Всё в одном
Про ребро - одно, зато переломов в нём два.
Про соседей.
И про смысл, куда ж от него деваться, жизни.
* * *
Поначалу и не собиралась к медицине за помощью. Последние годы мама, наотрез отказывавшаяся от врачей, жила с хронически переломанными ребрами, которые ломались не почему-то, а от взгляда. Другого маминым ребрам не требовались. Приспособила под непредсказуемую напасть простыню, сложив в несколько раз и удлинив вдвое - так и спасались самопальным корсетом. Месяцев без переломов было столько же, сколько запелёнутых вылёживаний. И повелось - вроде как бытовая травма, ничего экстраординарного, привычный порядок вещей, а покалеченное в свой срок как-нибудь самоорганизуется.
До нынешнего форс-мажора однажды ребро ойкнула лет двадцать тому назад в Марьинском - состязались в огороде с Лопухом. Лопух - гладиатор с меня ростом и значительно шире в кости, в полуденной мощи был рельефно мускулист тренированными на ветрах листьями, за землю держался всеми поколениями. Но я упёрлась сорняк победить, ибо нефиг было мне в волосы и котам в хвосты потомство прописывать - поднажала на лопату, в грудине вязко хрустнуло. Заросло быстро и у меня и у лопуха, в курилке с той поры мы здоровались взаимоуважительно и к насилию более не прибегая, а к осенним потусторонним Марьинским закатам и вовсе сроднились в единой медитации, из которой Лопух был уже неотъемлем, ибо что ни говори - а был он собой хорош.
Кириллов не Марьинское, здесь всё иначе.
* * *
Две недели после эпического хруста спала сидя.
"Спала" - очень смелая метафора для дремотного беспамятства по 30-40 минут. Приходилось, глухо покрикивая от боли, приподнимать вес тела на руках и мутно кружить по комнате, чтобы восстановить кровообращение, потому что отключалась чувствительность - вся и напрочь, кроме ребра. Скорбное телесное бесчувствие пугало бы, если б оставалось место ещё одному страху.
Прошедшие три недели весь труд обыденности тянули исключительно руки - мышцы кистей и локтей как самая удаленная от переломов более-менее независимая периферия. Ладонями по стенке садилась и ладонями опираясь на горячую печь вставала, таскала полешки так, чтоб их весом не обременить прочее тело, локтями отвоёвывала сантиметры горизонтального лежбища, чтобы хоть как-то поспать, на тех же локтях и пальцах, отвоевывая каждый сантиметр высоты и долготы , поднимала всю себя с постели. Руки оказались сильнее и выносливее, чем о них думала, можно уважать.
Через неделю исхитрилась притулиться в кровать. Плюнув на боль, замерла в точке наименьшего дискомфорта и вырубилась на полтора часа лежачего сна, и это было благословением.
…Ни ходить, ни говорить, ни делать. Ни встать ни сесть, ни кашлянуть ни вскрикнуть, ни поднять чайник, ни донести полешко с пола до топки. Носок на здоровую сторону натягивала минут двадцать, а второй, на ногу, единоутробную с ребром, пришлось завоёвывать всю ночь с уходами в длительные отпуска.
Коты таращились в замешательстве. Проша попытался было всеми килограммами на острых лапах прилечь на ребро с целительными, полагаю, намерениями, и был непримиримо сброшен. Симочке активная жизненная позиция подсказала привести котомать в чувство, спрыгнув в больной бок из-под потолка - любимый котицын приём вернуть котоматери живость и оптимизм - с утречка моё просыпание завершается традиционной кошкиной спортивной пробежкой за лазерным маячком по подпотолочной периферии комнаты. Котица решила, что просто нужно напомнить, как прекрасна жизнь, когда в ней бегает алой искрой мировой оптимизм. Чувства в котоматери пробудились очень громко и Серафимицу сдуло.
За три недели человеческой недееспособности живность потеряла ориентиры, впала в прострацию и начала дичать.
* * *
Первые два дня после перелома жить было трудно, но жизнь, хоть и крайне скудна была на действия, всё же была доступна, я искренне рассчитывала перетерпеть и «само пройдёт».
На день третий началось удушье.
Смысл бытия сгустился до исполнения физиологии - сделать вдох, потом сделать ещё вдох, и снова сделать всё тот же первичный вдох, который никак не может наполнить тело. Усилия не насыщали, а без усилий не дышалось вообще. Интернет обогатил приемами дыхательных гимнастик, но не все оказались физически доступными дважды сломанному ребру. Дышать приходилось добровольно-принудительно, нагнетая воздух в тело волевыми посылами как механическим насосом. Сон стал недоступен вовсе - останавливалось дыхание.
Пятницу-субботу ждала - ну что за фигня, откуда вдруг взялась, ну должно же когда-нибудь.
За субботнюю ночь осознала, что удушье пройдёт лишь вместо со мной, до понедельника могу и не дожить. И неотложки не миновать, иначе коты осиротеют.
* * *
Мрак, поглощающий человека, осознающего, что он почему-то вдруг заканчивается, - узкая скоростная шахта густой, хоть ножом её режь, тьмы вниз и вниз, и дна в ней нет, и со дна не постучат. То, что переживает человек, когда чувствует что он - всё, - не депрессия и не отчаяние. Бездушная ёмкая констатация, лишённая надежды, уходящее в точку содержание, которое когда-то очень давно определяло тебя в личность, пеленая опыт в смыслы - и вдруг никакой личности и никаких смыслов - ничего вокруг больше нет, всё в мгновение перестало быть важным и отдалилось настолько, что непостижимо - как такое могло вообще занимать шесть десятков лет? Всё, чем дышал и что наполняло - бесплодный прах, и не имеет значения, что ценил и чем дорожил. Ничто не имеет ценности, которую когда-то предписывали логика или чувство. Даже тоска по сиротеющим котам отброшена за окраины сознания и вяло угасает под горизонтом. Эмоций нет - только констатация этого "всё". И что можно вернуть из опустошённого, да и зачем себя возвращать?
