Исповедь интегрального националиста
Украинским националистом я ощущал себя с детства. Поначалу - на уровне подсознания. Думаю, привили мне его родители. Обычные советские интеллигенты, никогда и не помышлявшие об общении на украинском языке, они нарочно отдали меня в украинскую школу. Это был некий гражданский акт. Может быть, даже - протеста. Любители джаза (Сачмо, Дюк, Эллочка), классики, Стругацких, Высоцкого мама с папой не упускали случая поглумиться над советским масскультом, особенно, когда тот облекался в форму народного творчества «старшего брата». Это сейчас любому непредвзятому человеку ясно, что то был обычный россиянский лубок (все эти балалайки, матрёшки, ложки и, даже, гармони имеют весьма отдалённое отношение к вековым пластам русской традиции). А тогда любая национальная культура на фоне такой вот экспансии смотрелась куда более развитой, нежели «рассейская».
Латентный антисоветчик и русофоб: джинсы «Лэвис», футболка «Мальборо» (с Малой Арнаутской),
румынские шузы-стукалки... Спаниель - и тот нерусский. 1982 г.
Лет в двенадцать продвинутый одноклассник как-то поведал, что бандеровцы, оказывается, умудрялись воевать против СССР ещё в пятидесятых. Это породило некую гордость за наших «лесных романтиков». Мол, могём же бодаться с махиной, в отличие от этих забитых москалей!
Впрочем, такого рода «прозрения» были урывочными. В целом я рос нормальным советским ребёнком и даже видел себя строителем коммунизма.
Подсознание дало зачатки сознания в армии. Здесь я впервые узнал, что национальность может иметь значение в быту. Кавказцы, литовцы, среднеазиаты группировались в стихийные (ли?) мини-землячества. Причём, осетины, к примеру, ещё умудрялись дружить против ингушей, а памирцы, записанные в паспорте таджиками - против таджиков истинных. Нас - «хохлов» - в силу многочисленности не трогали, но тихо презирали. И, должен сказать, по делу.
Как-то я был назначен дежурным по роте (дело было в «учебке», где все одного призыва). В наряд по кухне мне дали троих земляков и пару осетин.Последние заявили, что посуду мыть не будут, потому что не будут мыть никогда! Я отрезал что-то в том роде, что женщин здесь нет. Тогда меня при всей роте предупредили, чтобы не нарывался. Угрозы не подействовали. Как следствие, ночью накануне дежурства осетинское землячество в составе пяти-шести человек подняло меня «пагаварить». В каптерку вели через всю казарму. И ни один «зёма», включая тех, кому предстояло отрабатывать за отказников, не пошевелился! В конце «взлётки» я развернулся и громко, на всю казарму, заявил: «А какого х.. я должен за вас отгребать?!! Это что, мне за них на кухне дежурить?! Не можете за себя постоять - умирайте на кухне!». «Маладэц, хахол!», - услышал одобрительный гул я за спиной. Это не была похвала трусости, хотя бы потому, что любую трусость кавказцы презирают - даже выгодную им. Меня они тут же приняли в свою стаю, и с тех пор мы уже вместе валялись где-нибудь на солнышке, когда роту направляли на хозяйственные работы.
На «хохла» никто тогда не обижался. Вплоть до 90-х ни «хохол», ни «москаль», ни «ара», ни «хачик» не носило оскорбительного оттенка. Первую серьёзную национальную обиду проглотил, когда сержант из соседнего отделения поддел «статистикой». Мол, большинство предателей во время войны составляли хохлы (полицаи и бандеровцы). И самое досадное, что мне - отличнику по истории в школе и университете (тогда забирали в армию и студентов) - совершенно нечего было возразить этому дремучему кацапу из какой-то мордовской деревни. Нечего мне, знающему теперь о власовцах, возразить и сегодня, т.к. последних в России считают отщепенцами, а не «нескореними» героями.
Зато было что ответить, а, вернее, соврать Антанасу Станкявичусу из вильнюсского политеха, попрекавшему: что ж вы хохлы между собой разговариваете на русском? Я что-то лепетал о том, что в армии, мол, мы же в интернациональном коллективе… «А думаете на каком?». «А с какого слова мысль начинается, на том и продолжается», - сочинял на месте я, краснея от стыда.
