Мне помнится тепло... (одним файлом)
* * *
Утро промозглое. Окна в испарине.
Пальцем веду по росе завиток,
он повторит очертанья Испании,
иль, может быть, - италийский сапог.
Там у них солнце в тoсканах с веронами,
в душах оно и в стаканах оно...
В нашем райцентре с тоской и воронами,
солнце еще не изобретено.
Только туман - протоплазма кефирная.
Реки пригрежу - в них небо плывет...
В наших гвадал...-понимаешь-...квивирах-то -
лишь исковерканный мартовский лед.
Но ничего. Мы дотерпим, мы сильные.
Кажется, чую в воздусях намек -
скоро разверзнется синь над осинами
и над припеком завьется парок.
Скоро в наш край, пустотою затаренный,
столько набьется страстей и тревог
что этот мир окаянно-окраинный
целую зиму представить не мог.
Движется сок и живица, и жижица
талого снега язвит башмаки
Скоро уже, в этом мире задышится
как и в раю задышать не моги...
Всю несерьезность вложивши в усилие
(встречный пускай хохотнет надо мной),
пну, как сапог апеннинский - Сицилию,
в ноги попавшийся ком ледяной.
* * *
Был март?.. Мне помнится тепло.
Был день воскресный - спи, блаженствуй.
А нас желанье путешествий,
прочь из уюта понесло...
Автобус был такой-сякой,
труба по радио и бонги.
Долгоиграющей бон-бонки
кристаллик таял за щекой...
Ну да, был март. Или апрель?
Вокруг все плакало и пело.
Автобус нес два наших тела
средь прочих пассажирских тел.
Была начальная весна...
Дождь сыпал бисер и стеклярус,
и нас не «лаз» или «икарус» -
любовь на крылышках несла.
...Ну, что ты споришь, не шуми.
Все было именно в апреле -
крестьянский рынок, вроде, в ПрЕнай,
и пряно пахло лошадьми.
И мы ходили средь мешков,
граблей, фиглЕй и ковырялок,
вдыхали чистый запах яблок
и мутный хмель от мужиков.
Мы накупили пустяков -
морковь с капустою, допустим...
И трех детей нашли в капусте,
играясь с рифмою к "морковь"...
* * *
День пришел, дождем шипя...
Понедельник,
мне бы взять назвать тебя -
полетельник.
Не электриком месить
вольт в ампере,
взмою, как паучья нить, -
в эмпиреи...
Или, скажем, на манер
малой тучи,
улечу я, инженер,
улетучусь...
До зарплаты или хоть
часик лишний
пусть меня отпустит плоть
к сферам вышним...
Зебра - это коль одел
пони тельник.
А коль дрыхнет весь отдел -
понедельник...
Не настанет никогда.
уикенда.
Даже милая среда -
как легенда...
Перегарный аромат,
мяты лица...
Боже, дай мне автомат -
застрелиться...
* * *
Апрельский туман - вороха меховые,
а в них и бормочущий берег реки,
и медленных крыльев шумы маховые,
и ветки, растущие вперегонки.
Я знаю (хотя и беспомощно зренье,
но слышу и все-таки вижу почти)
растут и летят, и гудят оперенья,
и хочется тоже лететь и расти,
прорваться туда, где за мокрым покровом,
за паром летучим, за странствием вод,
заря насыщается замыслом новым
и новой земля на заре предстает,
туда, где за белою тканью и тайной,
за газом и сглазом, медузьим желе -
порыв и желанье, любовь и летанье
и реки бурлят, и весна на земле.
* * *
Веселимся на пиру, духаримся ль кучеряво -
мы - травинки на юру или камушки у яра.
Сломит ветер, скинет вниз чья-то воля или случай -
и закончен экзерсис темнотою неминучей.
Нам собрата бы жалеть за назначенность планиды,
но вздымают слова плеть друг на друга индивиды.
Бог незряч и рок жесток, все сосчитаны подробно...
Но втыкает локоток ближний ближнему под ребра.
Много надо ли - плевок или мелкая подлянка.
И гляди - еще чуток извели того подранка.
Вроде, он де-факто жив, и де-юре - тоже, вроде,
но беда течет, как жир, по надорванной аорте...
Дорогая, мы с тобой тоже той модели слуги...
Ну давай закончат бой эти губы, эти руки.
Ты мне врешь, тебе я вру, и зачем-то вечно спорим.
Мы ведь свечи на ветру. Мы ведь бабочки над морем...
