Ослепительны и легки
Кто-то слушает скрипки валькирий, а у меня в ушах мерно бьются русалочьи песни, проникая в костный мозг прохладной лаской интонаций:
Корабли лежат разбиты, сундуки стоят раскрыты,
Изумруды и рубины рассыпаются дождём.
Соглашайся быть богатым, соглашайся быть счастливым,
Оставайся, мальчик, с нами - будешь нашим королём!
Всякий раз, как этот потусторонний зов цепляет злым крючком под ребро - Боже мой, всякий раз просыпаешься в слезах, загребая пену простыни беспомощными руками. И мерцают, мерцают сквозь забившуюся внутрь черепа тьму эти проклятые подводные сокровища - тяжёлые фолианты, стопки конфетного груза, неизбывные кольца в земле... ожерелья, броши, сверкающая тяжесть воображаемого небытия.
В этот раз запомнилась маленькая подковка на кручёном шнурке, усыпанная угловатыми чёрными бриллиантами - как осколками дальних снарядов, неизменно взрывающихся в подвздошье. Античная гидрия из молочно-розового агата, окружённая орбитальными кольцами морозного кварца. И три одинаковых - что может быть отчаянней - броши: кольца посаженных в ячейки золотистых топазов, и под верхней дугой, будто ртутный колокольчик, дрожит чёрная жемчужина, опрокидывая в себя зрачок. А ведь было ещё, были груды бесценных даров, вереницы речей, запрашивающие взгляды: останься, живи с нами, рассказывай нам свои сказки, унизывай шею, и пальцы, и запястья блеском нашей несомненной любви...
Я почему, как заслышу, что в море воют ураганы, так сразу вспоминаю про Гумилёва - не только ведь из-за колдовского ритма «Волшебной скрипки». Просто он умел: внутренней уверенностью в собственном долге перед кровью и памятью переламывать тоску этого неотрывного взгляда, зовущего уйти с головой к янтарным скалам и роскошным садам, к русалочьим песням, сулящим все сокровища мира и отчаянье духа. Откуда, если не из потусторонней глубины, возникали все эти цветистые сполохи, зачарованные жемчуга, в которые сладко рядить Победу, - потому что надо рассыпать их, потому что они, кажется, уже проступают солью на ладонных линиях, а влюблённые волны несут ещё и ещё, маня оставить навсегда злое логовище огня.
А Гумилёв - наступал, кричал, делал то, что, казалось, нельзя было сделать... то, что не делать было нельзя. И неважно, четыре дня без еды или в петлях головной боли, скрипучей, как сахар, и блуждающей, как еле слышная музыка, - но нельзя умереть и нельзя поддаться русалочьим голосам, пока есть золотое сердце России и дымный след отступающего врага. И то, и другой, как водится, ни в чём от нас не зависят. Ни того, ни другого без нас, как водится, просто бы не было.
Подводным драгоценностям придётся подождать. Куда они денутся.
Корабли лежат разбиты, сундуки стоят раскрыты,
Изумруды и рубины рассыпаются дождём.
Соглашайся быть богатым, соглашайся быть счастливым,
Оставайся, мальчик, с нами - будешь нашим королём!
Всякий раз, как этот потусторонний зов цепляет злым крючком под ребро - Боже мой, всякий раз просыпаешься в слезах, загребая пену простыни беспомощными руками. И мерцают, мерцают сквозь забившуюся внутрь черепа тьму эти проклятые подводные сокровища - тяжёлые фолианты, стопки конфетного груза, неизбывные кольца в земле... ожерелья, броши, сверкающая тяжесть воображаемого небытия.
В этот раз запомнилась маленькая подковка на кручёном шнурке, усыпанная угловатыми чёрными бриллиантами - как осколками дальних снарядов, неизменно взрывающихся в подвздошье. Античная гидрия из молочно-розового агата, окружённая орбитальными кольцами морозного кварца. И три одинаковых - что может быть отчаянней - броши: кольца посаженных в ячейки золотистых топазов, и под верхней дугой, будто ртутный колокольчик, дрожит чёрная жемчужина, опрокидывая в себя зрачок. А ведь было ещё, были груды бесценных даров, вереницы речей, запрашивающие взгляды: останься, живи с нами, рассказывай нам свои сказки, унизывай шею, и пальцы, и запястья блеском нашей несомненной любви...
Я почему, как заслышу, что в море воют ураганы, так сразу вспоминаю про Гумилёва - не только ведь из-за колдовского ритма «Волшебной скрипки». Просто он умел: внутренней уверенностью в собственном долге перед кровью и памятью переламывать тоску этого неотрывного взгляда, зовущего уйти с головой к янтарным скалам и роскошным садам, к русалочьим песням, сулящим все сокровища мира и отчаянье духа. Откуда, если не из потусторонней глубины, возникали все эти цветистые сполохи, зачарованные жемчуга, в которые сладко рядить Победу, - потому что надо рассыпать их, потому что они, кажется, уже проступают солью на ладонных линиях, а влюблённые волны несут ещё и ещё, маня оставить навсегда злое логовище огня.
А Гумилёв - наступал, кричал, делал то, что, казалось, нельзя было сделать... то, что не делать было нельзя. И неважно, четыре дня без еды или в петлях головной боли, скрипучей, как сахар, и блуждающей, как еле слышная музыка, - но нельзя умереть и нельзя поддаться русалочьим голосам, пока есть золотое сердце России и дымный след отступающего врага. И то, и другой, как водится, ни в чём от нас не зависят. Ни того, ни другого без нас, как водится, просто бы не было.
Подводным драгоценностям придётся подождать. Куда они денутся.