Тело уходить не хотело, оно хотело снова дышать и как-нибудь, пусть непритязательно, продолжить жить, а никак не получалось вдохнуть досыта.
Возможно, то самое предупреждение "и не возьмёшь с собой" акцентирует совсем не то, что мы в согласны признать - вовсе не бренность достижений, а их напрочь отсутствующий перед исходом смысл. Оказывается, что уходить - неважно куда-то или вникуда - человеку не с чем. Бренность принять возможно - она естественна. Но быстрорастворимые смыслы, на границе оказавшиеся ни о чём, маячили трагедией.
Опустошенное сознание, лишённое опор. Ни веры, ни любви, ни надежды. Ты себе чужой, ты себе никто. Себя не жалко - жалеть по сути нечего.
Не знаю, что способно перекрыть этот беспредел и какую мощь должно в себе нести - все теоретические ожидания оказываются пустышкой, а опыт руки не протянул.
* * *
Впрочем, кое-что оставалось - долг перед невиновными. Нужно было разгрузить и выволочь из верандовых завалов тридцатилитровые корыта, скантовать в комнату пятнадцатикилограммовый мешок бентонита и обеспечить котам в этих корытах поле копучей деятельности хотя б на неделю, и ещё найти ёмкости, в которых получится рассыпать три кило корма на двоих как-нибудь убедительно и вменяемо для этих двоих, без персонального напутствия каждому и не приступающих к еде. И в пять выходов с лопатой создать им впрок поилку - пять вёдер уплотненного вручную снега даёт ровно одно ведро воды.
И ещё найти волю и силы протопить печь, чтобы хотя бы дня три в доме продержалась плюсовая температура.
Спалив все заначенные в доме дрова, обустроив живности сухпаёк, воду и гигантские сральни, вызвала неотложку.
* * *
Со скорой приехали два медбрата, младший - двухметровый синеглазый парень с отзывающимся чутким лицом, - "неужели не понимает, насколько хорош собой? - мелькнуло удивление, пробудив навстречу неуместную улыбку, - господи помилуй, я ещё мужику улыбаюсь! Вот же ж сила эпическая…» Второй, с чемоданчиком, мой ровесник, ничем не хуже, лишь старше да ростом пониже. Скромные, негромкие деликатные люди. Сразу проверили сатурацию - 90. Помогли внедриться в рукава пальто, грамотно и с пониманием миссии прошлись по всему жилью, последовательно выключая электроприборы, - и не вспомнила бы. Заглянули в топки, проверили заслонки печей. Старшой потянулся было вырубить электрообогреватель - остановила:
- Это для кошек. Неизвестно когда вернусь. - Кивнул.
- Чем помочь?
- Проконтролировать, чтоб не утекли наружу. Белый - невротик, людей боится до помрачения ума, у него сейчас паническая атака, не соображает, может выбиться из дома вон. Пропадёт.
- Понял.
- И дверь бы запереть. Мне не загнать ее в тугой проём - плечом надо толкать.
- Понял. - Рассмотрел набор замков на стене коридорчика, - Каким запирать?
- Таким... самым маленьким.
- Да все у вас маленькие, разве ж препятствие.
С лёгкого толчка вбил дверь в проём, навесил, неодобрительно покачав головой, деликатный замок, опустил ключ в карман моего пальто и затянул на кармане молнию.
Следующий квест - альпинистский: забраться в салон скорой. Ширина ступеньки на полступни, высота над землей 60-70, эту вершину надо было одолеть с лютующим ребром. Втискивалась на четвереньках, вручную втаскивая себя какими-то разрозненными приподвывихнутыми частями и упрашивая братишек не рваться помогать, дабы не получилось хуже - мужики очень переживали.
Выползала из скорой тем же макаром, только базой вперёд.
- Воскресенье, - досадовал старшой.- Специалистов нет.
Дежурный врач, впрочем, был. К счастью, работал и рентгенкабинет.
- Доктор, не могу дышать, чувствую, что до понедельника не дотяну. По-моему, под ребром что-то пенится и куда-то волнующе течёт - отёк?
Врач, посмотрев снимок:
- Отека нет. Лёгкие в норме, а вот с сердцем дела обстоят неважно. Задыхаетесь из-за сердца. Выпишу обезболивающее, желудочные от побочек обезболивающего, от удушья пейте бромгексин. - Отвлёкся от снимка, в котором сердце его явно заинтересовало больше грудной клетки: - Которое ребро?
- Нижнее левое. - Посоображав, уточнила: - переднее.
- Задних ребер не бывает, - саркастично заметил доктор и назначил на завтра к хирургу.
На этом медицина для меня кончилась.
...Объяснить, что не могу ни ходить, ни говорить, ни спать - да ничего не могу! - дежурному смысла не имело - не его проблемы.
Обратный скользко-извилистый километр народной тропы, отполированной всем Кирилловым до единственной на город больнички, получилось не упасть, на клюшке смогла донести себя до дома. По зимнему бодрящему солнцу ненадолго восстановилось дыхание и удалось почувствовать себя живой. Мир вокруг пил ясное зимнее солнце и был чарующе прекрасен. Уходить из него не хотелось.
