкин тебя убил, то не поверила. Даже потом не хотела верить, когда он сидел раненый рядом со мной в бомбоубежище и Нина Васильевна утверждала время суда, когда лежал у нас на операционном столе и рассказывал о своей ненависти, когда стоял перед судом и говорил о твоих преступлениях. Я запретила себе тогда верить. Даже не просила никого помочь дойти мне до кладбища - не хотела видеть. И только теперь я понимаю, что тебя, действительно, больше нет. А ведь ты казался мне бессмертным...
За эти страшные месяцы я успела тебя... полюбить. Но что бы мне принесла эта любовь кроме горя и разочарований? Видно, и твоя смерть для меня к лучшему... Прощай.
Что же ты все шепчешь себе под нос, Мирра Львовна?
Зачем вглядываешься в эти призрачные лица, проступающие на запотевшем стекле?
Смотри вперед. Возвращайся к жизни. Возвращай к жизни других.
Ты помнишь, что ты говорила? У врача не должно быть личности.
Он равно должен всех спасти. Без любви. Без ненависти.
Но если ты, товарищ Паркинсон, хочешь хоть немного сохранить в себе человека, не забывай.
Никогда не забывай.
Лукавый фельдшер
Товарищ Данелия.
Знаете, никогда не могла запомнить Вашу фамилию! Вот и сейчас, как не стараюсь, не выходит вспомнить... Вы были нашей частью. Вы принадлежали госпиталю. И Ваша смерть была для меня тяжелым ударом.
Я помню Вашу находчивость и смелость. Помню Ваш неунывающий нрав. Вы смогли достать еду, когда ее не было нигде. Сейчас я понимаю, что скорее всего этот «спецрезерв» имел куда более ужасное происхождение. Но тогда надо было кормить Клавдию, чтобы она могла работать. И Вы спасли положение. А потом... кажется, Тоня накормила этим же мясом и меня, когда я с трудом приходила в себя после голодного обморока. И скорее всего спасла мне этим жизнь...
Как же так вышло, что Вы погибли? Я помню, когда Вы сами добрели до госпиталя, у Вас была лишь немного задета осколком рука. Помню, как Вас уложили, а Вы продолжали балагурить и шутить, говорили, что умирающих обязательно полагается держать за руку. Я шутила с Вами - какой же Вы умирающий? - но руку Вашу исправно держала, горячую Вашу руку... Что я еще могла сделать в своем жалком обессилевшем состоянии? И Вас поставили в очередь на операцию вторым, потому что рана была не тяжелой.
Как же так вышло, что подойдя к Вам, чтобы перенести на операционный стол, врачи мои увидели, что Вы мертвы? Сильное внутреннее кровотечение... И мы не диагностировали его вовремя. Тонечка кляла себя. Но что она могла сделать? У нее же не было образования. И я ничего не заметила... Ох, еще одна моя ошибка, товарищ Данелия. Теперь Вас нет. Нет Вашего смеха, жажды жизни и веры в будущее... Но почему Вы сами не рассказали тогда о своих симптомах? Быть может, Вы не так уж сильно хотели жить? Мне уже никогда не узнать...
Немецкий шпион
Артур Юрьевич Фирш.
Здравствуйте, Артур. Я Вас не знала. И не узнаю теперь. Кто Вы были для меня? Тень среди теней на темных улицах умирающего города. Я даже не видела Вашей смерти, которая стала, надо полагать, показательным зрелищем. Я не знала Вас. Но я Вас не люблю. И не так как не любят честные граждане таких как Вы, людей, готовых ради своих призрачных идеалов уничтожить то, что свято для миллионов других. Моя неприязнь к Вам много выше. Потому что Вы уничтожили свою мать. Хотели сбежать - отчего же не сбежали? Нет, Вы вовлекли в преступление ту, что не могла Вас бросить. Заставили разделить свое предательство, свои страдания и свою смерть. А ведь ей было много больнее, чем Вам. Каждый удар, что Вы принимали гордо, для нее был сто крат мучительней. У меня никогда не было детей, но глядя на Вашу мать, я поняла очень много о тех чувствах, что глубже и древнее любых человеческих законов. Она Вас любила. А Вы? Нет. Вы любили свою мечту. И не видели за ней живого человека.
Наша дорогая медсестра
Клавдия Симоновна Хомутова.
Милая моя Клавдия Симоновна! С неизменной теплотой вспоминаю Вас. Уж давно нет Вас среди живых, но я помню. И буду помнить всю свою жизнь. Вы никогда не вставили в героические позы, не жертвовали собой излишне, но всегда работали на совесть. Когда я заявила на партийном собрании о нехватке медперсонала, Нина Васильевна Овжарова порекомендовала Вас. И Вы пришли в наш госпиталь. Что это было тогда? Отработка дисциплинарного взыскания или попытка Вас как-то пристроить к делу? Я не помню. Зато хорошо я помню другое. То, что Вы весело и живо взялись за новое для Вас дело и очень быстро учились. Меня спрашивали, не лодырничаете ли Вы? Какое там! Со всей возможной отдачей, трудолюбием, интересом и внимательностью отнеслись Вы к непростому врачебному делу. И успех не заставили себя ждать. Очень скоро Вы стали незаменимым помощником в наших операциях. И плотно влились в наш трудовой коллектив.
