Не говори вслух
...вообще говоря, конечно, сводить «Аустерлиц» к жанру autofiction - значит серьёзно обеднять его восприятие. Зебальд, безусловно, пользуется основными приёмами создания документальной прозы, как-то:
- выстраивание сюжетного полотна на теме памяти/забвения и через её отражение в зыбкой, вращающейся и пунктирной композиции текста, в которой хронология то загибает петли Нестерова во фрактальные узоры, а то и вовсе с размаху обрушивается в провал, дна которого никто не видал;
- игра с выстраивающимися в линейную цепь рассказчиками, когда повествование не просто предельно субъективируется, но пропускается последовательно через систему фильтров и линз: «Вера вспоминала, сказал Аустерлиц, как Максимилиан рассказывал, что...»;
- повышенная зависимость от личностного восприятия (сохранившихся (или якобы сохранившихся)) фактов, облачённых в цветные лохмотья эмоциональных оценок, когда реальность заслоняется нарративом, а логику событийности подменяет рискованная убедительность ассоциаций.
Всё это, впрочем, вкупе с опорой на действительные фрагменты истории, служащие инструментом фальшивой верификации всем окружающим их облакам вымысла, работает на выстраивание абсолютно художественной, «умышленной» прозы, несколько напоминая тем первый из толстовских «Севастопольских рассказов», где манипулятивный отбор фактов тоже быстро подкреплялся навязчивым желанием повествователя контролировать не только восприятие их читателем, но и возможную его оценку оных.
(Подсказка: вы не обязаны разделять взгляд рассказчика ли, героя, даже если он и подаётся как естественный и не имеющий альтернативы. Единожды распознав под примиряющей вывеской « прогрессивного человечества», отрицающего империализм, тоталитаризм, милитаризм и прочие клизмы, агрессивную опеку просвещённейшего куратора, приемлемую разве что в разговоре с умственно отсталым, начинаешь куда как способней противоречить и отстаивать свою землю.)
Тема Зебальда (и болезненная щепетильность её), однако, вынуждает его работать менее различимыми полутонами - и в конечном счёте за детективом о восстановлении биографии Аустерлица проступает куда как более глобальный детектив о выстраивании его автором всей разбалансированной (и при том крепко сбитой) суггестивности. Истинный смысл рассказываемого то всплывает поверх расходящихся концентрически кругов мотивов, которые буквально надо собирать в единое целое из разбросанных по тексту крупиц и вариаций, а то и вовсе вытягивается из тягостного умолчания, прикрытого подробно расписанным, но всё-таки неполным сравнением: полшага вслух, остальное в уме.
Мальчиком Аустерлиц рассматривает в детской Библии (или уже взрослый Аустерлиц сочиняет памятью это пристальное разглядывание) картинку, изображающую лагерь народа Израилева, под руководством Моисея блуждающего в затянутых поисках Земли обетованной, - и, наблюдая странное сходство рисунка с окружающим его валлийским пейзажем, невольно переносит на него чувство родственной сопричастности (или пророчески ощущает свою сопричастность ещё незнаемой крови). Казалось бы, уже это наслоение детского и взрослого, давнего воспоминания и нынешнего знания, внутреннего ощущения и его словесного воплощения при рассказывании другому даёт нам необходимый эффект бликующей зыби, уничтожающей чёткость «дождливой» перечёркнутости, заштрихованности - оба мотива будут назойливо предлагаться текстом читателю в качестве служебной лупы, авторского «ключа» к роману. А тут ещё посредничество рассказчика, одновременно затрудняющее атрибуцию любого мнения (кто так думает, ощущает и формулирует: маленький Аустерлиц? взрослый Аустерлиц? безымянный рассказчик? сам Зебальд?) и превращающее его в неодолимые узы: спаянное единой интонацией текста, полотно сюжета воспринимается как единственно возможное, тогда как на деле, возможно, соткано из разнородных материй - ощущений одного, мыслей другого, описаний третьего, маячащего за ними замысла четвёртого.
(Само по себе прекрасно, конечно, как текст об «Аустерлице» самовольно превращается в стилистическое подобие «Аустерлица» - и вот ты уже сыплешь бисером абстракций и терминов, растекаешься мысью по древу бесконечных фраз, отвлекаешься на попутное, чтобы внезапно вернуться к брошенному, и кружишь вокруг действительно значимого, не называя его напрямую.)
И ни словом, ни даже паузой, не обмолвятся эти совпадающие и перетекающие один в другого голоса, что в действительности напоминает лагерь в скудной пустынной местности, окружённый квадратом изгороди и увенчанный столбом поднимающегося дыма, во что инвертируется поиск благословенного отдыха и соприродность ковчегу Божества, почему Аустерлиц ощущает в нём своё тайное, доличностное прошлое и свою сокровенную суть. Читатель должен догадаться сам - а догадавшись, отшатнуться, сражённый продирающим душу ознобом понимания.