В «учебке», кстати, строевой песней нашего взвода была «Россия любимая моя, родные берёзы тополя!», и я внутренне возмущался - почему о любви к берёзкам должны орать те же осетины с украинцами. Впрочем, ещё в детстве, любуясь берёзовыми рощами где-нибудь под Ворзелем, я задавался риторическим вопросом - почему это Россия их присвоила?
Мой «дембель» совпал с триумфальным возращением на олимп советского и европейского футбола команды Лобановского, чуть ли не десятилетие несправедливо притеснявшегося союзной федерацией. Ещё через два года сборная СССР, сформированная на основе киевского «Динамо» стала вице-чемпионом континента. На торжественном открытии чемпионата во время прохождения наших футболистов играла «Калинка», и я опять негодовал - почему не гопак? А вот сейчас, раз уж на то пошло, смотрю на тот состав, и что оказывается: Дасаев (капитан) - ногаец из Астрахани, Бессонов - русский из Харькова, Демьяненко - украинец из Днепропетровска, Хидиятуллин - татарин из Пермской обл., Кузнецов - русский из Чернигова, Рац - венгр из Закарпатской обл., Алейников - белорус из Минска, Литовченко - украинец из Днепродзержинска, Протасов - русский из Днепропетровска, Михайличенко - украинец из Киева, Гоцманов - белорус из Минска, Беланов - русский из Одессы, Сулаквелидзе - грузин из Кутаиси, Заваров - русский из Луганска.
Но тогда я даже и представить не мог, что человек, родившийся в Ворошиловграде, Харькове или Ужгороде может не идентифицировать себя украинцем независимо от фамилии. Зато я без лишних сомнений гордо зачислял в украинцы лидеров большинства культовых групп из гремевшего на всю страну Ленинградского рок-клуба: Шевчука («ДДТ»), Задерия («Алиса»), Науменко («Зоопарк»), Гаркушу («Аукцыон»), братьев Сологубов («Странные игры»), Скибу («Мануфактура»). И это только из первой когорты!
Через год я смог, наконец, реализовать свои скрытые комплексы. КГБ всем дурачкам на радость запустил «Народний Рух України за перебудову». Вместе с несколькими однокурсниками по геофаку решили проталкивать «народное» движение за перестройку и мы. Факультетский «осередок» возглавил, разумеется, комсорг Павел Загороднюк (сегодня он глава Совета директоров Группы компаний «Надра»). Впрочем, все мы, включая Павла Алексеевича, искренне верили в чистоту помыслов лидеров Руха, конечно же, не догадываясь, что создан он как конкурент зарождавшимся Народному и Гражданскому фронтам Украины и Украинскому Хельсинскому союзу, неподконтрольным КПСС. Смущали, разве что некоторые программные положения. Например: «Рух признаёт руководящую роль Коммунистической партии...», «Основная цель - содействие Коммунистической партии...» и т.п. На учредительном общеуниверситетском собрании я даже предлагал тогдашнему председателю Руха Мирославу Поповичу, красивый выход из этой нелицеприятной ситуации. Мол, в КПСС есть, безусловно, и здоровые силы, которые сейчас как раз во главе партии (это я о Гобачёве, Яковлеве и прочей нечисти), так вот Рух поддерживает именно прогрессивные коммунистические силы. «То есть у нас с ними некое математическое пересечение множеств», - рисовал я наивные схемы на доске аудитории кибернетического факультета, где проходило учредительное собрание.
Если не ошибаюсь, первой акцией нашей факультетской ячейки был пикет в поддержку «украинского Ельцина» - Ивана Салия, которого ненавистные партократы снимали с должности 1-го секретаря Подольского райкома КПУ. Там я завязал дружбу с Сергеем Крыжановским, сыном будущего нардепа, а затем первого посла Украины в РФ. Их семье я многим обязан, но сегодня эти прекрасные люди руки мне не подают. Очень надеюсь, что это временно.
Затем был период расклеивания листовок за «демократических» кандидатов в народные депутаты СССР и УССР, развозка руховских газет по городам и весям, куда были распределены однокурсники. Кстати, даже на Полесье, и Подолье простые люди чурались этой макулатуры, определяя её как злобную. И это в областях, которые в центральной Украине уже тогда считались бандеровскими! Наша геологическая партия работала на полигоне от Причерноморья до Волыни. Под Кировоградом мы набрали рабочих-землекопов из выпускников десятых классов. Так родители боялись их отпускать под Житомир - «на бандеровщину».