Но чем больше Вы становились нам нужны, тем острее и болезненнее я переживала попытки оторвать Вас от нас. Я не могла ненавидеть товарища Пронского так как Вы, я понимала, что это его работа и все эти мучения имеют обусловленную причину. Как показало будущее, так и было. Но мне не было легче от этого. Когда Вас отрывали от меня, это было почти как потеря собственной части, слишком уж я срасталась со своими работниками. И с Вами тоже...
Я помню, тот день, когда Вас принесли с ранением в живот. Вы убили Пронского и сами поймали пулю. Я не знаю, могла ли я предупредить это преступление, могла ли убедить Вас в пагубности Ваших желаний... Я знала, что Вы собираетесь сделать задолго до преступления. Ваши намеки были откровенны. Я говорила Вам лишь о том, что в госпитале Вы должны забывать про свою личность, про ненависть и любовь. В госпитале Вы должны лечить. И Вы лечили. Но за пределами операционной Вы снова становились собой.
Я не верила, что смогу убедить Вас перестать ненавидеть. Но... было бы лукавством сказать, что я хотела этого добиться. Я чувствовала Ваше право на ненависть. Даже Ваше право на убийство, как ни страшно мне это сейчас осознавать. Поэтому я молчала.
Когда Вас принесли раненую, Вы были уже нашей, несмотря на Ваше преступление, несмотря на Вашего сына. Конечно, Вы должны были понести наказание. Если бы Вы решили умереть спокойно и без боли, под морфием, мы бы сделали это для Вас. Но нет. Маленькая храбрая женщина, Вы выбрали иное. Вы решили идти до конца. Вы решили выйти на суд и узнать приговор, который вынесут Вашему сыну. Тогда Вы еще надеялись, что его можно спасти ценой Вашей жизни… Я в это слабо верила.
Я уже была без сил тогда и могла только сидеть рядом и смотреть, как Тонечка на моем месте извлекает пулю из Вашей брюшины. А Ваше место занял майор Зончиновский. Мы вылечили Вас, чтобы очень скоро Вас расстреляли…
Как же храбры Вы были в осознании собственной правоты. Правоты своей любви к сыну. Я помню, как Вы были веселы, как шутили и общались с нашим новым пациентом, этим симпатичным контуженным.
А потом Вас увели. И я Вас больше не видела.
Я не просила отвести меня на Ваш суд. Я не хотела видеть Вашего сына, ради которого Вы, ставшая мне уже такой дорогой, гибнете.
Прощайте, храбрая женщина. Вы показали мне, как люди могут любить.
Неумолимый рок
Елизавета Зончиновская.
Здравствуйте, Елизавета. Если бы неизбежность имела человеческий облик, то у моего рока было бы Ваше лицо. Я, признаться, Вас боялась после того случая, когда Вы чуть не выцарапали мне глаза, будучи в ярости после смерти Вашей матери. Если человек склонен к истерии, значит его припадки могут повторится, ведь так? Когда по стечению обстоятельств, я встречала Вас, то, конечно, старалась избегать. Чувствовала ли я тогда вину перед Вами? Нет. Моя вина была только перед Вашей несчастной матушкой. И, конечно, ничто меня тогда не могло оправдать, ни мои расстроенные чувства, ни крайнее переутомление. Разве не сама я всегда говорила, что врач не должен быть человеком, когда он при исполнении? Но справедливую кару я готова была понести лишь от суда, а не от мстительницы. Я видела в Вас только опасность. Можете представить, каково же было мое удивление, когда первая фраза, которую я от Вас услышала после нашей памятной встречи, была: «Слава Богу, живы!» Я не знаю, что за процессы происходили в Вашей душе. Как Вы пришли от проклятий к прощению? Мне уже никогда не узнать. Стала ли я Вас больше любить или уважать за это? Нет. Когда Вы оказались в госпитале с осколочным ранением в руку, я поставила Вас последней в очередь на операцию. Вы были в крайней степени дистрофии, лекарств было мало, так почему бы мне стоило тратить их на Вас?
А потом я бросила Вас раненую вместе с Елизаветой Петровной. И это уже не была ошибка, как с Вашей матерью. Это уже было убийство через неоказание помощи.
