Кость раздора
Григоренковскую «Кость раздора», конечно, грызть-читать бы непременно всем. Не только за садняще злободневными темами - за языком. Не припомню, кто бы ещё сейчас писал у нас таким густым, духмяным языком. Самсонов разве что, но у Самсонова язык - всегда усилие: вычерпнуть небывалым, едва ли не надуманным словом новые же, никем доселе не открытые смыслы. А у Григоренко, кажется, это естественный ток неоскудевающей традиции - земных хроник и церковных писаний, целокупного мирочувствия:
Мысль о смерти - смутная, солоноватая и в меру тяжёлая - не пробуждала в нём страха, не тяготила болью от неизбежности. Никто из живущих в этих пределах от края до края не мог припомнить - за чаркой ли, в долгом походе или на промысле - ни единой покойной в старости смерти козацкой. Не водилось такого, хотя люди - братья, соседи по времени и по заботам любили грешный сей свет, любили землю, на которой они родились для тяжкой хлебной работы и жатвы. Кто из них хотел умереть по воле своей? Разве что сиромаха безродный. Но так получалось, - и с этим ничего нельзя было поделать. Это знал каждый воин, который в затишье ходил за сохой, вспарывая чернозёмные душистые недра, это знала каждая женщина, носящая под сердцем ребёнка для жизни, чтобы в три малых годка посадить младенчика, обряженного в первые свои шароварцы и в крестильную рубашонку, на тёплый круп войскового коня за широкую отцовскую спину и втайне молиться за сына, за мужа - чтобы подольше их смерть не брала... И каждый из них, людей народа его, посполитых и войсковых, был равно готов как жить, так и умереть. Смертью ненапрасной и славной для остающихся жить. Потому что нет смерти, когда за тобой в этом сверкающем и удивительном мире живого остается твоё доброе, за что отдана твоя жизнь, и остаются те, безмерно любимые, коим ты дал жить в счастье и тяжести времени дней... Может, кто-то продолжит твоё дело, пройдёт до конца твой путь до цели, до которой ты не дошёл. Да и как же иначе, если сыновья, подрастая уже зачастую в сиротстве, знают от материнской утробы те две работы, которые знаешь и ты: хлебопашествовать и воевать, - когда с низовьев Днепра, от Сечи, медной пеной докатится до окоёма круглый, как ядро, стон колокола войскового. Так нечего здесь судить и страшиться. Божий промысел на все твои дни, ему и доверься с молитвой. И если судьба тысячеусто избирает тебя на святое служение христианской войны - радуйся, свете, за честь, и сражайся без страха (с) Алексей Григоренко «Кость раздора. Малороссийские хроники»
Жаль только, вот из-за этого же плетения словес прочитают как раз немногие. А надо бы, чтобы многие - потому что с первых же страниц так точно и так больно про триединую мою многострадальную родину. И про другую, оскольчатую, чешуйчатую, чёрную посполитую - давно уже нелюбимую в беспощадной нынешней замятне, но оттого не менее свою, родную... Казалось, уже и язык забыла - так вот же он, вкрадчивый шелест в ушах и в горле, знакомый и понятный до последней ноты колдовской своей, проклятой музыки: O rządzie i jedności Kościoła Bożego pod jednym pasterzem i o greckim i ruskim od tej jedności odstąpieniu.
Видать, так и гореть в душе этой неизбывной язве, пока не наберёшься мужества выпустить собственных зверей из подрёберной ознобчатой тьмы...
Мысль о смерти - смутная, солоноватая и в меру тяжёлая - не пробуждала в нём страха, не тяготила болью от неизбежности. Никто из живущих в этих пределах от края до края не мог припомнить - за чаркой ли, в долгом походе или на промысле - ни единой покойной в старости смерти козацкой. Не водилось такого, хотя люди - братья, соседи по времени и по заботам любили грешный сей свет, любили землю, на которой они родились для тяжкой хлебной работы и жатвы. Кто из них хотел умереть по воле своей? Разве что сиромаха безродный. Но так получалось, - и с этим ничего нельзя было поделать. Это знал каждый воин, который в затишье ходил за сохой, вспарывая чернозёмные душистые недра, это знала каждая женщина, носящая под сердцем ребёнка для жизни, чтобы в три малых годка посадить младенчика, обряженного в первые свои шароварцы и в крестильную рубашонку, на тёплый круп войскового коня за широкую отцовскую спину и втайне молиться за сына, за мужа - чтобы подольше их смерть не брала... И каждый из них, людей народа его, посполитых и войсковых, был равно готов как жить, так и умереть. Смертью ненапрасной и славной для остающихся жить. Потому что нет смерти, когда за тобой в этом сверкающем и удивительном мире живого остается твоё доброе, за что отдана твоя жизнь, и остаются те, безмерно любимые, коим ты дал жить в счастье и тяжести времени дней... Может, кто-то продолжит твоё дело, пройдёт до конца твой путь до цели, до которой ты не дошёл. Да и как же иначе, если сыновья, подрастая уже зачастую в сиротстве, знают от материнской утробы те две работы, которые знаешь и ты: хлебопашествовать и воевать, - когда с низовьев Днепра, от Сечи, медной пеной докатится до окоёма круглый, как ядро, стон колокола войскового. Так нечего здесь судить и страшиться. Божий промысел на все твои дни, ему и доверься с молитвой. И если судьба тысячеусто избирает тебя на святое служение христианской войны - радуйся, свете, за честь, и сражайся без страха (с) Алексей Григоренко «Кость раздора. Малороссийские хроники»
Жаль только, вот из-за этого же плетения словес прочитают как раз немногие. А надо бы, чтобы многие - потому что с первых же страниц так точно и так больно про триединую мою многострадальную родину. И про другую, оскольчатую, чешуйчатую, чёрную посполитую - давно уже нелюбимую в беспощадной нынешней замятне, но оттого не менее свою, родную... Казалось, уже и язык забыла - так вот же он, вкрадчивый шелест в ушах и в горле, знакомый и понятный до последней ноты колдовской своей, проклятой музыки: O rządzie i jedności Kościoła Bożego pod jednym pasterzem i o greckim i ruskim od tej jedności odstąpieniu.
Видать, так и гореть в душе этой неизбывной язве, пока не наберёшься мужества выпустить собственных зверей из подрёберной ознобчатой тьмы...