То, что приходилось месяцами не заезжать в Киев, уберегло меня от активной общественной деятельности. Дабы восполнить пробелы в душевной работе, я взялся с помощью трудов Грушевского изучать историю мест, где доводилось вгрызаться в недра. Однако вскоре занятие сие бросил - построения гиганта украинской мысли воспринимались настолько искусственными и притянутыми за уши, что преодолеть внутреннее отторжение я не смог. Но задумывался ли я над тем, отчего это мне - давнему почитателю Клио - показалась такой скучной история родного края, да ещё от «лучшего специалиста» в данном вопросе? Если и да, то списывал сие на академичность стиля изложения.
Компенсировал я «исторические» пробелы «культурными». Возвращаясь по вечерам на базу, включал уже не Центральное телевиденье, а вечно «убитый» третий канал (УТ-2), где стали пускать телеспектакли по классикам западноукраинской литературы. Я просто млел от «шляхетської мови львівських панянок і паничів» начала XX в., мечтая, что в моей будущей семье мы будем разговаривать исключительно на украинском и восстановим популяцию истинной украинской интеллигенции, очевидно исчезнувшей при советской власти. Это потом я узнаю, что все эти пьесы ещё более искусственны, чем история Грушевского, ибо «українські панянки» - оксюморон. В польском Львове коренное население веками выше прислуги, как правило, не поднималось, если только не отрекалось от собственных корней и языка.
А во время одного из заездов в Киев летом то ли 90-го, то ли 91-го я даже «зазнав політичних репресій і знущань тоталітарного режиму» - напившись с друзьями во время каких-то народных гуляний на Козьем болоте (будущий «Кайдан Незаможности» а тогда «Площа Жовтневої революції»), выхватил из разноцветной декорации желтый и синий полотнища, и начал ими размахивать. За хулиганское повреждение коммунальной собственности меня тут же приняли в воронок и по дороге в РОВД отдубасили резиновыми изделиями М-60. Полночи продержали в камере, но дело в суд не передали - я просто пригрозил дежурному, что через год-два стану каким-нибудь районным начальником уже при «народной» власти, и всё припомню. Дежурный вполне осознавал реальность моих пророчеств (в чем сам признался) и отпустил подальше от лиха.
Було й отакэ. Где-то на Андреевском спуске актывисты выпысувалы
Впрочем, жёлтая блакитность была для меня уже отстоем. К тому времени я носил красно-черный значок УПА, и этим радикализмом пугал даже единомышленников.
Не удивительно, что 19 августа 1991 г. застало меня в первых рядах защитников незалежности (декларация-то была уже принята) от танков генерала Варенникова. И даже во главе передовых отрядов.
Заслышав утренние звуки «Лебединого озера», я помчался на традиционное место сходки самостийников - площадь Октябрьской революции (ныне - майдан той самой незалежности), где уже начали собираться такие же «найсвідоміші патріоти». С возгласом «Да понимаете вы, что Кравчука и Ельцина, возможно, уже арестовали в Ново-Огарёво?» (где они должны были собраться для подписания союзного договора), я призвал «боронити останній оплот суверенності - Верховну Раду». Собравшиеся к тому времени тысяча-две решительно «попрямували» к указанному «оплоту». Сам же я, то ли от лени переться в горку, то ли от желания поскорее примчаться на баррикады, сел в троллейбус и прибыл к Раде первым. Милиция ещё не подоспела и выставила заслон лишь перед самым приходом колонны. Так я чуть ли не единственным оказался внутри оцепления. Ко мне уже было решительно направился человек в штатском, но в этот момент с ещё более решительными физиономиями подъехали нардепы Черновол и Филенко. Я, вроде как от имени озабоченного народа принялся их расспрашивать об обстановке. Те докладывали: «Єльцин налаштований рішуче, Кравчук - засунув голову в…». В общем, не в песок…
Органы не решались нарушить неприкосновенность нашего общения и лишь снимали его на несколько портативных кинокамер. Думаю, в архивах СБУ, соответствующие кадры ждут своего часа (пожалуй, уже как компромат).
Через три месяца, я, конечно же, проголосовал за «незалежность» и Черновола…
А через три года я уже голосовал за Кучму, как гаранта дружбы с РФ.
Нет, это не было разочарованием в идее самостийности лишь потому, что за время, прошедшее с референдума так и не наступил европейский рай с колбасным изобилием. Я-то был идейным. В конце концов, и Кравчуком не очаровывался. Потому списывал неудачи первых лет независимости на вовремя перекрасившуюся партноменклатуру, не допустившую к власти истинных рыночников и демократов.
