Pick them all
Пятнадцатилетняя Ванесса показывает своё стихотворение сорокадвухлетнему Джейкобу Стрейну, преподавателю литературы в колледже, оказывающему ей двусмысленные и не вполне приличные знаки внимания. Стихотворение написано ею по мотивам не то кошмара, не то эротического сна, действие в котором происходило не то в кабинете Стрейна, не то в её спальне - она очевидно не в состоянии определиться ни с первым, ни со вторым, ни даже с тем, зачем конкретно приносит стихотворение учителю. Она пытается оттолкнуть его? поощрить его? Он возвращает ей стихотворение с пометкой: «Ванесса, меня немного пугает этот текст». Пройдёт всего несколько дней, и посреди урока литературы он погладит её колено - тайком и без спроса.
Всего лишь эпизод из «Моей тёмной Ванессы» Кейт Элизабет Расселл - вовсе даже незначительный по сравнению со всем остальным. Но он как нельзя лучше отражает общее впечатление от романа - написанного пугающе хорошо. Не в последнюю очередь - за счёт принципиальной неопределённости, с которой его сюжет колеблется как раз-таки между кошмаром и эротическим сном. И попытка подкрутить имеющуюся оптику, чтобы сделать историю более чёткой, - заведомая ошибка. Причём неважно, в какую именно сторону вы будете крутить.
Расселл решительно заявит в предисловии: несмотря на переклички истории Ванессы с её собственной биографией, сюжет вымышлен - как только может быть вымышлен сюжет о недозволенной связи взрослого мужчины и девочки-подростка в эпоху вседовлеющего MeToo. Её героиня сама воспринимает свою историю, как очередной клип Фионы Эппл. Современную версию «Лолиты». Новый сезон «Твин Пикс». После первого же обвинения в том, что она занимается эстетизацией чужих травм, Расселл признается: это её история. Её травма. Её нутряная боль.
И все ей поверят. И этого будет достаточно, чтобы эти все - и критики, и читатели - рассуждали исключительно о тематике, видя в «Моей тёмной Ванессе» социальный роман со всем положенным ему набором клише: «исповедь жертвы», «культура растления», «виктимность», «гнёт молчания» и «терапия освобождения»... Ну, или так: harassment, abuser, stalking. Или даже так: «педофилия» и «стокгольмский синдром». Тогда как куда полезней было бы, по примеру Ролана Барта, забыть об авторе и, по примеру формалистов, посмотреть на её текст, как на набор приёмов, искусно и безжалостно манипулирующих вниманием читателя.
«Руби как-то сказала мне, что я её любимый клиент, потому что со мной всякий раз выясняется, что нужно развернуть ещё один слой, раскопать что-то, прежде не обнаруженное», - признаётся Ванесса, рассказывая о своих сенсах психотерапии. Заподозрить в ней после этого недостоверного рассказчика разумно. А вот предполагать, что в финале развернётся действительно последний слой и обнаружится истина, - как минимум самонадеянно.
«Истина» Ванессы - не в том, чтобы избавлять её от якобы лишних слоёв и маскирующих слов. Нет, чтобы увидеть этот бутон во всей его красоте и чудовищности, нужно подобрать и учесть все лепестки до единого. Как бы вас ни отвлекали попытками сделать больно.
***
...полушёпотом, который превращает мои кости в молоко...
*
- Значит, ты пострадала от предательства, - сказал он, имея в виду, что меня предала Дженни.
Раньше я об этом не задумывалась, и при этой мысли по моему телу разлилось тепло. Я пострадала. Дело было вовсе не в том, что я отпугнула её своей привязанностью и бурными чувствами. Нет, мне причинили зло.
*
В девять лет я в последний раз в жизни пыталась залезть на дерево и упала. Его объятия ощущались ровно так же, как то падение: земля взмывала мне навстречу, а не наоборот, она словно поглощала меня в первые секунды после приземления.
*
Я носила его книги с собой, читала, когда только могла, в каждую свободную минуту, за завтраком, за обедом. Я начала осознавать, что дело не в том, понравятся ли мне книги; скорее он давал мне разные линзы, сквозь которые я могла смотреть на себя. Стихи были подсказками, помогающими мне понять, почему он так заинтересован, что такого он во мне нашёл.