Когда мы вернулись после бомбежки Елизавета Петровна уже отошла. Вы же были живы. Почему? Как это случилось? Я не знаю. Может чудо Господне. Все равно, некому уже было Вас лечить. А потом Вас увели Ваши друзья. Я была уверена, чтобы Вы могли умереть дома. Но Бог Вас берег. Не мне знать для чего. Так или иначе моя последняя встреча с Вами была, когда Ваш брат принес Вас уже бездыханную. Сердце остановилось. Могли ли мы оживить Вас? Нет. Хотя мы сделали, что было в наших силах. Но судьбу не переломить. Все повторилось снова. И я также не смогла Вас спасти, как и Вашу мать. Я никогда не просила у Вас прощения, но верю, что Вы простили меня.
Победа над ненавистью
Майор Зончиновский.
Здравствуйте, майор. Верите ли, я забыла Ваше имя. Помните, как при встрече Вы говорили, что я не запомню Вашу фамилию, потому что она слишком сложная? Но нет... эту фамилию мне не забыть никогда. Я не знаю, что Вы чувствовали, работая рядом со мной. Как часто призрак матери вставал у Вас перед глазами? А потом и сестры... Не знаю, каких усилий стоило Вам справляться с Вашей горечью. Когда же ушла и Ваша сестра... Многое я отдала бы, чтобы спасти ее тогда. Я помню, как Вы с перебитой ключицей, сами еще не оправившсь до конца от раны, притащили Лизу в госпиталь. Она уже была мертва. Сердце ее не билось. Мы делали, что могли, но что могут врачи, которые сами валятся с ног от голода? Мы не могли заставить биться ее сердце. Мы не умеем совершать чудеса... Я помню как Вы плакали рядом с холодным телом сестры, как шептали ей о Ваших детских воспоминаниях, о Новом Годе, о мандаринах... Я должна бы уже стать жестче, должна бы спокойнее относиться к смертям, но видеть Ваши слезы мне было чудовищно тяжело.
Снова все по кругу. Я не спасла Вашу мать. Я не спасла Вашу сестру. Что я могла делать? Постараться спасти Вас. Постараться любить Вас. И я старалась как могла в плачевном своем состоянии. Напоминала и настаивала на том, чтобы Вы не забывал есть. Всеми силами пыталась вовлечь Вас в наш быт, в нашу жизнь. И Вы тоже стали нашим, неотъемлимой частью госпиталя.
Но ничто не сравниться с тем, как Вы заботились обо мне. Как выписывали лекарства из Москвы. Как пытались достать усиленный паек, чтобы поставить меня на ноги. Как провожали в бомбоубежище. Как старались записать меня в первую очередь эвакуации. А помните, когда я сидела совсем без сил, даже рук не могла поднять, я попросила Вас заплести мне волосы. И Вы так бережно справились и с этим непривычным Вам делом...
Я не знаю, скольких душевных сил стоила Вам эта забота обо мне. Но Вы смогли справиться с личным, смогли забыть чувства сына, чувства брата... Вы остались врачом. И за это Вы заслужили глубочайшее мое уважение.
Я никогда не буду просить у Вас прощения за Вашу мать и сестру. Вы - врач, и Вы знаете эту судьбу не хуже меня. Но я буду помнить о Вас. Я буду писать Вам. Живете, пожалуйста, дорогой майор, живите и спасайте людей.
Рассыпавшаяся дружба
Зоя Антоновна Мартынова.
Здравствуй, Зоя. Наша едва наметившаяся дружба не выдержала испытаний и рассыпалась, будто ее и не было никогда. Я была полностью погружена в работу госпиталя, ты - в свои репетиции. И какое нам уже было дело друг до друга? Если бы был жив Орлов, возможно мы еще могли бы быть связаны общим знакомством, но теперь ведь даже с тобой о нем не поговорить. Ты ведь наверняка открестишься от дружбы с ним. Тебе такое не в первой, ты ведь отреклась от своего мужа. Когда я узнала об этом, мне было грустно. Но когда ты сказала, что продолжаешь любить его и писать ему письма... Вот тогда мне стало по-настоящему противно. Если ты любила его, если не верила в его вину, как ты могла отречься? Ради чего? Если бы ты берегла детей, такое можно было бы оправдать, но что хотела сохранить ты? Карьеру? Жилье? Свободу? Я не хочу узнавать. Бог тебе судья.
Дерзость и стойкость
Матвей Федорович Мартынов.