* * *
Дома на холодильнике, над огромной персональной ёмкостью с полутора килограммами проплана недоумевал Прохор. Воззрился на пальто, сдираемое в неравной борьбе с ребром. Вскинулся было попаниковать - кот пугался тёмной шуршащей одежды, - я встречно зазвучала. В меня поверил не сразу.
- Эти... страшные, чёрные - ушли?
- Страшные далеко, Кот. Расслабься уже. Хорошие мужики.
- Хороших не бывает, - возразил Прохор. - А ящик этот, - завис в удручении над лотком с кошкожрачкой - что с моей едой?
- Ешь что стоИт и не заморачивайся.
- Мать, я не хомяк. Я благородный Кот. - Генетическое достоинство прямиком от Александра Невского не позволяло Прохору потреблять жрачку из переполненного корыта.
- Что мешает-то благородному?
- Аристократ я. Корытами мне похабно.
- Незаконнорожденный. Тебя налевачили.
- Зато зачат в любви, - возразил Прохор.
- От жажды умирая над ручьем, ты с голоду скончаешься в раю. Жри что дают.
- Неправильно подают. Неправильного не ем, - Кот демонстративно отвернулся.
- Что не так, зануда?
- Чтоб аккуратной ложечкой, чтоб понемногу и в чистую плошку. И когда сам хочу, а не воэтовсё. А ты - уговаривать и нагладить. Налюбить и намурчать. Отчесать заушье. Рассказать, какой я самый.
- Прелюдию ему, блин!
- Недолюблен и недоглажен я. Игнорируешь потому что меня Кота.
- Кот, я сломалась. Не тряси с меня порядок в мироздании.
Прошлым годом подрался с соседским кото-дауном и с лестницы рухнул в борт железного бака с водой, рассадив себе лапы до кости - месяц их вместе зализывали. Рубцы срослись, но шишки в лапах до сих пор.
Кот отвернулся, но затылком слушал.
- Помнишь, как лежал уйдя в себя? Теперь и я хромая на все части тела.
- В лапы ушёл, - поправил кот. - В лапах я был. - Вытянул передние пятки, про бугры в шрамах знали только мы с Прохором, в кошачьих толстых носках без путеводителя их не найти. - Шишки чешутся. Почеши?
- Проша, болею и истины во мне нет.
- А и не бывало в тебе такого. - Встал, вышагнул с холодильника, бросил через удаляющуюся заднюю обитель: - Не жри потому что из корыт.
Прохоров раздражительный хвост заходил ходуном - кот продолжал ругаться, но сообщение моё понял и принял. Прицелился вскользь непримиримым небесным оком, приподнялся, размяв спину, мехами, и осел ими у обогревателя, который теперь будет заменять мой бок.
Недолго, впрочем, будет заменять, потому что через несколько дней и эта техника выйдет из строя, а кот с кошкой начнут стратегически возвращаться в тепло человеческое.
У котов-и-кошек ритуалы, священные и непоколебимые. Колебаться ритуалам не положено. Они определяют Порядок Вещей. Когда вокруг котов границы быта, до мелочей притёртого к реальности, начинают расползаться, коты подозревают конец света. И что положено не так и не туда - не жрут.
Зато уёмистые тазы с наполнителем были одобрены единогласно и с глубоким удовлетворением. Прохор удовлетворился единожды и сполна, а Серафима ежечасно запрыгивала по очереди, раз уж никак одновременно, - пИсать котице было уже нечем, израсходовалась, - копала траншеи и возводила бентонитовые пирамиды.
Кошачьи тревожные чемоданы не убирала ещё неделю - мало ли.
* * *
После скорой моё существование стало интересно ближним соседям. Ближних тут два подпространства: соседка Ольга за стеной, достойная отдельного эпоса, ибо находка для психоанализа. Три с половиной года тому назад именно так и произошло включение Ольги в мои рутинные обязанности: пересеклись пару раз до переезда в дом практически молча и держа солидную прохладную дистанцию, однако на следующий после переезда день соседка напала на меня из-за угла всеми растрёпанными чувствами и утонула в моей груди в судорожных рыданиях:
- Татьяна Эмильевна, Татьяна Эмильевна! Мне нужен психолог!
Я тихо оторопела.
- Вы будете моим психологом, Татьяна Эмильевна!
Сглотнув в недоумении пол-Кириллова, рискнула погладить рыдающего человека по спине и осторожно высвободила из себя со заверениями:
- Что вы, Ольга Васильевна, я ни разу не психолог, а соседка ваша по дому. У нас общая только печь и стена. Мы с вами едва знакомы, а вы в меня плачете.
- Не важно! - всхлипнула соседка. - Мне нужен психолог, и вы, Татьяна Эмильевна, теперь мой психолог!
Новое назначение явно обжалованью не подлежало.
Это потом, спустя месяцы, я наконец поверила своему первому предчувствию, что у слова "психолог" в Кирилловском исполнении явно скверная карма, коли оно затесалось в не получивший никакого образования сельский образ мысли.
Ольга бытовала за стеной и вместо горячих новостей пристально слушала утренние мои беседы с котами, в момент икс, когда коты отваливали от мисок и наступала мирная пауза, она колотила кочергой в стену и кричала: "Татьяна Эмильевна, вы там всё? - иду к вам чай пить!". Про чай при этом меня не спрашивали вовсе, к нему я прилагалась как неизбежная помеха.