Произошло гораздо «худшее». Мой друг Володя Ширяев, раньше других протрезвевший от либерализма огоньковского разлива (а украинством и не страдавший) подсунул мне брошюрку «Откуда пошло самостийничество». Это была выжимка из работы Николая Ульянова «Происхождение украинского сепаратизма» в виде приложения к еженедельнику «Русский вестник».
И мир вдруг перевернулся! Настолько аргументировано и просто Ульянов низверг всех кумиров - от «славних гетьманів» до Кобзаря aкa «Пророка», оказавшихся банальными интриганами, казнокрадами и пьяницами, а заодно развенчал массу мифов: о трёхсотлетнем «гнобленні царатом», об эмских «указах», «Батуринской резне» и прочих побрехеньках.
Взять к примеру бессовестную ложь о вековечном (до «московської окупації») отсутствии на Украине крепостного права по причине врожденной гуманности «української шляхти». Ульянов открыл мне, что переяславльская присяга не просто вывела из жесточайшей (аналогов ни в Европе, ни в России не было) панской кабалы неказачью часть населения Малой Руси. Она наделила теми самыми «омріяними в віках» «казацкими вольностями» чуть ли не всё население Малой Руси. А всё потому, что Богдан так и не удосужился составить обещанный реестр, с помощью которого можно было бы разобраться, кто казак, а кто простой мужик. И когда вставал вопрос о жаловании казакам, «штатного расписания» не оказывалось. Вот и решался вопрос по личному усмотрению старшины. Можно только представить масштабы финансовых злоупотреблений! К тому же после изгнания польских землевладельцев мельницы и винокурни, приносившие особенно крупные доходы, оказались «массово приватизированными» той же старшиной. «Уже в XVIII веке малороссийские помещики оказываются гораздо богаче великорусских как землями, так и деньгами. Когда у Пушкина читаем: «Богат и славен Кочубей, его поля необозримы» - это не поэтический вымысел. Только абсолютно бездарные, ни на что не способные урядники не скопили себе богатств», - писал Ульянов.
Но самые большие возможности имели, разумеется, гетманы. Нежинский протопоп Симеон Адамович свидетельствовал об Иване Брюховецком, что тот «безмерно побрал на себя во всей северской стране дани великие медовые, и винного котла у мужиков по рублю, а с казака по полтине, и с священников (чего и при польской власти не бывало) с котла по полтине; с казаков и с мужиков поровну от сохи по две гривны с лошади и с вола по две же гривны, с мельницы по пяти и по шести рублев же брал, а, кроме того, от колеса по червоному золотому, а на ярмарках, чего никогда не бывало, с малороссиян и с великороссиян брал с воза по десять алтын и по две гривны; если не верите, велите допросить путивльцев, севчан и рылян...» Сохранилось множество жалоб на мздоимство гетмана Самойловича. Но всех превзошёл Мазепа. Ещё за время своей службы при Самойловиче и Дорошенко он скопил столько, что смог, согласно молве, «проложить золотом путь к булаве».
По непреложному для любого времени закону вслед за обрастанием землёй и дающей стабильный доход недвижимостью, вставал вопрос о вхождении в дворянское собрание.
Как правило, родовая знать вошедших в Российскую империю народов (грузины, армяне, валахи и др.) автоматически приравнивалась в своих титулах к соответствующим титулам российской аристократии. Следующее поколение «нацменов» получало образование и делало головокружительную карьеру (как Шереметев, Кутузов и даже дети Шамиля). Но в случае с малороссийской старшиной подобная «интеграция» проходила не так гладко, поскольку поляки-то её титулами не одаривали. Президент Малороссийской коллегии граф Румянцев писал Екатерине II, что редкое собрание обходилось без разоблачения, когда соседи публично уличали друг друга в отсутствии дворянского звания: «Тогда обиженный вставал и начинал перечислять всех крупных вельмож - своих земляков, ведущих род либо от мещан, либо от жидов».
