Шестнадцатилетняя
Наверное, в 16 лет они все такие, особенные. Когда мы познакомились, я не обратила никакого внимания на ее ровные скулы и выпирающие ключицы, на большие родинки на груди и на идеально округлые бедра. Она была самая младшая, когда мы собирались большой компанией моделей, пили шампанское и вино, курили красный кальян на подушках в большой комнате, разговаривали о расставаниях с мужчинами и обсуждали самое стыдное.
Я постоянно пила в то время. Вечно прятала где-нибудь бутылку чего-то покрепче, а потом сладко засыпала в объятиях очередной модели или все того же мужчины. У меня были рыжие волосы, я верила в любовь и в силу голой груди в искусстве. Мы были какими-то романтично юными и свободными. Мы жили в сталинках с громадными окнами, смотрели на закаты с последних этажей и слишком любили себя. Мы все были пропитаны мокрой осенней романтикой города и этим было невозможно не наслаждаться.
В один вечер, когда я выкуривала очередную сигарету и рассматривала осенние листья со своего большого балкона, она позвонила. Радостно рассказала какую-то историю о своих котах и пригласила выпить кофе. Пообещала позвать кого-нибудь еще из моделей, но в итоге почему-то никто не смог и в полутемной кофейне возле моего дома мы оказались одни.
Я красила губы ярко-розовой помадой, пила крепкий кофе и слушала ее истории о жизни. Большинство из них казались такими надуманными, такими милыми и наивными, что я пропускала их мимо ушей, время от времени одобрительно кивая. Когда она говорила, я рассматривала ее большие сочные губы. Верхняя была немного меньше нижней и трещинки на ней были не такие глубокие. Губы были очень полными и чересчур ровными, слишком выделялись на ее светлой коже. Тогда в кофейне мои мысли о влажной нижней губе прервало резкое молчание. Я подняла глаза и поняла, что она собирается сказать мне что-то очень важное. Она рассказывала, что ей нравятся девушки, что никогда не нравился ни один парень, что она встречалась со своей подругой и что она очень похожа на меня. Она старательно заглядывала мне в глаза, чтобы донести ту, самую важную новость, но я по-прежнему рассматривала ее нежные губы и повторяла, что это проходящий максимализм. Я допила остатки своего остывшего кофе, проводила ее на метро и пошла курить очередную на свой большой балкон.
Год мы были вместе. Я звонила ей, когда мне было плохо, когда мне было скучно, когда я напивалась до потери сознания и когда расставалась со своим мужчиной. Она приезжала в ту же минуту, привозила коробку бельгийских трюфелей и много вина, обнимала меня крепко-крепко и начинала рассказывать, что по словам ее мамы проходит все, пройдет и это. Она заливала в меня вино, водку, коктейли и разного цвета ром, доводила до дома и до ума, укладывала спать и, надев мою длинную выцветшую майку с Джоном Ленноном, ложилась рядом. Мы катались вместе на такси по ночному городу, курили крепкие сигареты, танцевали, когда все вокруг сидят и каждый вечер ходили в один и тот же бар. Она остригла волосы и стала похожа на слишком красивого мальчика, сопровождающего меня всегда и везде. По утрам она готовила мне омлет с молоком, аккуратно выливая все до последней капли на сковороду. Я до сих пор готовлю омлет точно так же, повторяя каждое ее движение, хотя, наверное, уже почти ее не вспоминаю.
те самые ноги на мой пьяный зенит
Мне постоянно казалось, что она ненастоящая. Каждое ее движение было пропитано какой-то странной элегантностью, грациозностью, у нее был заразительный, слишком красивый и идеальный смех, она слишком любила все вокруг, слишком любила себя, абсолютно не доходя до эгоизма, она не пользовалась косметикой, ладила с детьми и совсем ничего не боялась. Я знала, что когда-то она уйдет от меня к мужчине, как когда-то я ушла от своей первой любви. Я знала и мне оставалось только ждать.
Когда это случилось, я сидела на полу в своей комнате, обрывала от волнения завядшие листья фикуса и не знала, как кому-то ее отдать. Она была моя, абсолютно моя. Такая маленькая, непосредственная, наигранная и естественная, глупая и умная. Я могла позвать или выгнать ее в любую минуту, а тут она уходила сама. Она звонила, плакала в трубку, просила прощения и все равно врала раз за разом. Я делала себе какао, купленное специально для нее, и часами объясняла, что такое ложь. Она плакала, а потом ехала к тому мужчине и поила его разноцветным ромом, рассказывая про меня. Я перестала брать трубку, отвечать на сообщения и просто попросила меня забыть. В следующий раз я увидела ее месяцев через шесть. Она светилась от счастья, прижимала свои пухлые губы к белой чашке капучино, а не к бокалу вина, как со мной, и обнимала мужчину, который целовал ее уже отросшие волосы и не давал приблизиться ко мне на лишний сантиметр.
Когда я улетала, она не пришла. Ее не было на прощальной вечеринке, не было на моем дне рождения, не было в аэропорту. За два месяца до моего отъезда из страны, она пришла ко мне в неврологическое отделение, обняла как-то по холодному и подарила жирафа, которого я до сих пор ношу на связке ключей. Мы встретились в последний раз в нашем баре, я полтора часа рассматривала ее губы, пока она рассказывала о своем мужчине и разошлись, наверное, навсегда. Я не вспоминаю ее совсем. Даже когда готовлю омлет или пью ром. Она просила меня никогда ни о чем не жалеть и я всегда буду хранить где-то кусочек этой юной романтики.