Улыбнусь и обниму, подышу теплом на пальцы.
Налетающую тьму вместе легче не бояться.
Обними и улыбнись. Посмотри у края ямы
два ростка переплелись одинокими стеблями...
* * *
Тут не заладилось, там не пошло, обругали.
Плюнул- растер, умотал налегке к реке...
Вот бы и мне так - струиться меж берегами,
не отвлекаясь на поиски смысла в кавардаке.
В этом спокойном упорстве и есть сермяга -
течь несмотря, а быть может, и вопреки...
Стянешь мосты ли, ремни ль - и терпи салага...
Выпало жить - так живи, шевелись, беги!
Ни тебе подписей жирных, бумаг-печатей,
клерков, как овны, бебекающих отказ.
Есть лишь поток, чистоглазым ключом зачатый,
есть только русло, которое в самый раз.
Бог с ними всеми -врагами и дураками!..
Деревья навстречу выходят - привет, река!
Машут они тебе поднятыми руками,
над головами подбрасывая облака.
Дети купаются, мечутся береговушки,
лето летит и колышется, и плывет...
Будь я рекою - на лодочные горбушки
стрежнем бы мазал закатный небесный мед.
Если и ливень, и не продохнуть от ветра,
молнии, громы и все это рококо -
то продолжал бы жить широко и щедро.
Главное в том, чтобы - щедро и широко.
Мимо спокойной гниющей воды затона,
в тучные поймы сгоняя попутный ил...
Да, очень быстро, но, доложу, зато я
ясно и честно назначенное прожил...
Ладно, река, расставаться с тобой пора нам,
ты уноси к заливу мою печаль.
Я , стало быть, возвращаюсь к своим баранам...
То есть бумага. Подпись. Число. Печать.
* * *
Как гуляли мы с дождиком.
Он пустой, а я с ножиком.
Для грибов ножик - туп и мал,
не орудье, а ритуал.
Мы по горкам то вверх, то вниз,
а грибы все попрятались.
Иль ослеп я, что туес пуст,
или впрямь урожай не густ.
А тут кстати и белый гриб,
что ж ты, малый, так глупо влип.
Отвернусь я - пора, беги,
как умеют боровики.
Пролетала сорока-фря,
по сорочьему говоря,
мол, гуляют тут разные -
не целесообразные.
А мне просто бродить бы тут-
то вдохнуть, а то выдохнуть.
А мне просто гулять бы так,
закатившись, как в щель пятак...
* * *
Петька или Леха, а не то Иван -
молодой летеха помирал от ран.
Отходил курилка, без пяти - ку-ку...
Но в бреду возникла дамочка в соку...
Ой, гола, дебела, встала перед ним.
Ой, сияло тело светом ледяным.
В жизни ты босОта, -говорит она.-
Только смерть свобода, только смерть честна.
Не рядит кончина, аль по сеньке честь,
всем она по чину. Я она и есть.
Ты с косой тупою ожидал каргу -
я же вот такою приходить могу.
Будь святой иль грешник, все одно приду -
получай скворечник у меня в саду.
Ни деньгИ, ни шмоток, ни в ребро гормон,
никаких решеток, никаких погон.
Не застудит сивер, не ударит плеть,
не заноет ливер, ожидая снедь.
Ни беды, ни муки, только высь и глубь.
Хочешь - звезды в руки, хочешь - солнце в пуп.
И ожив из праха, и поверх разрух
воспаришь, как птаха или чистый пух.
То есть будешь волен, а не выть, терпя,
дай мне сердце, воин. Я люблю тебя...
Он сказал:
- А ну-ка! Завела тут трель!
И еще:
- Ты, сука! Отвали отсель!
Лучше быть уродом, лучше стыть во льду,
чем дудеть удодом у тебя в саду...
Ждет меня невеста, меня мама ждет.
Мне не в мертвых место, а наоборот.
И сумел он выжить и посмел суметь
до скелета выжечь красотулю-смерть.
Ставши некрасива и вконец озлясь,
стольких смерть скосила, покидала в грязь.
А под Кенигсбергом встретились опять
с этим недомерком, словно ерь и ять.
Жизнь парною струйкой булькнула в песок,
потому что пулька стукнула в висок.
Смерть присела возле, впору голосить,
потому как вовсе некого косить.
А над почвой жженой, сколько видит взгляд,
к матерям и женам душеньки летят...
* * *
Мы с дружком хмельные оба. Это вот к чему -
оставляет нас последнее тепло...
Друг - Октябрь, я - Оттович по отчеству...