*
Как-то днём Стрейн рассказал мне, что мое имя придумал ирландский писатель Джонатан Свифт. Он был знаком с женщиной по имени Эстер Ваномри. Прозвище у неё было Эсса.
- Он разъял её имя на части и сложил их по-другому, - сказал Стрейн. - Ван-эсса стала Ванессой. Тобой.
Я не говорила этого, но иногда чувствовала, что именно так он поступает со мной - разнимает на части и складывает их по-другому.
*
Разобью ему сердце? Я попыталась вообразить подобную власть: я держу сердце Стрейна в своих руках, оно принадлежит мне и я могу его мучить. Но даже когда я представляла, как оно бьётся и пульсирует в моих ладонях, оно оставалось моим хозяином, вело меня за собой, отбрасывало из стороны в сторону, а я держалась изо всех сил и не могла отпустить.
- Может, это ты разобьёшь сердце мне, - сказала я.
- Это невозможно.
- Почему?
- Потому что так подобные истории не заканчиваются.
- А почему наша история вообще должна закончиться?
*
Я могла бы присоединиться к этому движению, в котором тысячи женщин возводят стены из каждого несчастья в своей жизни, но я не собираюсь лгать, чтобы стать как все. Не собираюсь называть себя жертвой. Если таких женщин, как Тейлор, утешает этот ярлык - на здоровье.
*
Меня медленно тянули в пламя - почему все так боятся признать, как приятно это бывает?
*
Она была права, я солгала. Я без всяких угрызений совести позволила ей верить в то, во что ей хотелось верить. По большому счету, это даже не казалось мне ложью. Скорее я придавала правде форму, совпадающую с тем, что ей нужно было услышать.
*
Я понимаю, как легко могла бы превратить свои постыдные привычки в диагноз. Я ночи напролёт читала о посттравматическом расстройстве и мысленно ставила галочку напротив каждого симптома; однако, думая о том, как легко объяснить всё во мне болезнью, я испытываю странное разочарование. А дальше что? Лечение, лекарства, новая жизнь? Кому-то это может показаться хеппи-эндом, но для меня это лишь обрыв в пропасть, ревущая внизу вода.
*
Я ни разу ещё об этом так подробно не рассказывала. Сомневаюсь, что я вообще когда-либо смотрела на те события с точки зрения хронологии и видела, как одно влекло за собой другое. Обычно в голову мне приходят только обрывочные воспоминания, словно осколки стекла.
*
- Вы верите девушкам, которые его обвинили?
Я, не колеблясь, отвечаю отрицательно, и, взглянув на неё, вижу, как она быстро хлопает глазами от удивления.
- По-вашему, они лгут, - говорит она.
- Не совсем. По-моему, они чересчур увлеклись.
- Увлеклись чем?
- Этой нынешней истерией. Постоянными обвинениями. Ну, это же целое движение, правда? Так это называют люди. А когда видишь такое напористое движение, к нему, естественно, хочется присоединиться, но, чтобы тебя приняли, с тобой обязательно должно случиться что-нибудь ужасное. Преувеличения неизбежны.
*
Я любила колледж, не хотела его заканчивать, не хотела уезжать.
По словам Стрейна, мне нужно было контекстуализировать своё нежелание взрослеть; в моём возрасте всех тянуло к самовиктимизации.
- Перед такой психологической установкой особенно трудно устоять молодым женщинам, - говорил он. - Миру выгодно, чтобы вы оставались беспомощными.
По его словам, в нашей культуре виктимность считалась продлением детства. Так что, выбирая психологию жертвы, женщина освобождается от личной ответственности, что, в свою очередь, побуждает других заботиться о ней, поэтому, однажды выбрав виктимность, женщина продолжает выбирать её снова и снова.
*
- Я не могу лишиться того, за что так долго держалась. Понимаете? - Мне так больно из себя это выдавливать, что у меня искажается лицо. - Мне просто действительно нужно, чтобы это было историей любви. Понимаете? Мне правда-правда это нужно.