Эпос полноэкранно развернулся потом-потом, и дистанцироваться от него я смогла только через два года, после перегрызенных чужим котом сухожилий в правой руке, когда насытившаяся вниманием соседка не сочла нужным отозваться на мою кровавую просьбу поделиться чайной ложкой спирта или водки, и хорошо бы зелёнку ещё,
- Ольга Николаевна, мне срочно, нужно остановить кровь и продезинфицировать рваную рану, - просила я по телефону. Бинты у меня были, а антисептики, израсходованные на Прохорову защиту от территориальных претензий, значились в списках неотложных покупок.
- Нет у меня зелёнки! - отрезал телефон.
- Может, до аптеки? - здесь недалеко. Сама сейчас не смогу, рычу от боли. Людей-то пугать. Нужно кровь остановить.
- Не пойду. Я спать хочу.
И не пошла. И все дела.
А через две недели опять душа Ольгина затребовала чай вприкуску с психологом. Стук кочергой в стену и скрипучий голос:
- Татьяна Эмильевна, я к вам чай пить! - И ни слова о том, что, быть может, воды бы к чаю бы принести гостю, у кого обе руки в действии.
Вторые соседи - зазаборные, по правую руку от моего потенциального огорода, а на самом деле и по сей день всё ещё многообещающей целины. Семья попивающая, в которой, по заверениям Ольги, никто сроду не работает, а живут на дедову пенсию. По моим наблюдениям там всё дружно и слаженно, делается совместно, споро и легко. Дед, корячащий в семьдесят лет все хоздворные нужды сельского дома, мелкий, живучий, выносливый как муравей и периодически попивающий, зачастил было занимать на водку, не вернул, ясен пень, ни разу, и я поборы вежливо прекратила. Обиделся. Его дочка, Алёнка-варежка, и ее сыновья, большой мужик ее муж и три вольно бегающих со двора во все стороны полупородных кобеля, облюбовавших, естественно, для своих инспекций именно мой неогороженный участок - соседство справа. Их же кот-даун со своей рыжей скво прописался на крыльце месяца на три, пока Прохор не вошёл в территориальный статус и не начал возмущаться чужим мужиком у себя дома - вот тогда антисептики и начали испаряться со скоростью, опережающей события.
Алёнка-варежка, прозванная за малый росток и громкую глотку, наведалась в разведку, с чего вдруг скорая не к Ольге приезжала. И по моей слёзной просьбе, а главное благодаря обещанию в долгу не остаться и материально вознаградить, споро наволокла к крыльцу с полдюжины садовых тачек дров из моей же, метрах в тридцати от крыльца, кучи, - на неделю, по варежкиному разумению, обогрева хватит, а там, чай, и вологодская сама бегать начнет.
Соседка Ольга соседке Варежке мешала дробной суетой, перекладывая полешки из навезённой кучки хаотичной в кучку окультуренно поровнее, и, занимаясь художественным оформлением дров, громко назидала пространство на тему "соседи должны помогать друг другу", чем крайне напрягла, ибо эта волшебная эта мантра уже три с половиной года включается всякий раз исключительно перед тем фатальным моментом, когда Ольге от меня что-то нужно или очень хочется.
После акта милосердия соседки почувствовали себя сполна исполнившими долг, сочувственный ресурс исчерпался и за три недели никто более не стукнулся. Зная по прежнему опыту, я и не ждала, для чая хватает и снега.
* * *
Ребро отпустило дойти хоть куда-нибудь только через неделю после неотложки и только пешком. Вызванное до аптеки такси - купить обезбол - пришлось с извинениями отпустить, потому что чтобы влезть в крошечный салон, требовалось сложиться пополам.
Пошла на клюке - какая ж была умная, когда вологодская бывшая подруга выбрасывала мед.инвентарь после умершего отца, а я успела прибрать в дело хоть эту прочную железяку! Вот инвалидного кресла суеверно побоялась попросить, такое только впусти в жизнь - не выкорчевать.
Добрались мы с клюкой до аптеки, где и выкупила неделю назад прописанный доктором кеторол. Оказался реально эффективный, прямо под насущные тягловые нужды. Благодаря ему отякорилась наконец от кресла в качестве койки и начала понемногу осваивать сон, пусть и в единственном положении тела, зато в постели.
Когда смогла более-менее ходить и собралась, наконец, с духом и с силами в очередной понедельник на прием к рекомендованному хирургу, Кирилловскую медицину распоряжением от вологодского губернатора выгнали в ковидной карантин. Приёма нет, скорая только по жизненным показаниям. И чтобы выяснить, что ж не то с сердцем, - ждать теперь конца карантина.
А я уже как бы и выжила, уже как бы даже почти свободно дышу, уже без жизненных показаний. И господи зеленоглазый мой, какое счастье просто дышать и больше не умирать.
Медленно, но восстанавливаюсь, мамина простыня снова трудится по назначению плюс резиновый бандаж, некогда предусмотрительно подаренный подругой, - той самой, у которой разжилась впрок насущной ныне клюкой.
А чай из отфильтрованного снега не так уж и плох, сквозь зиму просвечивает весна, пакетики с семенами ждут лотков и торопят, дров до марта, ну да что-нибудь придумаю, обогреватель сдох, зато отработал своё добросовестно три года кряду, в конце концов давно пора уже и заменить заслуженного, коты - ттт - здоровы, лотки с килограммами проплана отменены, и Прохор с Серафимой поняли, что мир вернулся на круги своя и начали, наконец, нормально есть в час по паре зёрнышек, тридцатилитровые кото-сральни ликвидированы - вот потеря бентонитовых полигонов кошек реально расстроила, интернет худо-бедно - худо, конечно, чаще, - но таки тянет - что ещё? предназначения? глубокие содержания? - то ли не там ищем, то ли не то находим.