Идя навстречу пожеланиям «стучащихся», правительство ввело «подзаконную» практику превращения самочинных землевладельцев в малороссийских дворян. Но тут вдруг возникло столько видов и подвидов панства, что им трудно было подобрать великороссийские аналоги. Тем не менее, актами 1767, 1782 и 1783 гг. малороссийское дворянство было всё же узаконено. И если ещё в 60-х «новые малорусские» не могли предъявить удостоверений «благородного» происхождения, объясняя это гибелью семейных архивов во время бесконечных гетманских междоусобиц, то после указов 80-х на свет явилось около 100 000 (!) пышных родословных. Даже известный деятель украинофильского движения XIX в. под показательным псевдонимом Царедавенко признавал, что «тогда завели чуть что не открытую торговлю дворянскими правами и дипломами». Так, Скоропадские оказались потомками некоего «референдария над тогобочной Украиной». Кочубеи - татарского мурзы. Капнисты - мифического венецианского графа Капниссы, жившего на острове Занте, и прочая от прочих. Появились самые химерические гербы. Выдумывали их в основном в Бердичеве - в этом бизнесе так или иначе было задействовано всё его население.
Подобные игрища были бы не более чем забавны, если бы не одно но - именно пресловутые «казацкие вольности» чудесным образом конвертировались в личные «крепостные права» казацкой старшины на остальную часть малороссийского населения.
Вот и спрашивается, зачем же я на протяжении стольких лет методично скупал на майданной раскладке всевозможные «історичні часописи», «фактами» из которых пытался доказать тому же Ширяеву, скажем, обоснованность украинских претензий на Черноморский флот или древнейшее происхождение «мовы», как единственно автохтонной в Европе из всех арийских языков?
Три дня я проторчал в туалете, выкуривая сигарету за сигаретой. Это была настоящая ломка. Только душевная. Отчего не менее мучительная. Рушилось все! «Высокие» цели, ради которых я, казалось, жил, оказались ложными.
Из депрессии я вышел полностью аполитичным (в отношении текущих украинских разборок). Хотя, не знаю, вышел бы совсем, если бы путь из украинофильской клоаки не проложил к тому времени для меня Лев Гумилёв.
Ещё зимой 1991-1992 гг. коллега по геологической партии красавица и умница Галя Сонкина подсунула мне «Древнюю Русь и Великую степь». До этого я читал что-то из Гумилёва в научно-популярной периодике и был покорён оригинальностью мышления. Книгу также прочёл запоем и, даже, заливом - попал с ней под ливень. Пришлось искать издание на раскладках. Так, вместе с отдаваемой, приобрел ещё несколько книг Гумилева. Засел за методичное изучение.
Украинцев и русских Гумилёв называл отдельными этносами единого суперэтноса, однако тем основы моего украинства вроде бы не рушил (вроде бы!). А то, что поругивал Грушевского в одном месте (более частого упоминания тот явно не заслуживал), так «мрачного украинского гения» не особо жаловал и я.
А вот что Лев Николаевич разрушил до основания, так это почитание европейских ценностей, привив любовь к ценностям евразийским. Через год я начал ловить себя на мысли что более не чаю распада досель ненавистной евразийской империи (а ещё весной 92-го с радостным видом предрекал, что РФ вот-вот - с выходом Татарии - начнёт разваливаться как карточный домик). Гумилёв убедил меня, что Россия - никакая не «тюрьма народов», а классический симбиоз комплиментарных этносов.
К евразийским народам относил основатель теории этногенеза и украинцев, считая результатом смешения восточных славян и степняков (в основном, половцев). И если великороссов Гумилев называл продолжателями православной традиции Древней Руси, то запорожцев поборниками православия на русских землях Речи Посполитой (и в этом качестве - центром кристаллизации складывавшегося в XVI в. украинского этноса).
Посему, когда я в 1995 г. почувствовал необходимость принять крещение - но не для воцерковления (я и слов-то таких не знал ещё), а для «принадлежности к традиции» - то не заморачивался выбором патриархата. Мол, украинский, значит православный.
Ближайшей к дому оказалась церковь «филаретовская». Вообще-то оптинские старцы запрещают называть главу т.н. «Киевского патриархата» Филаретом: «Нельзя бесчестить святое имя жившего в VIII веке Филарета Милостливого, а вашего анафематствованного расколоучителя, как повелось на Руси, нужно именовать Мишкой Денисенко». Мишка - потому что Михаил, имя-то тоже святое, особенно для киевлян (архангел Михаил - покровитель города). Посему внимем наставлениям отцов из Оптиной пустыни.
Так вот, «крестился» я у денисят. Как позже узнал - в храме, первым захваченным украинскими боевиками. Причём, с санкции того самого Салия (ставшего мэром), за которого я когда-то так радел. А с вожаком защитников этой церкви доцентом Авиационного института Иваном Степановичем Гичаном (судимым тогда с подачи того же Салия за «организацию несанкционированного митинга») мы через 15 лет будем защищать палаточный храм под Верховной Радой - от сноса уже с санкции канонического священноначалия… Такие вот метаморфозы.