- Поиграем, Осень, в серсо буквой "о".
Осень молвила:
- Простите, но не хочется
веселиться в ожидании конца.
А пришлю я вам, ребятки, одиночество,
вы играйте с ним хоть в серсо, хоть в сердца...
И октябрь сказал, с ветвей срывая листики:
- Я подавно в эти игры не игрок.
Мне ведь тоже край уже, конец статистики...
И взлетел он, и растаял, как парок.
И остался я с тем самым одиночеством,
и шатаясь неприкаян во хмелю,
познакомился с дубочком свет-дубовичем,
дуре-вербе брякнул, что ее люблю.
А с тобой на брудершафт мы выпьем, елочка,
горечь колкую с хвоинками тоски.
Ну, не путай ты мой шарф в свои иголочки,
ну, не балуйся, смешная, отпусти.
А на небе, а на ветреном, на перистом,
поздних птиц неутихающий запев.
У меня душа - скелет археоптерикса,
помнит небо, но лежит, окаменев...
Улетайте, птицы божьи...Нам под стужами
ждать,промерзнув, что настанет благодать -
вы вернетесь и спасете наши душеньки,
если только еще будет, что спасать...
2003/2007
* * *
Чтобы вернуться надо бросить монету...
(примета)
Брошу монету в море и в реку брошу,
грОши просыплю осеннему дню вослед,
к лиственным злотым мелочь подкину в рощу
и белый цент, как в копеечку - в белый свет...
Время придет - под приглядом безносой дамы
буду плестись я последней своей межой -
дай, Боже, сил, отзываясь на пафос драмы
пусть не тугой, на прощанье тряхнуть мошной...
Или река. И гребец. И его шаланда.
- Не торопи, не на праздник отчалим, чать.
Тугрики мелкие нА берег брошу, ладно?
Дай мне их бросить и чуточку помолчать.
Кину монетку в руки любимой тоже...
И возвращусь, и не раз - иногда и вдруг.
Пусть не похожим, а так - муравей по коже,
крикнет сова или стукнет о лампу жук.
И возвращусь и опять, и опять, и снова ...
Знаешь, паромщик, я выбросил свой обол,
чтоб в сновиденьи утреннем в пол-восьмого
ей повторить самый главный для нас глагол...
Утро промозглое. Окна в испарине.
Пальцем веду по росе завиток,
он повторит очертанья Испании,
иль, может быть, - италийский сапог.
Там у них солнце в тoсканах с веронами,
в душах оно и в стаканах оно...
В нашем райцентре с тоской и воронами,
солнце еще не изобретено.
Только туман - протоплазма кефирная.
Реки пригрежу - в них небо плывет...
В наших гвадал...-понимаешь-...квивирах-то -
лишь исковерканный мартовский лед.
Но ничего. Мы дотерпим, мы сильные.
Кажется, чую в воздусях намек -
скоро разверзнется синь над осинами
и над припеком завьется парок.
Скоро в наш край, пустотою затаренный,
столько набьется страстей и тревог
что этот мир окаянно-окраинный
целую зиму представить не мог.
Движется сок и живица, и жижица
талого снега язвит башмаки
Скоро уже, в этом мире задышится
как и в раю задышать не моги...
Всю несерьезность вложивши в усилие
(встречный пускай хохотнет надо мной),
пну, как сапог апеннинский - Сицилию,
в ноги попавшийся ком ледяной.
* * *
Был март?.. Мне помнится тепло.
Был день воскресный - спи, блаженствуй.
А нас желанье путешествий,
прочь из уюта понесло...
Автобус был такой-сякой,
труба по радио и бонги.
Долгоиграющей бон-бонки
кристаллик таял за щекой...
Ну да, был март. Или апрель?
Вокруг все плакало и пело.
Автобус нес два наших тела
средь прочих пассажирских тел.
Была начальная весна...
Дождь сыпал бисер и стеклярус,
и нас не «лаз» или «икарус» -
любовь на крылышках несла.
...Ну, что ты споришь, не шуми.
Все было именно в апреле -
крестьянский рынок, вроде, в ПрЕнай,
и пряно пахло лошадьми.
И мы ходили средь мешков,
граблей, фиглЕй и ковырялок,
вдыхали чистый запах яблок
и мутный хмель от мужиков.
Мы накупили пустяков -
морковь с капустою, допустим...
И трех детей нашли в капусте,
играясь с рифмою к "морковь"...
* * *
День пришел, дождем шипя...