Здравствуйте, товарищ Мартынов. Как странно сложилась судьба, правда? Вы мне никогда особенно не нравились, но раз за разом судьба сталкивала меня с Вами. Наше первое знакомство в Тирийоки не оставило никаких воспоминаний о Вас, но зато потом… и как Вы меня нашли в Ленинграде? А главное, почему решили, что именно я могу спасти Вашу жену от смерти и тоски? Но мне удалось это сделать. Я вытащила ее с того света обратно к Вам. А потом снова. И снова. И вышло так, что Ваша жена стала мне дороже сестры. Может быть я уже слишком много в нее вкладывала, чтобы быть равнодушной? Не знаю… Но к Вам это не относилось. Грубоватый, резкий, несдержанный, Вы не нравились мне. Однако из-за близости Тони, Вы тоже становились все ближе. И я начинала Вас видеть лучше. Видела Вашу открытость, храбрость и нетерпимость к жестокости. Я стала все больше и больше принимать Вас. Возможно злую шутку сыграла и та неудачная операция, в результате которой Вы лишились ноги по моей вине. И я постоянно видела Вас и вместе с Вами укор собственному непрофессионализму. Не знаю. Так или иначе со временем Вы тоже стали «нашим» человеком - частью нашего госпитального организма. И я уже была готова искренне поддерживать Вас в Вашем желании занять руководящие посты в партии. Да только с Вашей откровенностью это было почти невозможно… Ваши… разногласия с НКВД были слишком открыты. Увы, Вы, так часто декларировавший, что власть должна быть у людей от народа, все время забывали, что сейчас она у тех, кто держит оружие… Ваш конец был предсказуем. Не могу сказать, что я горько плакала по Вам. Этого не было. Но с Вами я потеряла частичку себя. Не самую дорогую, что скрывать. По зрелому размышлению, я даже была рада, что Вы оставили нас так скоро, не утянув всех нас за собой… Хорошо, что Вам дали погибнуть честно.
Свой человек
Владимир Игнатьевич Рохау.
Вы, Владимир Игнатьевич, удивительный человек. Я ведь совсем не знала Вас, чувствовала только глубокое сочувствие, когда Вас раненого и совсем слабого мучили бесконечными допросами в Тирийоки. Думала ли я тогда, что по хитрому велению судьбы мы с Вами снова встретимся и будем объединены общими бедами. Конечно, причина того, что Вы стали так мне дороги, тоже в Тоне. Благодаря ей, Вы оказались так близко к нам и я смогла Вас разглядеть поближе. Могу ли я сказать, что сейчас Вас знаю хорошо? Нет. Но Вы показались мне человеком удивительного благородства, честности и силы духа. Рыцарем нашего совсем нерыцарского времени… Верный друг, заботливый брат, любящий мужчина. Конечно, все это может быть моими иллюзиями, их так легко создавать себе, когда видишь в людях только хорошо или плохо функционирующие машины, которые нужно или не нужно (или безнадежно) чинить… Но пусть Вы и останетесь таким в моей памяти - рыцарем без страха и упрека. Да, и за что Вас упрекать мне? Вы спасли наши жизни - и мою жизнь - отыскав и спрятав у нас в госпитале тот немецкий хлеб. Упрекать за то, что съели из этого хлеба слишком много? Так кому его было есть, как не Вам!
Я помню, как Вы беспокоились за Клавдию Симоновну, как просили помочь ей уйти тихо и мирно, без позора… Но она сама этого не захотела, вы ведь знаете.
Я помню, как мы говорили с Вами о смерти и ее правомерности. О любви и предательстве. И о доверии друг другу. О том, что нкакие подозрения и предательства не должны убить в нас доверия. Ведь если не будет его, то мы расспемся, рассемся перед врагом, одиноие и закрытые...
Я помню, как горели Ваши глаза, когда Вы устраивали танцевальный вечер. Подумать только, танцы умирающих в мертвом городе… Но это была жизнь. Вы будили ее в глазах и сердцах людей.
Я помню, чо Вы были рядом, когда объяыили о прорыве блокады.
Я верю, что Вы сможете жить. Жить честно и хорошо. Я молюсь за Вас.
Преданная ученица
Антонина Игнатьевна Мартынова.
Здравствуй, Тонечка. Как ты вышло, что ты стала мне дороже всех прочих людей? Наверное, от того, что я вложила в тебя все свои надежды и веру. И ты их оправдала. И отдала в ответ. А ведь когда я впервые узнала тебя, никогда бы не подумала, что так сложится наша жизнь… Я помню, как твой муж отыскал меня, помню, как чудом успела промыть тебе желудок и вернуть к жизни. Что тебя толкнуло тогда на этот шаг? Я не знаю. Я никогда не спрашивала и никогда не спрошу, разве ты сама мне расскажешь, если мы еще однажды встретимся.
А потом ты снова пришла ко мне. Уже сама. И мы вместе шли по обезлюдевшему городу, искали место. Помнишь этот полупустой дом с выбитыми стеклами? Как с трудом мы смогли разогреть воду. А потом я делала тебе операцию в холоде и полутьме лишая тебя бремени. Зачем я тогда решилась на это преступление? Ты была не в себе, ты могла снова шагнуть туда, откуда однажды я тебя вытащила. Только снова я уже вряд ли бы успела. И еще одно. Не перед тобой ведь мне оправдываться, верно? Я всегда была уверена в твоем праве на выбор. В праве каждой свободной женщины самой решать, что делать с ее ребенком. И в этом законе, в этом запрете абортов я не видела ничего кроме желания снова использовать женщину. Рожать новых солдат. За это ли боролись женщины во время Революции? Это ли завоевания Октября? Снова стать ходячей машиной для принесения приплода! Я знала, что не в моей власти что-то изменить, но когда ты попросила меня, отказать было бы просто предательством собственных убеждений. И я рискнула.