Ну а тогда такие мелочи как какая-то там каноничность-неканоничность для меня не имели значения. Да и не знал я о них. Смущало разве что мощное амбре озлобленного похмельем «священника», проводившего обряд по принципу конвейера - сразу над десятью «крещаемыми» всех возрастов и полов. Никого из нас, разумеется, и не спросили о знании «Отче наш», не говоря уже о Символе веры (о котором, я также представления не имел).
Фигура самого главаря «Киевского патриархата», которого я прекрасно помнил как яростного борца с автокефалией и «польско-жидовским суржиком» в богослужении, а теперь вот ставшего святее всех украинствующих «патріярхів» вместе взятых, меня тоже не особо приводила в замешательство. Я тешил себя мыслью, что филареты (тогда я ещё называл его так) приходят и уходят, а традиция остаётся. Главное, что после этого «великого события в моей жизни» я устроил мощную пирушку с друзьями, до сих пор остающимися даже не атеистами, а убежденными богохульниками.
Да и сам фактически оставался таковым. Помню, как подсмеивался над «причудами» Володи Ширяева, который демонстративно покинул «отпевание» собственной матери, совершаемое ряженым из «Киевского патриархата».
По-настоящему я крещусь лишь в 2002 г. Но разговор сейчас не об этом.
Итак, кем в 1993 г. я вышел из сортира, оставив там груз «засад українства»? Убеждённым сторонником совместного российско-украинского противостояния разлагающему влиянию «общечеловеческих» ценностей, которые внедрялись как ельцинской, так и кучмовской командами.
Это и стало предметом моих споров со старыми друзьями из украинствующих, в частности, с Крыжановским. Я пытался доказать, что их «национализм» на самом деле - антинационализм. По сути, космополитизм. Под маркой украинского продвигаются чуждые традиционным украинским ценностям вещи, просто облачённые в шаровары (по праздникам) и украинскую «мову». Сергей считал европеизацию естественным процессом, развитием, и только радовался тому, как украинские слова вытеснялись производными от романо-германских корней.
Моим союзником неожиданно оказался друг Крыжановского - тогда типичный плейбой - Саша Чаленко, аспирант философского факультета, как раз трезвеющий от увлечения либерализмом. А я вовсю уже увлекался евразийским мистиком Дугиным и украинским антибуржуазным националистом Корчинским. Последний, правда, смущал своей русофобией, но я надеялся, что это временно. В конце концов, в интервью дугинскому журналу «Элементы» Корчинский таки выдавил из себя, что если в геополитическом конфликте придётся выбирать между Европой и Россией, то в союзники он выберет последнюю. Сегодня, увы, приходится констатировать, что Корчинский так и не эволюционировал (мягко говоря).
Что же касается вопроса «мовы», то тут мозги вправили выдающийся лингвист, основатель школы славянского структурализма Николай Трубецкой (труды которого были опубликованы в последнем томе гумилёвской серии) и создатель первого малороссийского правописания Пантелеймон Кулиш (на которого я совершенно случайно наткнулся в то же время, когда читал Трубецкого). Оба доказывали, что общерусский литературный язык - плод трудов, прежде всего малороссийских ученых монахов XVII в. А малороссийский говор, при всей его образности - язык бытового общения одной из локальных областей. Он столь же образен и неповторим, как скажем, диалект поморов или уральских казаков. Но для приобщения к высшим образцам человеческой мысли просто недостаточен. Искусственно же приспосабливать его для оперирования абстрактными понятиями не имеет смысла, поскольку язык такой уже имеется. Это общий для всех восточных славян литературный язык на основе церковнославянского, в наиболее полном виде сохранившегося в малороссийских монастырях. Украинофилы же преднамеренно называли его исключительно великорусским.
С доводами Трубецкого и Кулиша я, конечно, соглашался, но, поскольку по Гумилеву, украинцы - этнос, значит, по моему мнению, он имел право как на свое государство, так и на государственный статус своего языка, пусть и не столь развитого, как общерусский (ну не нашлось «на теренах» далей с ожеговыми, пришлось срыпникам удовлетворятся «народними академіками»).