Понедельник,
мне бы взять назвать тебя -
полетельник.
Не электриком месить
вольт в ампере,
взмою, как паучья нить, -
в эмпиреи...
Или, скажем, на манер
малой тучи,
улечу я, инженер,
улетучусь...
До зарплаты или хоть
часик лишний
пусть меня отпустит плоть
к сферам вышним...
Зебра - это коль одел
пони тельник.
А коль дрыхнет весь отдел -
понедельник...
Не настанет никогда.
уикенда.
Даже милая среда -
как легенда...
Перегарный аромат,
мяты лица...
Боже, дай мне автомат -
застрелиться...
* * *
Апрельский туман - вороха меховые,
а в них и бормочущий берег реки,
и медленных крыльев шумы маховые,
и ветки, растущие вперегонки.
Я знаю (хотя и беспомощно зренье,
но слышу и все-таки вижу почти)
растут и летят, и гудят оперенья,
и хочется тоже лететь и расти,
прорваться туда, где за мокрым покровом,
за паром летучим, за странствием вод,
заря насыщается замыслом новым
и новой земля на заре предстает,
туда, где за белою тканью и тайной,
за газом и сглазом, медузьим желе -
порыв и желанье, любовь и летанье
и реки бурлят, и весна на земле.
* * *
Веселимся на пиру, духаримся ль кучеряво -
мы - травинки на юру или камушки у яра.
Сломит ветер, скинет вниз чья-то воля или случай -
и закончен экзерсис темнотою неминучей.
Нам собрата бы жалеть за назначенность планиды,
но вздымают слова плеть друг на друга индивиды.
Бог незряч и рок жесток, все сосчитаны подробно...
Но втыкает локоток ближний ближнему под ребра.
Много надо ли - плевок или мелкая подлянка.
И гляди - еще чуток извели того подранка.
Вроде, он де-факто жив, и де-юре - тоже, вроде,
но беда течет, как жир, по надорванной аорте...
Дорогая, мы с тобой тоже той модели слуги...
Ну давай закончат бой эти губы, эти руки.
Ты мне врешь, тебе я вру, и зачем-то вечно спорим.
Мы ведь свечи на ветру. Мы ведь бабочки над морем...
Улыбнусь и обниму, подышу теплом на пальцы.
Налетающую тьму вместе легче не бояться.
Обними и улыбнись. Посмотри у края ямы
два ростка переплелись одинокими стеблями...
* * *
Тут не заладилось, там не пошло, обругали.
Плюнул- растер, умотал налегке к реке...
Вот бы и мне так - струиться меж берегами,
не отвлекаясь на поиски смысла в кавардаке.
В этом спокойном упорстве и есть сермяга -
течь несмотря, а быть может, и вопреки...
Стянешь мосты ли, ремни ль - и терпи салага...
Выпало жить - так живи, шевелись, беги!
Ни тебе подписей жирных, бумаг-печатей,
клерков, как овны, бебекающих отказ.
Есть лишь поток, чистоглазым ключом зачатый,
есть только русло, которое в самый раз.
Бог с ними всеми -врагами и дураками!..
Деревья навстречу выходят - привет, река!
Машут они тебе поднятыми руками,
над головами подбрасывая облака.
Дети купаются, мечутся береговушки,
лето летит и колышется, и плывет...
Будь я рекою - на лодочные горбушки
стрежнем бы мазал закатный небесный мед.
Если и ливень, и не продохнуть от ветра,
молнии, громы и все это рококо -
то продолжал бы жить широко и щедро.
Главное в том, чтобы - щедро и широко.
Мимо спокойной гниющей воды затона,
в тучные поймы сгоняя попутный ил...
Да, очень быстро, но, доложу, зато я
ясно и честно назначенное прожил...
Ладно, река, расставаться с тобой пора нам,
ты уноси к заливу мою печаль.
Я , стало быть, возвращаюсь к своим баранам...
То есть бумага. Подпись. Число. Печать.
* * *
Как гуляли мы с дождиком.
Он пустой, а я с ножиком.
Для грибов ножик - туп и мал,
не орудье, а ритуал.
Мы по горкам то вверх, то вниз,
а грибы все попрятались.
Иль ослеп я, что туес пуст,
или впрямь урожай не густ.
А тут кстати и белый гриб,
что ж ты, малый, так глупо влип.
Отвернусь я - пора, беги,
как умеют боровики.
Пролетала сорока-фря,
по сорочьему говоря,
мол, гуляют тут разные -
не целесообразные.