- Знаю, - говорит она.
- Потому что если это не история любви, то что?
*
Пожалуй, такова была цена откровенности, даже под видом выдумки - стоило пойти на откровенность, и людей начинало интересовать только это. Хотелось тебе того или нет, но твоё признание становилось твоей единственной характеристикой.
Всего лишь эпизод из «Моей тёмной Ванессы» Кейт Элизабет Расселл - вовсе даже незначительный по сравнению со всем остальным. Но он как нельзя лучше отражает общее впечатление от романа - написанного пугающе хорошо. Не в последнюю очередь - за счёт принципиальной неопределённости, с которой его сюжет колеблется как раз-таки между кошмаром и эротическим сном. И попытка подкрутить имеющуюся оптику, чтобы сделать историю более чёткой, - заведомая ошибка. Причём неважно, в какую именно сторону вы будете крутить.
Расселл решительно заявит в предисловии: несмотря на переклички истории Ванессы с её собственной биографией, сюжет вымышлен - как только может быть вымышлен сюжет о недозволенной связи взрослого мужчины и девочки-подростка в эпоху вседовлеющего MeToo. Её героиня сама воспринимает свою историю, как очередной клип Фионы Эппл. Современную версию «Лолиты». Новый сезон «Твин Пикс». После первого же обвинения в том, что она занимается эстетизацией чужих травм, Расселл признается: это её история. Её травма. Её нутряная боль.
И все ей поверят. И этого будет достаточно, чтобы эти все - и критики, и читатели - рассуждали исключительно о тематике, видя в «Моей тёмной Ванессе» социальный роман со всем положенным ему набором клише: «исповедь жертвы», «культура растления», «виктимность», «гнёт молчания» и «терапия освобождения»... Ну, или так: harassment, abuser, stalking. Или даже так: «педофилия» и «стокгольмский синдром». Тогда как куда полезней было бы, по примеру Ролана Барта, забыть об авторе и, по примеру формалистов, посмотреть на её текст, как на набор приёмов, искусно и безжалостно манипулирующих вниманием читателя.
«Руби как-то сказала мне, что я её любимый клиент, потому что со мной всякий раз выясняется, что нужно развернуть ещё один слой, раскопать что-то, прежде не обнаруженное», - признаётся Ванесса, рассказывая о своих сенсах психотерапии. Заподозрить в ней после этого недостоверного рассказчика разумно. А вот предполагать, что в финале развернётся действительно последний слой и обнаружится истина, - как минимум самонадеянно.
«Истина» Ванессы - не в том, чтобы избавлять её от якобы лишних слоёв и маскирующих слов. Нет, чтобы увидеть этот бутон во всей его красоте и чудовищности, нужно подобрать и учесть все лепестки до единого. Как бы вас ни отвлекали попытками сделать больно.
***
...полушёпотом, который превращает мои кости в молоко...
*
- Значит, ты пострадала от предательства, - сказал он, имея в виду, что меня предала Дженни.
Раньше я об этом не задумывалась, и при этой мысли по моему телу разлилось тепло. Я пострадала. Дело было вовсе не в том, что я отпугнула её своей привязанностью и бурными чувствами. Нет, мне причинили зло.
*
В девять лет я в последний раз в жизни пыталась залезть на дерево и упала. Его объятия ощущались ровно так же, как то падение: земля взмывала мне навстречу, а не наоборот, она словно поглощала меня в первые секунды после приземления.
*
Я носила его книги с собой, читала, когда только могла, в каждую свободную минуту, за завтраком, за обедом. Я начала осознавать, что дело не в том, понравятся ли мне книги; скорее он давал мне разные линзы, сквозь которые я могла смотреть на себя. Стихи были подсказками, помогающими мне понять, почему он так заинтересован, что такого он во мне нашёл.
*
Как-то днём Стрейн рассказал мне, что мое имя придумал ирландский писатель Джонатан Свифт. Он был знаком с женщиной по имени Эстер Ваномри. Прозвище у неё было Эсса.