Про соседей.
И про смысл, куда ж от него деваться, жизни.
* * *
Поначалу и не собиралась к медицине за помощью. Последние годы мама, наотрез отказывавшаяся от врачей, жила с хронически переломанными ребрами, которые ломались не почему-то, а от взгляда. Другого маминым ребрам не требовались. Приспособила под непредсказуемую напасть простыню, сложив в несколько раз и удлинив вдвое - так и спасались самопальным корсетом. Месяцев без переломов было столько же, сколько запелёнутых вылёживаний. И повелось - вроде как бытовая травма, ничего экстраординарного, привычный порядок вещей, а покалеченное в свой срок как-нибудь самоорганизуется.
До нынешнего форс-мажора однажды ребро ойкнула лет двадцать тому назад в Марьинском - состязались в огороде с Лопухом. Лопух - гладиатор с меня ростом и значительно шире в кости, в полуденной мощи был рельефно мускулист тренированными на ветрах листьями, за землю держался всеми поколениями. Но я упёрлась сорняк победить, ибо нефиг было мне в волосы и котам в хвосты потомство прописывать - поднажала на лопату, в грудине вязко хрустнуло. Заросло быстро и у меня и у лопуха, в курилке с той поры мы здоровались взаимоуважительно и к насилию более не прибегая, а к осенним потусторонним Марьинским закатам и вовсе сроднились в единой медитации, из которой Лопух был уже неотъемлем, ибо что ни говори - а был он собой хорош.
Кириллов не Марьинское, здесь всё иначе.
* * *
Две недели после эпического хруста спала сидя.
"Спала" - очень смелая метафора для дремотного беспамятства по 30-40 минут. Приходилось, глухо покрикивая от боли, приподнимать вес тела на руках и мутно кружить по комнате, чтобы восстановить кровообращение, потому что отключалась чувствительность - вся и напрочь, кроме ребра. Скорбное телесное бесчувствие пугало бы, если б оставалось место ещё одному страху.
Прошедшие три недели весь труд обыденности тянули исключительно руки - мышцы кистей и локтей как самая удаленная от переломов более-менее независимая периферия. Ладонями по стенке садилась и ладонями опираясь на горячую печь вставала, таскала полешки так, чтоб их весом не обременить прочее тело, локтями отвоёвывала сантиметры горизонтального лежбища, чтобы хоть как-то поспать, на тех же локтях и пальцах, отвоевывая каждый сантиметр высоты и долготы , поднимала всю себя с постели. Руки оказались сильнее и выносливее, чем о них думала, можно уважать.
Через неделю исхитрилась притулиться в кровать. Плюнув на боль, замерла в точке наименьшего дискомфорта и вырубилась на полтора часа лежачего сна, и это было благословением.
…Ни ходить, ни говорить, ни делать. Ни встать ни сесть, ни кашлянуть ни вскрикнуть, ни поднять чайник, ни донести полешко с пола до топки. Носок на здоровую сторону натягивала минут двадцать, а второй, на ногу, единоутробную с ребром, пришлось завоёвывать всю ночь с уходами в длительные отпуска.
Коты таращились в замешательстве. Проша попытался было всеми килограммами на острых лапах прилечь на ребро с целительными, полагаю, намерениями, и был непримиримо сброшен. Симочке активная жизненная позиция подсказала привести котомать в чувство, спрыгнув в больной бок из-под потолка - любимый котицын приём вернуть котоматери живость и оптимизм - с утречка моё просыпание завершается традиционной кошкиной спортивной пробежкой за лазерным маячком по подпотолочной периферии комнаты. Котица решила, что просто нужно напомнить, как прекрасна жизнь, когда в ней бегает алой искрой мировой оптимизм. Чувства в котоматери пробудились очень громко и Серафимицу сдуло.
За три недели человеческой недееспособности живность потеряла ориентиры, впала в прострацию и начала дичать.
* * *
Первые два дня после перелома жить было трудно, но жизнь, хоть и крайне скудна была на действия, всё же была доступна, я искренне рассчитывала перетерпеть и «само пройдёт».
На день третий началось удушье.
Смысл бытия сгустился до исполнения физиологии - сделать вдох, потом сделать ещё вдох, и снова сделать всё тот же первичный вдох, который никак не может наполнить тело. Усилия не насыщали, а без усилий не дышалось вообще. Интернет обогатил приемами дыхательных гимнастик, но не все оказались физически доступными дважды сломанному ребру. Дышать приходилось добровольно-принудительно, нагнетая воздух в тело волевыми посылами как механическим насосом. Сон стал недоступен вовсе - останавливалось дыхание.
Пятницу-субботу ждала - ну что за фигня, откуда вдруг взялась, ну должно же когда-нибудь.
За субботнюю ночь осознала, что удушье пройдёт лишь вместо со мной, до понедельника могу и не дожить. И неотложки не миновать, иначе коты осиротеют.
* * *
Мрак, поглощающий человека, осознающего, что он почему-то вдруг заканчивается, - узкая скоростная шахта густой, хоть ножом её режь, тьмы вниз и вниз, и дна в ней нет, и со дна не постучат. То, что переживает человек, когда чувствует что он - всё, - не депрессия и не отчаяние. Бездушная ёмкая констатация, лишённая надежды, уходящее в точку содержание, которое когда-то очень давно определяло тебя в личность, пеленая опыт в смыслы - и вдруг никакой личности и никаких смыслов - ничего вокруг больше нет, всё в мгновение перестало быть важным и отдалилось настолько, что непостижимо - как такое могло вообще занимать шесть десятков лет? Всё, чем дышал и что наполняло - бесплодный прах, и не имеет значения, что ценил и чем дорожил. Ничто не имеет ценности, которую когда-то предписывали логика или чувство. Даже тоска по сиротеющим котам отброшена за окраины сознания и вяло угасает под горизонтом. Эмоций нет - только констатация этого "всё". И что можно вернуть из опустошённого, да и зачем себя возвращать?