Да, потом это все всплыло на поверхность. Да, меня этим моим грехом пугал товарищ Пронский. Но я не жалею, что сделала это.
Хотя знаешь, мне кажется, что после этого я стала чувствовать за тебя еще большую ответственность. И казалось бы, мы такие разные люди, и общего у нас так мало, но эти тайны, а еще пуще того мое беспокойство за тебя, связывало нас все сильнее. Поэтому я была рада, когда ты пришла ко мне в поисах работы. Как мне не радоваться, если ты теперь была под присмотром. Я тогда этого еще не понимала, но сейчас точно чувствую, видя тебя рядом, я вздохнула спокойнее. А ты, тем временем, быстро училась и делала замечательные успехи. Ты практичеси жила в госпитале, и твои родные тоже все чаще и чаще стали у нас появляться. И муж твой, и брат очень скоро стали восприинматься мной как неотъемлимые элементы нашего бытования. Именно поэтому я поддержала твою идею не устраивать разбирательства с мужем на предмет того, почему информация о той операции стала известна Пронскому. Это привело бы к ссорам, а для меня ваши ссоры воспринимались уже как разлад в моем доме. И, конечно, до меня доносились отголоски твоего беспокойства и за того, и за другого, но главной задачей тогда было обучение.
И я вас учила со всем жаром, какой у меня был. И вы делали успехи. Мы делали успехи! Понишь, Тоня, наши победы? Спасенные руки товарищей Пронского и Кошелева? Того самого товарища Пронского, который шантажировал меня тем злосчастным абортом... Но это тогда было неважно. Важен был наш профессиональный рост. А потом наше положение становилось все более тяжелым. Не было еды, и я видела, как ты медленно сходишь с ума. И как подкосил тебя суд над Матвеем... И его завуалированная казнь.
Была ли я удивлена, когда ты пришла ко мне, вся перепачканная кровью и довольно улыбающаяся? Уже нет, наверное. Мне тогда надо было оперировать раненных, мне надо было, чтобы ты мне помогала или не мешала. Не помню, что я говорила тогда тебе, помню лишь, что кричала на кого-то, чтобы он проваливал, потому что у нас здесь сумасшедший дом и медсестры людей уже едят... Да. Я тоже была не в себе. Окончательно я поняла, что произошло, когда ты мне шепотом рассказывала об этом в темном углу бомбоубежища. Как ты пошла на похороны мужа, как упросила оставить тебя наедине с ним... как отгрызла его руку! Ты ведь предлагала мне ее тогда съесть. А я побрезговала. Зря, наверное. Согласись я тогда на нее, не было бы у меня голодного обморока, не стала бы я обузой всем вам... но что Бог не делает, все к лучшему. Слава Богу, что смогла я тогда удержаться от этого искуса. Хоть и обрекла вас этим на испытание.
А чем, как не испытанием, было для вас выхаживание меня, обессиленной и жалкой? Но ты не отвернулась, не бросила. Вместе с остальными нашими, ты заботилась обо мне. Именно ты упорно кормила меня, когда в рот уже ничего не лезло. Именно ты помнила о распорядке и о диете. Без тебя и Дани мне не выжить бы.
Испытанием для тебя, милая Тоня, стало и быстрое освоение хирургического дела. Но ты и его выдержала. Жестоко так говорить, но в тех условиях, где ты проходила свое боевое крещение, всего одна неудачная операция с летальным исходом - это очень хорошо! А как быстро ты осваивала новые навыки! Как стремительно рос твой профессиональный уровень! И товарищ Щепкин с его идеально наложенными швами стал твоим триумфом, без сомнения. Как же я тобой гордилась. Как горжусь сейчас!
Я старалась давать тебе опору, но и ты непрестанно помогала мне и защиала меня. Ты порекомендовала меня в партию. Ты помогла скрыть то прискорбное происшествие, когда я, помутившись разумом от запаха мандаринов, вырвала один из рук человека, доставшего их, и ела, ела...
Милая Тоня, я очень хочу, чтобы ты выжила. Я надеюсь, что ты последуешь моему завету и останешь в Ленинграде, работать в госпитале, практиковаться и набираться знаний, умений. Я боюсь, что если ты согласишься на предложение товарища Зончиновского и отправишься под его начало в полевой госпиталь, ты погибнешь... Я хочу еще однажды увидеть и обнять тебя. Храни тебя Бог.
Герой медицинского фронта
Даниил Олегович Погребец.