Позволю здесь себе небольшое отступление. Я до сих пор не уверен, являются ли малороссы субэтносом русского этноса либо отдельным этносом восточнославянского суперэтноса. В конце концов, четырехсотлетнее пребывание под властью поляков и литовцев, смешение с ними, а также со степняками (прежде всего половцами и ногайцами) не могли не отразиться на определенных отличиях от великорусской ветви, к тому же изрядно подпитанной угро-финским и татарским элементом. Думаю, это не столь принципиально. В любом случае у малороссов и новороссов гораздо больше общего с великороссами, чем, скажем, с галичанами.
Поскольку на Украине не было ни одной вменяемой партии, исповедующей евразийство, я оставался равнодушным к внутривидовой грызне евроинтеграторов. Писал диссертацию на тему захоронения радиоактивных отходов в геологических формациях, книгу об американском (а, точнее, антиамериканском) композиторе и музыканте Фрэнке Заппе (по мнению меломанского сообщества, я был тогда ведущим запповедом Украины, и владельцем полнейшей коллекции альбомов FZ на фирменных носителях). В этом статусе даже получал от звукозаписывающей фирмы Ryko, владеющей правами на наследие Заппы поздравительные открытки и анонсы новых альбомов.
From Ryko to Dmitry
Всю эту блажь смела оранжевая «революция». Я увидел, как под массовый психоз власть обретают сверхциничные персонажи, способные увести Русь за точку возврата к самой себе.
Позвонил к Чаленко, который в то время уже несколько лет как работал политологом в команде Погребинского: «Челлен, что делать?!! Мы её теряем!». «Пойдешь на донецких работать?». «На кого хошь, лишь бы против этой своры!». Так я забросил диссертацию (уже пройдя предзащиту!), которая сулила мне должность руководителя международных проектов одного из немногих научных центров, ещё получавших западные гранты.
Донецкими, к счастью, оказались не Янукович с Ахметовым, а сам Чаленко с Владимиром Корниловым, который возглавил политологический центр, оказывавший помощь радикальным антиоранжевым силам (к каковым, ещё раз подчеркну, ПР никогда не относилась). Не могу в данной связи не выразить глубочайшую благодарность Чаленко, рискнувшего рекомендовать меня Корнилову, несмотря на мой дичайший дилетантизм (сказались 10 лет нечтения газет - из всех украинских политиков я знал только Кучму, Ющенко и Тимошенко). И, конечно же, по гроб жизни я обязан Корнилову, не отказавшему Саше.
Единственным, в чём мы расходились тогда с Чаленко, был вопрос языка. Я был противником придания русскому положения второго государственного, выступая за региональный статус. Чаленко по обыкновению горланил «Скворец, ты дурак!», и, как я сейчас понимаю, был прав, но голословен.
Доводы в пользу чаленковой правоты дошли до меня через год - в виде книги Александра Каревина «Русь нерусская». И это был второй перелом в моих представлениях об Украине после Николая Ульянова. Правда, безболезненный.
Квалифицированнейший историк, работающий преимущественно с первоисточниками (что для украинской историографии нонсенс), Александр Каревин в своей книге «Русь нерусская» на неопровержимых фактах доказал, что украинский литературный язык - не просто искусственное образование, а редчайшее искусственное образование. Во-первых, создавалось оно не для объединения народа, а для его разъединения (признания «отцов» «мовы» приводятся в книге в массовом количестве). Во-вторых - и это, пожалуй, тоже уникальный случай в истории - творилось инородцами: поляками при всемерном административном содействии австрийцев (и здесь также бездна документов, начиная с 30-х гг. XIX в.). Нетрудно догадаться, что создавалась «солов'їна» для столь же искусственно выводимого особого типа народности - антирусских. Не «соловейків-розбійників», конечно, а вполне благонадёжных граждан австрийской империи, которые во втором уже поколении стали вырезать и сдавать в первые европейские концлагеря своих же не желавших порывать духовную связь с русским миром соотечественников. Так система стала саморегулирующейся - искусственный отбор превратился в естественный: новый тип человека (назовем его украинцем) постепенно занял доминирующее положение в ареале русинского субэтноста.
В 1920-х эту польско-австрийскую систему переняли большевики (если не инородцы, то безродные), внедрив уже на территории проживания малороссов и новороссов. Власти же «самостийной» Украины вообще возвели первых братоубийц в герои, и, таким образом, примеры для новых поколений «саморегуляторов».
Сможем ли мы противостоять этой саморегуляции, принимающей лавинообразный характер? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сначала определиться с тем, что противопоставить.