Тело уходить не хотело, оно хотело снова дышать и как-нибудь, пусть непритязательно, продолжить жить, а никак не получалось вдохнуть досыта.
Возможно, то самое предупреждение "и не возьмёшь с собой" акцентирует совсем не то, что мы в согласны признать - вовсе не бренность достижений, а их напрочь отсутствующий перед исходом смысл. Оказывается, что уходить - неважно куда-то или вникуда - человеку не с чем. Бренность принять возможно - она естественна. Но быстрорастворимые смыслы, на границе оказавшиеся ни о чём, маячили трагедией.
Опустошенное сознание, лишённое опор. Ни веры, ни любви, ни надежды. Ты себе чужой, ты себе никто. Себя не жалко - жалеть по сути нечего.
Не знаю, что способно перекрыть этот беспредел и какую мощь должно в себе нести - все теоретические ожидания оказываются пустышкой, а опыт руки не протянул.
* * *
Впрочем, кое-что оставалось - долг перед невиновными. Нужно было разгрузить и выволочь из верандовых завалов тридцатилитровые корыта, скантовать в комнату пятнадцатикилограммовый мешок бентонита и обеспечить котам в этих корытах поле копучей деятельности хотя б на неделю, и ещё найти ёмкости, в которых получится рассыпать три кило корма на двоих как-нибудь убедительно и вменяемо для этих двоих, без персонального напутствия каждому и не приступающих к еде. И в пять выходов с лопатой создать им впрок поилку - пять вёдер уплотненного вручную снега даёт ровно одно ведро воды.
И ещё найти волю и силы протопить печь, чтобы хотя бы дня три в доме продержалась плюсовая температура.
Спалив все заначенные в доме дрова, обустроив живности сухпаёк, воду и гигантские сральни, вызвала неотложку.
* * *
Со скорой приехали два медбрата, младший - двухметровый синеглазый парень с отзывающимся чутким лицом, - "неужели не понимает, насколько хорош собой? - мелькнуло удивление, пробудив навстречу неуместную улыбку, - господи помилуй, я ещё мужику улыбаюсь! Вот же ж сила эпическая…» Второй, с чемоданчиком, мой ровесник, ничем не хуже, лишь старше да ростом пониже. Скромные, негромкие деликатные люди. Сразу проверили сатурацию - 90. Помогли внедриться в рукава пальто, грамотно и с пониманием миссии прошлись по всему жилью, последовательно выключая электроприборы, - и не вспомнила бы. Заглянули в топки, проверили заслонки печей. Старшой потянулся было вырубить электрообогреватель - остановила:
- Это для кошек. Неизвестно когда вернусь. - Кивнул.
- Чем помочь?
- Проконтролировать, чтоб не утекли наружу. Белый - невротик, людей боится до помрачения ума, у него сейчас паническая атака, не соображает, может выбиться из дома вон. Пропадёт.
- Понял.
- И дверь бы запереть. Мне не загнать ее в тугой проём - плечом надо толкать.
- Понял. - Рассмотрел набор замков на стене коридорчика, - Каким запирать?
- Таким... самым маленьким.
- Да все у вас маленькие, разве ж препятствие.
С лёгкого толчка вбил дверь в проём, навесил, неодобрительно покачав головой, деликатный замок, опустил ключ в карман моего пальто и затянул на кармане молнию.
Следующий квест - альпинистский: забраться в салон скорой. Ширина ступеньки на полступни, высота над землей 60-70, эту вершину надо было одолеть с лютующим ребром. Втискивалась на четвереньках, вручную втаскивая себя какими-то разрозненными приподвывихнутыми частями и упрашивая братишек не рваться помогать, дабы не получилось хуже - мужики очень переживали.
Выползала из скорой тем же макаром, только базой вперёд.
- Воскресенье, - досадовал старшой.- Специалистов нет.
Дежурный врач, впрочем, был. К счастью, работал и рентгенкабинет.
- Доктор, не могу дышать, чувствую, что до понедельника не дотяну. По-моему, под ребром что-то пенится и куда-то волнующе течёт - отёк?
Врач, посмотрев снимок:
- Отека нет. Лёгкие в норме, а вот с сердцем дела обстоят неважно. Задыхаетесь из-за сердца. Выпишу обезболивающее, желудочные от побочек обезболивающего, от удушья пейте бромгексин. - Отвлёкся от снимка, в котором сердце его явно заинтересовало больше грудной клетки: - Которое ребро?
- Нижнее левое. - Посоображав, уточнила: - переднее.
- Задних ребер не бывает, - саркастично заметил доктор и назначил на завтра к хирургу.
На этом медицина для меня кончилась.
...Объяснить, что не могу ни ходить, ни говорить, ни спать - да ничего не могу! - дежурному смысла не имело - не его проблемы.
Обратный скользко-извилистый километр народной тропы, отполированной всем Кирилловым до единственной на город больнички, получилось не упасть, на клюшке смогла донести себя до дома. По зимнему бодрящему солнцу ненадолго восстановилось дыхание и удалось почувствовать себя живой. Мир вокруг пил ясное зимнее солнце и был чарующе прекрасен. Уходить из него не хотелось.