Но - так и не сказать - так и не сказать вслух.
- выстраивание сюжетного полотна на теме памяти/забвения и через её отражение в зыбкой, вращающейся и пунктирной композиции текста, в которой хронология то загибает петли Нестерова во фрактальные узоры, а то и вовсе с размаху обрушивается в провал, дна которого никто не видал;
- игра с выстраивающимися в линейную цепь рассказчиками, когда повествование не просто предельно субъективируется, но пропускается последовательно через систему фильтров и линз: «Вера вспоминала, сказал Аустерлиц, как Максимилиан рассказывал, что...»;
- повышенная зависимость от личностного восприятия (сохранившихся (или якобы сохранившихся)) фактов, облачённых в цветные лохмотья эмоциональных оценок, когда реальность заслоняется нарративом, а логику событийности подменяет рискованная убедительность ассоциаций.
Всё это, впрочем, вкупе с опорой на действительные фрагменты истории, служащие инструментом фальшивой верификации всем окружающим их облакам вымысла, работает на выстраивание абсолютно художественной, «умышленной» прозы, несколько напоминая тем первый из толстовских «Севастопольских рассказов», где манипулятивный отбор фактов тоже быстро подкреплялся навязчивым желанием повествователя контролировать не только восприятие их читателем, но и возможную его оценку оных.
(Подсказка: вы не обязаны разделять взгляд рассказчика ли, героя, даже если он и подаётся как естественный и не имеющий альтернативы. Единожды распознав под примиряющей вывеской « прогрессивного человечества», отрицающего империализм, тоталитаризм, милитаризм и прочие клизмы, агрессивную опеку просвещённейшего куратора, приемлемую разве что в разговоре с умственно отсталым, начинаешь куда как способней противоречить и отстаивать свою землю.)
Тема Зебальда (и болезненная щепетильность её), однако, вынуждает его работать менее различимыми полутонами - и в конечном счёте за детективом о восстановлении биографии Аустерлица проступает куда как более глобальный детектив о выстраивании его автором всей разбалансированной (и при том крепко сбитой) суггестивности. Истинный смысл рассказываемого то всплывает поверх расходящихся концентрически кругов мотивов, которые буквально надо собирать в единое целое из разбросанных по тексту крупиц и вариаций, а то и вовсе вытягивается из тягостного умолчания, прикрытого подробно расписанным, но всё-таки неполным сравнением: полшага вслух, остальное в уме.
Мальчиком Аустерлиц рассматривает в детской Библии (или уже взрослый Аустерлиц сочиняет памятью это пристальное разглядывание) картинку, изображающую лагерь народа Израилева, под руководством Моисея блуждающего в затянутых поисках Земли обетованной, - и, наблюдая странное сходство рисунка с окружающим его валлийским пейзажем, невольно переносит на него чувство родственной сопричастности (или пророчески ощущает свою сопричастность ещё незнаемой крови). Казалось бы, уже это наслоение детского и взрослого, давнего воспоминания и нынешнего знания, внутреннего ощущения и его словесного воплощения при рассказывании другому даёт нам необходимый эффект бликующей зыби, уничтожающей чёткость «дождливой» перечёркнутости, заштрихованности - оба мотива будут назойливо предлагаться текстом читателю в качестве служебной лупы, авторского «ключа» к роману. А тут ещё посредничество рассказчика, одновременно затрудняющее атрибуцию любого мнения (кто так думает, ощущает и формулирует: маленький Аустерлиц? взрослый Аустерлиц? безымянный рассказчик? сам Зебальд?) и превращающее его в неодолимые узы: спаянное единой интонацией текста, полотно сюжета воспринимается как единственно возможное, тогда как на деле, возможно, соткано из разнородных материй - ощущений одного, мыслей другого, описаний третьего, маячащего за ними замысла четвёртого.
(Само по себе прекрасно, конечно, как текст об «Аустерлице» самовольно превращается в стилистическое подобие «Аустерлица» - и вот ты уже сыплешь бисером абстракций и терминов, растекаешься мысью по древу бесконечных фраз, отвлекаешься на попутное, чтобы внезапно вернуться к брошенному, и кружишь вокруг действительно значимого, не называя его напрямую.)
И ни словом, ни даже паузой, не обмолвятся эти совпадающие и перетекающие один в другого голоса, что в действительности напоминает лагерь в скудной пустынной местности, окружённый квадратом изгороди и увенчанный столбом поднимающегося дыма, во что инвертируется поиск благословенного отдыха и соприродность ковчегу Божества, почему Аустерлиц ощущает в нём своё тайное, доличностное прошлое и свою сокровенную суть. Читатель должен догадаться сам - а догадавшись, отшатнуться, сражённый продирающим душу ознобом понимания.
Но - так и не сказать - так и не сказать вслух.