Милый, Данечка! С какой нежностью я вспоминаю тебя, дорогой мой фельдшер. Твоя бодрость, твой веселый нрав неизменно поддерживали во мне надежду. А как забавляли меня твои милые ветеринарные привычки! Проверить, холодный ли нос у пациента, почесать его за ухом и предложить обстричь когти - это все твои манеры. Меня они неизменно веселили. Надеюсь, и пациентов тоже. По крайней мере, жалоб на подобное оращение никогда не было.
Я никогда не перестану восхищаться твоим героизмом, когда лишившись руки во время тушения «зажигалок», ты не прекратил работы в госпитале. Потеряв правую, рабочую руку, ты с упорством разрабатывал левую. И ведь каких больших успехов ты достиг! Ты прекрасно ассистировал и мне, и Тоне, помогая выводить наши операции на высочайший профессиональный уровень. Ты так ловко справлялся одной рукой, что я даже забывала о твоей инвалидности! И поручая сложные для тебя однорукого задания, была порой резка из-за твоей медлительности... Прости меня, Данечка. Прости, что я бывала сурова и строга с тобой, но нам надо было прилагать все силы, чтобы не дать беде сломить нас. Помнишь, как ты спросил меня однажды, что тебе делать - идти на репетицию к Зое или лечь поспать, т. к. ты уже давно сбился с ног. Я сказала тебе идти и выполнять свои обязательства. Ведь если бы ты действительно сбился с ног, то ты бы меня уже не спрашивал...
За это время ты стал для меня бесконечно дорог. Я лишь сейчас понимаю это. Тогда я руководствовалась другими идеями. Мы - госпиталь - должны были стать единым организмом, поэтому в коллективе не должно было быть места недоверию, эгоизму и сомнениям. Мы должны были стать друг другу семьей и даже чуть больше, чтобы работать по-настоящему эффективно. Думала ли я тогда о своей выгоде? Нет. Когда я ослабла настолько, что уже не могла проводить операции, я не верила в то, что выживу. Я надеялась лишь успеть как можно больше знаний передать Тоне, чтобы у меня была замена. Но после этого, какой толк был тратить на меня еду и силы? Я была уверена, что однажды я просто тихо усну и вы обо мне уже не вспомните. Этого не случилось. Ты, Данечка, и Тоня оказались настоящими товарищами. Вы по часам заставляли меня есть, вы беспокоились о доставке меня в бомбоубежище, вы, и это, пожалуй, самое главное, не переставали любить меня, ценить мои знания и нуждаться в моем опыте. И благодаря этому ко мне вернулась жажда жизни.
Помню, когда я свалилась в голодном обмороке и с трудом приходила в себя, ты сидел рядом со мной. Кажется, Тонечка ругалась с Клавдией, вокруг была разруха и беспорядок, а ты так грустно говорил, что тебе со всем этим не справиться, что без меня все ползет по швам. Помню, свои мысли о том, что плохой я руководитель, если не смогла создать коллектив, способный функционировать без меня. Помню, как осознала, что не имею права на смерть и с трудом стала выкарабкиваться из бессильного марева, в котором находилось мое сознание.
Ты спас меня, милый мой Данечка. Мой товарищ, Даниил Олегович Погребец. Я не знаю, как устроится твоя жизнь после войны, но ты заслужил свое признание и достойную практику. Надеюсь, я сумею отыскать тебя и помочь, чем только смогу.
Пустой и прекрасный как Небо
Олег Викторович Пронский.
"Он смотрит на меня своими прекрасными глазами. Глубокими как море или небо. И такими же пустыми и бесчувственными", - так поэтично говорил о Вас Лев Аарон. Как с ним не согласиться? Вы, признаться, очень нравились мне. Пожалуй, я была в Вас немножко влюблена. Я знала, что Вы мерзавец. Но Ваше бравирование жестокостью, Ваши попытки запугать меня, Ваши пошлые шутки почему-то только больше тянули меня к Вам. Вы вызывали отвращение и желание говорить с Вами снова и снова. Мне даже жалко, что Вы так и не встретились со мной наедине.
Знаете, я ведь работала бы с Вами и без всяких угроз. Я всегда уважала НКВД как структуру. Мне она казалась подобной врачам. Болезни общества надо лечить. Загнившие конечности ампутировать. Пациент будет плакать и просить оставить ему ногу, сожранную гангреной, но врач знает, к чему это приведет. И отрезает ее. Пациент проклинает врача, думая, что врач сделал как проще, что врач - злодей. Но врач знает, что другого выхода нет. И это знание ему дает лишь положение врача. Я негодовала, когда слышала об убийствах преступников без суда и следствия, но я всегда соглашалась с тем, что Вам лучше знать, что сейчас больше нужно для всех нас.