* * *
Дома на холодильнике, над огромной персональной ёмкостью с полутора килограммами проплана недоумевал Прохор. Воззрился на пальто, сдираемое в неравной борьбе с ребром. Вскинулся было попаниковать - кот пугался тёмной шуршащей одежды, - я встречно зазвучала. В меня поверил не сразу.
- Эти... страшные, чёрные - ушли?
- Страшные далеко, Кот. Расслабься уже. Хорошие мужики.
- Хороших не бывает, - возразил Прохор. - А ящик этот, - завис в удручении над лотком с кошкожрачкой - что с моей едой?
- Ешь что стоИт и не заморачивайся.
- Мать, я не хомяк. Я благородный Кот. - Генетическое достоинство прямиком от Александра Невского не позволяло Прохору потреблять жрачку из переполненного корыта.
- Что мешает-то благородному?
- Аристократ я. Корытами мне похабно.
- Незаконнорожденный. Тебя налевачили.
- Зато зачат в любви, - возразил Прохор.
- От жажды умирая над ручьем, ты с голоду скончаешься в раю. Жри что дают.
- Неправильно подают. Неправильного не ем, - Кот демонстративно отвернулся.
- Что не так, зануда?
- Чтоб аккуратной ложечкой, чтоб понемногу и в чистую плошку. И когда сам хочу, а не воэтовсё. А ты - уговаривать и нагладить. Налюбить и намурчать. Отчесать заушье. Рассказать, какой я самый.
- Прелюдию ему, блин!
- Недолюблен и недоглажен я. Игнорируешь потому что меня Кота.
- Кот, я сломалась. Не тряси с меня порядок в мироздании.
Прошлым годом подрался с соседским кото-дауном и с лестницы рухнул в борт железного бака с водой, рассадив себе лапы до кости - месяц их вместе зализывали. Рубцы срослись, но шишки в лапах до сих пор.
Кот отвернулся, но затылком слушал.
- Помнишь, как лежал уйдя в себя? Теперь и я хромая на все части тела.
- В лапы ушёл, - поправил кот. - В лапах я был. - Вытянул передние пятки, про бугры в шрамах знали только мы с Прохором, в кошачьих толстых носках без путеводителя их не найти. - Шишки чешутся. Почеши?
- Проша, болею и истины во мне нет.
- А и не бывало в тебе такого. - Встал, вышагнул с холодильника, бросил через удаляющуюся заднюю обитель: - Не жри потому что из корыт.
Прохоров раздражительный хвост заходил ходуном - кот продолжал ругаться, но сообщение моё понял и принял. Прицелился вскользь непримиримым небесным оком, приподнялся, размяв спину, мехами, и осел ими у обогревателя, который теперь будет заменять мой бок.
Недолго, впрочем, будет заменять, потому что через несколько дней и эта техника выйдет из строя, а кот с кошкой начнут стратегически возвращаться в тепло человеческое.
У котов-и-кошек ритуалы, священные и непоколебимые. Колебаться ритуалам не положено. Они определяют Порядок Вещей. Когда вокруг котов границы быта, до мелочей притёртого к реальности, начинают расползаться, коты подозревают конец света. И что положено не так и не туда - не жрут.
Зато уёмистые тазы с наполнителем были одобрены единогласно и с глубоким удовлетворением. Прохор удовлетворился единожды и сполна, а Серафима ежечасно запрыгивала по очереди, раз уж никак одновременно, - пИсать котице было уже нечем, израсходовалась, - копала траншеи и возводила бентонитовые пирамиды.
Кошачьи тревожные чемоданы не убирала ещё неделю - мало ли.
* * *
После скорой моё существование стало интересно ближним соседям. Ближних тут два подпространства: соседка Ольга за стеной, достойная отдельного эпоса, ибо находка для психоанализа. Три с половиной года тому назад именно так и произошло включение Ольги в мои рутинные обязанности: пересеклись пару раз до переезда в дом практически молча и держа солидную прохладную дистанцию, однако на следующий после переезда день соседка напала на меня из-за угла всеми растрёпанными чувствами и утонула в моей груди в судорожных рыданиях:
- Татьяна Эмильевна, Татьяна Эмильевна! Мне нужен психолог!
Я тихо оторопела.
- Вы будете моим психологом, Татьяна Эмильевна!
Сглотнув в недоумении пол-Кириллова, рискнула погладить рыдающего человека по спине и осторожно высвободила из себя со заверениями:
- Что вы, Ольга Васильевна, я ни разу не психолог, а соседка ваша по дому. У нас общая только печь и стена. Мы с вами едва знакомы, а вы в меня плачете.
- Не важно! - всхлипнула соседка. - Мне нужен психолог, и вы, Татьяна Эмильевна, теперь мой психолог!
Новое назначение явно обжалованью не подлежало.
Это потом, спустя месяцы, я наконец поверила своему первому предчувствию, что у слова "психолог" в Кирилловском исполнении явно скверная карма, коли оно затесалось в не получивший никакого образования сельский образ мысли.
Ольга бытовала за стеной и вместо горячих новостей пристально слушала утренние мои беседы с котами, в момент икс, когда коты отваливали от мисок и наступала мирная пауза, она колотила кочергой в стену и кричала: "Татьяна Эмильевна, вы там всё? - иду к вам чай пить!". Про чай при этом меня не спрашивали вовсе, к нему я прилагалась как неизбежная помеха.