А мне просто бродить бы тут-
то вдохнуть, а то выдохнуть.
А мне просто гулять бы так,
закатившись, как в щель пятак...
* * *
Петька или Леха, а не то Иван -
молодой летеха помирал от ран.
Отходил курилка, без пяти - ку-ку...
Но в бреду возникла дамочка в соку...
Ой, гола, дебела, встала перед ним.
Ой, сияло тело светом ледяным.
В жизни ты босОта, -говорит она.-
Только смерть свобода, только смерть честна.
Не рядит кончина, аль по сеньке честь,
всем она по чину. Я она и есть.
Ты с косой тупою ожидал каргу -
я же вот такою приходить могу.
Будь святой иль грешник, все одно приду -
получай скворечник у меня в саду.
Ни деньгИ, ни шмоток, ни в ребро гормон,
никаких решеток, никаких погон.
Не застудит сивер, не ударит плеть,
не заноет ливер, ожидая снедь.
Ни беды, ни муки, только высь и глубь.
Хочешь - звезды в руки, хочешь - солнце в пуп.
И ожив из праха, и поверх разрух
воспаришь, как птаха или чистый пух.
То есть будешь волен, а не выть, терпя,
дай мне сердце, воин. Я люблю тебя...
Он сказал:
- А ну-ка! Завела тут трель!
И еще:
- Ты, сука! Отвали отсель!
Лучше быть уродом, лучше стыть во льду,
чем дудеть удодом у тебя в саду...
Ждет меня невеста, меня мама ждет.
Мне не в мертвых место, а наоборот.
И сумел он выжить и посмел суметь
до скелета выжечь красотулю-смерть.
Ставши некрасива и вконец озлясь,
стольких смерть скосила, покидала в грязь.
А под Кенигсбергом встретились опять
с этим недомерком, словно ерь и ять.
Жизнь парною струйкой булькнула в песок,
потому что пулька стукнула в висок.
Смерть присела возле, впору голосить,
потому как вовсе некого косить.
А над почвой жженой, сколько видит взгляд,
к матерям и женам душеньки летят...
* * *
Мы с дружком хмельные оба. Это вот к чему -
оставляет нас последнее тепло...
Друг - Октябрь, я - Оттович по отчеству...
- Поиграем, Осень, в серсо буквой "о".
Осень молвила:
- Простите, но не хочется
веселиться в ожидании конца.
А пришлю я вам, ребятки, одиночество,
вы играйте с ним хоть в серсо, хоть в сердца...
И октябрь сказал, с ветвей срывая листики:
- Я подавно в эти игры не игрок.
Мне ведь тоже край уже, конец статистики...
И взлетел он, и растаял, как парок.
И остался я с тем самым одиночеством,
и шатаясь неприкаян во хмелю,
познакомился с дубочком свет-дубовичем,
дуре-вербе брякнул, что ее люблю.
А с тобой на брудершафт мы выпьем, елочка,
горечь колкую с хвоинками тоски.
Ну, не путай ты мой шарф в свои иголочки,
ну, не балуйся, смешная, отпусти.
А на небе, а на ветреном, на перистом,
поздних птиц неутихающий запев.
У меня душа - скелет археоптерикса,
помнит небо, но лежит, окаменев...
Улетайте, птицы божьи...Нам под стужами
ждать,промерзнув, что настанет благодать -
вы вернетесь и спасете наши душеньки,
если только еще будет, что спасать...
2003/2007
* * *
Чтобы вернуться надо бросить монету...
(примета)
Брошу монету в море и в реку брошу,
грОши просыплю осеннему дню вослед,
к лиственным злотым мелочь подкину в рощу
и белый цент, как в копеечку - в белый свет...
Время придет - под приглядом безносой дамы
буду плестись я последней своей межой -
дай, Боже, сил, отзываясь на пафос драмы
пусть не тугой, на прощанье тряхнуть мошной...
Или река. И гребец. И его шаланда.
- Не торопи, не на праздник отчалим, чать.
Тугрики мелкие нА берег брошу, ладно?
Дай мне их бросить и чуточку помолчать.
Кину монетку в руки любимой тоже...
И возвращусь, и не раз - иногда и вдруг.
Пусть не похожим, а так - муравей по коже,
крикнет сова или стукнет о лампу жук.
И возвращусь и опять, и опять, и снова ...
Знаешь, паромщик, я выбросил свой обол,
чтоб в сновиденьи утреннем в пол-восьмого
ей повторить самый главный для нас глагол...