В назначенное Вами для встречи время я Вас встретила на операционном столе. Брюшная полость и рука. К сожалению, операция по извлечению осколков была сложной, мы не смогли вернуть Вам былое здоровье, зато сохранили жизнь. А уж руку мы Вам собрали идеально. Помните, как Вы просили о ней? Чтобы Вы могли бить заключенных... Да, мы сделали это. И Вы снова ею пользовались именно так. Били своих пленников...
Я очень негодовала, когда Вы забирали Клавдию из госпиталя. Мне нужно было ее учить, она делала прекрасные успехи. Помните, как я набросилась на Вас с упреками? Вы снова вызвали ее в участок сразу после бомбежки, когда она была мне так необходима. А сейчас я думаю... может быть я просто ревновала Вас к ней? Может быть мне хотелось быть на ее месте и видеть Вас столь же часто? Или воткнуть нож в Ваш мной же заштопанный живот? Какая же глупость!
Так и не узнать мне, почему Вы так горячо рекомендовали меня в партию. Почему утверждали, что я активно с Вами сотрудничаю, хотя я не сообщила Вам ни крупицы информации? Почему прикрыли меня во время моей сумасбродной выходки с кражей мандарина, набросившись на мужчину, что принес их.
Когда меня спрашивали о справделивости Вашего убийства, я отвечала, что Вы прежде всего человек. Что бы Вы ни совершили, решение о Вашем уходе из жизни мог принять только суд, а убийство человека человеком никогда несправедливо... Но знаете, иногда мне казалось, что все они правы, что в Вас больше скорпиона, чем человека...
Наверное, хорошо, что я Вас больше никогда не увижу. Но когда я смотрю на небо, я вспоминаю Ваши глаза...
Бездонное прошлое
Алексей Александрович Курбачевский-Орлов и Дзинтерис Владиславович Канторис.
Ах, Алексей Александрович, как же так получилось, что Вы вовсе не Вы? Или, напротив, именно Вас настоящего я знала? Кто теперь разберет. Вы всегда были так ласковы со мной, так заботливы. Право слово, я и в мыслях не держала, что Вы притворяетесь! Трогательный, очаровательный, красиво стареющий мужчина. Мне всегда так легко и просто было с Вами! Неужели Вы и меня использовали в своих коварных планах? Или боролись с коварными планами… Кто теперь скажет, где правда? Нужна ли она кому-то теперь? Конечно… это повлияет на то, что станет с Ниной Васильевной и товарищем Щепкиным. Меня это волнует… немного. А на деле, в сердце моем пустота на том месте, где были Вы. И там, где был Сева. То есть товарищ Майский, конечно.
Что все это было? Случайное стечение обстоятельств или разыгранная по нотам пьеса? Мне этого не понять. Что могла видеть я? Как Вы погружены в репетиции, как мучительно, но упорно продолжаете репетировать в театре, чтобы в городе родился смех и надежда. Вы ведь упали в голодный обморок, я помню это. Как сквозь туман, помню, как над Вами склонился Данечка и пытался накормить Вас теми крохами, что у нас оставались. А потом Вы собрали все свои силы и пошли на сцену. Это было невероятно. Какая великая сила воли!
Я тогда лежала совсем без сил, я не смогла увидеть Ваше выступление (о, как я жалею об этом!) , но я слышала сквозь забытье Ваш бодрый голос, Ваши шутки долетали до меня сквозь открытые окна… Я не могла даже поверить тогда, что через час Вы придете, ляжете рядом со мной. И умрете. От истощения.
Я была тогда совсем плоха. Помню все как в тумане. И что же было на утро? Мы смотрели Ваши вещи. Мы нашли сценарий новой пьесы для театра. Мы нашли портреты вождей. И два паспорта. Алексей Александрович Курбачевский-Орлов оказался Дзинтерсиом Владиславовичем Канторисом. Служащим НКВД. Я просила товарища Майского рассказать о Вас. И была огорошена еще одним откровением. Дзинтерис Владиславович Канторис оказался шпионом, диверсантом, давным-давно внедрившемся в службы ЧК и разваливавшем его изнутри. Как я это могла уместить в своей голове? Как, Алексей Александрович? И что мне было думать, когда я смогла узнать, что смерть товарища Майского тоже лежит на Вас, что убили, именно по Вашей наводке посчитав уже его шпионом?!
Я не могу понять. В голове моей нет ответа. И в сердце его тоже нет. Да, и что может подсказать хорошего слепое сердце? Ничего, ничего…
Я не хочу беречь эту пустоту. Она вытягивает мои силы и мою веру. Поэтому я возвращаюсь памятью к тому Алексею Александровичу, которого я знала. Милому и очаровательному, немного комичному, очень талантливому, упорному и волевому человеку. Таким я и буду Вас помнить.