Эпос полноэкранно развернулся потом-потом, и дистанцироваться от него я смогла только через два года, после перегрызенных чужим котом сухожилий в правой руке, когда насытившаяся вниманием соседка не сочла нужным отозваться на мою кровавую просьбу поделиться чайной ложкой спирта или водки, и хорошо бы зелёнку ещё,
- Ольга Николаевна, мне срочно, нужно остановить кровь и продезинфицировать рваную рану, - просила я по телефону. Бинты у меня были, а антисептики, израсходованные на Прохорову защиту от территориальных претензий, значились в списках неотложных покупок.
- Нет у меня зелёнки! - отрезал телефон.
- Может, до аптеки? - здесь недалеко. Сама сейчас не смогу, рычу от боли. Людей-то пугать. Нужно кровь остановить.
- Не пойду. Я спать хочу.
И не пошла. И все дела.
А через две недели опять душа Ольгина затребовала чай вприкуску с психологом. Стук кочергой в стену и скрипучий голос:
- Татьяна Эмильевна, я к вам чай пить! - И ни слова о том, что, быть может, воды бы к чаю бы принести гостю, у кого обе руки в действии.
Вторые соседи - зазаборные, по правую руку от моего потенциального огорода, а на самом деле и по сей день всё ещё многообещающей целины. Семья попивающая, в которой, по заверениям Ольги, никто сроду не работает, а живут на дедову пенсию. По моим наблюдениям там всё дружно и слаженно, делается совместно, споро и легко. Дед, корячащий в семьдесят лет все хоздворные нужды сельского дома, мелкий, живучий, выносливый как муравей и периодически попивающий, зачастил было занимать на водку, не вернул, ясен пень, ни разу, и я поборы вежливо прекратила. Обиделся. Его дочка, Алёнка-варежка, и ее сыновья, большой мужик ее муж и три вольно бегающих со двора во все стороны полупородных кобеля, облюбовавших, естественно, для своих инспекций именно мой неогороженный участок - соседство справа. Их же кот-даун со своей рыжей скво прописался на крыльце месяца на три, пока Прохор не вошёл в территориальный статус и не начал возмущаться чужим мужиком у себя дома - вот тогда антисептики и начали испаряться со скоростью, опережающей события.
Алёнка-варежка, прозванная за малый росток и громкую глотку, наведалась в разведку, с чего вдруг скорая не к Ольге приезжала. И по моей слёзной просьбе, а главное благодаря обещанию в долгу не остаться и материально вознаградить, споро наволокла к крыльцу с полдюжины садовых тачек дров из моей же, метрах в тридцати от крыльца, кучи, - на неделю, по варежкиному разумению, обогрева хватит, а там, чай, и вологодская сама бегать начнет.
Соседка Ольга соседке Варежке мешала дробной суетой, перекладывая полешки из навезённой кучки хаотичной в кучку окультуренно поровнее, и, занимаясь художественным оформлением дров, громко назидала пространство на тему "соседи должны помогать друг другу", чем крайне напрягла, ибо эта волшебная эта мантра уже три с половиной года включается всякий раз исключительно перед тем фатальным моментом, когда Ольге от меня что-то нужно или очень хочется.
После акта милосердия соседки почувствовали себя сполна исполнившими долг, сочувственный ресурс исчерпался и за три недели никто более не стукнулся. Зная по прежнему опыту, я и не ждала, для чая хватает и снега.
* * *
Ребро отпустило дойти хоть куда-нибудь только через неделю после неотложки и только пешком. Вызванное до аптеки такси - купить обезбол - пришлось с извинениями отпустить, потому что чтобы влезть в крошечный салон, требовалось сложиться пополам.
Пошла на клюке - какая ж была умная, когда вологодская бывшая подруга выбрасывала мед.инвентарь после умершего отца, а я успела прибрать в дело хоть эту прочную железяку! Вот инвалидного кресла суеверно побоялась попросить, такое только впусти в жизнь - не выкорчевать.
Добрались мы с клюкой до аптеки, где и выкупила неделю назад прописанный доктором кеторол. Оказался реально эффективный, прямо под насущные тягловые нужды. Благодаря ему отякорилась наконец от кресла в качестве койки и начала понемногу осваивать сон, пусть и в единственном положении тела, зато в постели.
Когда смогла более-менее ходить и собралась, наконец, с духом и с силами в очередной понедельник на прием к рекомендованному хирургу, Кирилловскую медицину распоряжением от вологодского губернатора выгнали в ковидной карантин. Приёма нет, скорая только по жизненным показаниям. И чтобы выяснить, что ж не то с сердцем, - ждать теперь конца карантина.
А я уже как бы и выжила, уже как бы даже почти свободно дышу, уже без жизненных показаний. И господи зеленоглазый мой, какое счастье просто дышать и больше не умирать.
Медленно, но восстанавливаюсь, мамина простыня снова трудится по назначению плюс резиновый бандаж, некогда предусмотрительно подаренный подругой, - той самой, у которой разжилась впрок насущной ныне клюкой.
А чай из отфильтрованного снега не так уж и плох, сквозь зиму просвечивает весна, пакетики с семенами ждут лотков и торопят, дров до марта, ну да что-нибудь придумаю, обогреватель сдох, зато отработал своё добросовестно три года кряду, в конце концов давно пора уже и заменить заслуженного, коты - ттт - здоровы, лотки с килограммами проплана отменены, и Прохор с Серафимой поняли, что мир вернулся на круги своя и начали, наконец, нормально есть в час по паре зёрнышек, тридцатилитровые кото-сральни ликвидированы - вот потеря бентонитовых полигонов кошек реально расстроила, интернет худо-бедно - худо, конечно, чаще, - но таки тянет - что ещё? предназначения? глубокие содержания? - то ли не там ищем, то ли не то находим.