- Он разъял её имя на части и сложил их по-другому, - сказал Стрейн. - Ван-эсса стала Ванессой. Тобой.
Я не говорила этого, но иногда чувствовала, что именно так он поступает со мной - разнимает на части и складывает их по-другому.
*
Разобью ему сердце? Я попыталась вообразить подобную власть: я держу сердце Стрейна в своих руках, оно принадлежит мне и я могу его мучить. Но даже когда я представляла, как оно бьётся и пульсирует в моих ладонях, оно оставалось моим хозяином, вело меня за собой, отбрасывало из стороны в сторону, а я держалась изо всех сил и не могла отпустить.
- Может, это ты разобьёшь сердце мне, - сказала я.
- Это невозможно.
- Почему?
- Потому что так подобные истории не заканчиваются.
- А почему наша история вообще должна закончиться?
*
Я могла бы присоединиться к этому движению, в котором тысячи женщин возводят стены из каждого несчастья в своей жизни, но я не собираюсь лгать, чтобы стать как все. Не собираюсь называть себя жертвой. Если таких женщин, как Тейлор, утешает этот ярлык - на здоровье.
*
Меня медленно тянули в пламя - почему все так боятся признать, как приятно это бывает?
*
Она была права, я солгала. Я без всяких угрызений совести позволила ей верить в то, во что ей хотелось верить. По большому счету, это даже не казалось мне ложью. Скорее я придавала правде форму, совпадающую с тем, что ей нужно было услышать.
*
Я понимаю, как легко могла бы превратить свои постыдные привычки в диагноз. Я ночи напролёт читала о посттравматическом расстройстве и мысленно ставила галочку напротив каждого симптома; однако, думая о том, как легко объяснить всё во мне болезнью, я испытываю странное разочарование. А дальше что? Лечение, лекарства, новая жизнь? Кому-то это может показаться хеппи-эндом, но для меня это лишь обрыв в пропасть, ревущая внизу вода.
*
Я ни разу ещё об этом так подробно не рассказывала. Сомневаюсь, что я вообще когда-либо смотрела на те события с точки зрения хронологии и видела, как одно влекло за собой другое. Обычно в голову мне приходят только обрывочные воспоминания, словно осколки стекла.
*
- Вы верите девушкам, которые его обвинили?
Я, не колеблясь, отвечаю отрицательно, и, взглянув на неё, вижу, как она быстро хлопает глазами от удивления.
- По-вашему, они лгут, - говорит она.
- Не совсем. По-моему, они чересчур увлеклись.
- Увлеклись чем?
- Этой нынешней истерией. Постоянными обвинениями. Ну, это же целое движение, правда? Так это называют люди. А когда видишь такое напористое движение, к нему, естественно, хочется присоединиться, но, чтобы тебя приняли, с тобой обязательно должно случиться что-нибудь ужасное. Преувеличения неизбежны.
*
Я любила колледж, не хотела его заканчивать, не хотела уезжать.
По словам Стрейна, мне нужно было контекстуализировать своё нежелание взрослеть; в моём возрасте всех тянуло к самовиктимизации.
- Перед такой психологической установкой особенно трудно устоять молодым женщинам, - говорил он. - Миру выгодно, чтобы вы оставались беспомощными.
По его словам, в нашей культуре виктимность считалась продлением детства. Так что, выбирая психологию жертвы, женщина освобождается от личной ответственности, что, в свою очередь, побуждает других заботиться о ней, поэтому, однажды выбрав виктимность, женщина продолжает выбирать её снова и снова.
*
- Я не могу лишиться того, за что так долго держалась. Понимаете? - Мне так больно из себя это выдавливать, что у меня искажается лицо. - Мне просто действительно нужно, чтобы это было историей любви. Понимаете? Мне правда-правда это нужно.
- Знаю, - говорит она.
- Потому что если это не история любви, то что?
*
Пожалуй, такова была цена откровенности, даже под видом выдумки - стоило пойти на откровенность, и людей начинало интересовать только это. Хотелось тебе того или нет, но твоё признание становилось твоей единственной характеристикой.