Демон-хранитель
Всеволод Майский
Здравствуй, Сева. Сколько лет я тебя так не называла? Пятнадцать или семнадцать? Я не помню... Теперь я буду называть тебя только так, хорошо? Не хочу больше говорить "товарищ Майский"... Знаешь, так странно понимать, как жизнь все переворачивает с ног на голову. Когда мы были такими молодыми, я ведь совсем не любила тебя, тяготилась твоим вниманием, а сейчас почему-то все иначе. Наверное, когда ты исчез из моей жизни, я перестала видеть в тебе простого человека. А твое незримое присутствие только укрепляло меня в этом чувстве. Мне кажется, что вся моя жизнь - это цепочка страшных неудач и внезапных улыбок фортуны. Мое поступление в институт было твоей работой, уверена. А Иссак? Он тоже поступил благодаря тебе или это уже была моя заслуга? А его арест? Его амнистия? Его смерть? Знаешь, тогда я про тебя совсем забыла и вовсе не думала, но после того как ты (уверена, что ты) спас меня от тюрьмы после той моей злосчастной ошибки с перетонитом, я стала видеть твою руку чуть ли не в каждом событии своей жизни. Конечно, когда ты снова появился рядом, я снова видела в этом проявление только твоей воли, не веря в судьбу. Но чего же ты от меня хотел? Я тогда так и не поняла. Не понимаю и сейчас. И ты мне уже не ответишь...
Мне так тревожно было рядом с тобой. Мне кажется, что ты нашел меня тогда для каких-то своих служебных целей... Хотя какой я могла представлять интерес для НКВД? Но как иначе объяснить все эту суету вокруг меня? Приказ прийти в театр... Встреча на площади под стихи Орлова...
Правда, признаюсь, я все больше и больше привыкала видеть тебя рядом. Мне уже начинало тебя не хватать, если я давно тебя не видела... И твои просьбы мне были так приятны! Спасти твоих людей, сохранить их дееспособность. Я с удовольствием слушала это. Почувствовать хотя на мгновение, что ты зависишь от меня! Как это было сладко! Жаль, что тебя я так и не увидела тебя у себя на операционном столе. Мне было бы так приятно тебя спасти!
Знаешь, когда я ушла от тебя к Исааку, мне кажется, уже тогда я боялась тебя. Я чувствовала, что ты сильнее. А я не хотела, чтобы рядом со мной был мужчина более сильный. Я сама хотела быть сильной! И заботится о том, кто рядом. Исаак был мягкий, доверчивый и добрый. Не опасный. Я любила его. И я не смогла его спасти... Где же моя сила? Растаяла как дым.
И теперь, когда ты был так близко, я как никогда ощущала твою силу. Твою власть. Разве я смогла бы тебе противиться? Нет. Но ты был так деликатен, так вежлив... Кажется, ты позволил себе сорваться лишь однажды, когда погиб Кошелев. Ты упрекнул меня в том, что я не задержала его до полного выздоровления. Но что я тогда могла сделать? Если человек не бережет себя, он уже носит смерть у себя за плечами. А я... я просто хирург. Я не могу вложить в людей разум или жажду жизни.
Я вспоминаю каждую нашу встречу. Я перебираю эти воспоминания как сухие цветы. Особенно те наши встречи, когда я угасала от голода. Ты был нежен со мной. Ты был заботлив.
Мой ангел-хранитель. Хотя какой же ты ангел? Демон-хранитель.
Может быть тогда ты хоть немного любил меня? Мне кажется, да. Я ведь уже была совсем слаба и бесполезна... Как я жалею, что не спросила тебя об этом. Что не сказала тебе ничего сама. Так и не назвала тебя по имени... Гордая холодная дура.
Теперь ты в земле. В холодной промерзшей земле... Знаешь, когда я услышала, что Щепкин тебя убил, то не поверила. Даже потом не хотела верить, когда он сидел раненый рядом со мной в бомбоубежище и Нина Васильевна утверждала время суда, когда лежал у нас на операционном столе и рассказывал о своей ненависти, когда стоял перед судом и говорил о твоих преступлениях. Я запретила себе тогда верить. Даже не просила никого помочь дойти мне до кладбища - не хотела видеть. И только теперь я понимаю, что тебя, действительно, больше нет. А ведь ты казался мне бессмертным...
За эти страшные месяцы я успела тебя... полюбить. Но что бы мне принесла эта любовь кроме горя и разочарований? Видно, и твоя смерть для меня к лучшему... Прощай.
Что же ты все шепчешь себе под нос, Мирра Львовна?
Зачем вглядываешься в эти призрачные лица, проступающие на запотевшем стекле?
Смотри вперед. Возвращайся к жизни. Возвращай к жизни других.
Ты помнишь, что ты говорила? У врача не должно быть личности.
Он равно должен всех спасти. Без любви. Без ненависти.
Но если ты, товарищ Паркинсон, хочешь хоть немного сохранить в себе человека, не забывай.
Никогда не забывай.