Ростислав Ищенко как-то сказал, что мы не должны идти ни на какие компромиссы с украинствующими - они давно уже играют на нашей половине поля, и любые - даже взаимные - уступки будут означать лишь их закрепление на нашей территории. Единственный компромисс, на который ОНИ должны пойти - откат на исходные позиции (т.е. добольшевистские - до насильственной украинизации).
Но это возможно только в случае нашего планомерного контрнаступления, одна из целей которого - русский как единственный государственный на территории современной Украины. Это главное средство восстановления исторической справедливости. И тогда уже - на линии духовного Збруча мы и начнем разговаривать с «галицаями», может быть, позволив им иметь региональную «мову» и локальную «церкву».
Мы же, стремящиеся к восстановлению Русского мира, должны осознавать, что наличие у антирусского языка государственного статуса всегда будет занозой в теле этого мира. И тем быстрее «держимова» нынешнего статуса лишится, чем быстрее к малороссам вернется осознание, что никакие они не украинцы.
P.S.
Всё вышеизложенное отнюдь не означает, что я разочаровался в национализме. Напротив, именно сейчас я в полной мере ощущаю себя националистом в противовес как космополитам-евроинтеграторам под личиной «націонал-демократів» так и украинским неонацистам, под национализмом разумеющим банальный шовинизм («Україна понад усе!»). Да и стоит ли их разделять - в основе обоих явлений лежит животная русофобия. Украинский «национализм» построен на образе врага (знаю это изнутри). Не было бы России, он не состоялся бы. Точно так же и всё украинство изначально зиждется на негативе, ибо создавалось «от противного».
Истинный же национализм позитивен. Он направлен, прежде всего, на охранение духовных традиций - стержня существования нации как таковой и средства исполнения ею своего предназначения на земле. Призвание есть у каждого этноса (неискусственного). Следовательно, националист должен, как минимум, сопереживать любой традиционной культуре в её сопротивлении «общечеловеческому» катку. Значит, националист должен быть хоть чуточку интернационалистом. Как представлял Владимир Махнач, «интернационализм есть сумма дружелюбных национализмов. Это, кстати, - формула Империи».
Как имперский человек, я сопереживаю всем национальным культурам не чуточку. Значит, националист в некотором смысле «интегральный». :)
Латентный антисоветчик и русофоб: джинсы «Лэвис», футболка «Мальборо» (с Малой Арнаутской),
румынские шузы-стукалки... Спаниель - и тот нерусский. 1982 г.
Лет в двенадцать продвинутый одноклассник как-то поведал, что бандеровцы, оказывается, умудрялись воевать против СССР ещё в пятидесятых. Это породило некую гордость за наших «лесных романтиков». Мол, могём же бодаться с махиной, в отличие от этих забитых москалей!
Впрочем, такого рода «прозрения» были урывочными. В целом я рос нормальным советским ребёнком и даже видел себя строителем коммунизма.
Подсознание дало зачатки сознания в армии. Здесь я впервые узнал, что национальность может иметь значение в быту. Кавказцы, литовцы, среднеазиаты группировались в стихийные (ли?) мини-землячества. Причём, осетины, к примеру, ещё умудрялись дружить против ингушей, а памирцы, записанные в паспорте таджиками - против таджиков истинных. Нас - «хохлов» - в силу многочисленности не трогали, но тихо презирали. И, должен сказать, по делу.
Как-то я был назначен дежурным по роте (дело было в «учебке», где все одного призыва). В наряд по кухне мне дали троих земляков и пару осетин.Последние заявили, что посуду мыть не будут, потому что не будут мыть никогда! Я отрезал что-то в том роде, что женщин здесь нет. Тогда меня при всей роте предупредили, чтобы не нарывался. Угрозы не подействовали. Как следствие, ночью накануне дежурства осетинское землячество в составе пяти-шести человек подняло меня «пагаварить». В каптерку вели через всю казарму. И ни один «зёма», включая тех, кому предстояло отрабатывать за отказников, не пошевелился! В конце «взлётки» я развернулся и громко, на всю казарму, заявил: «А какого х.. я должен за вас отгребать?!! Это что, мне за них на кухне дежурить?! Не можете за себя постоять - умирайте на кухне!». «Маладэц, хахол!», - услышал одобрительный гул я за спиной. Это не была похвала трусости, хотя бы потому, что любую трусость кавказцы презирают - даже выгодную им. Меня они тут же приняли в свою стаю, и с тех пор мы уже вместе валялись где-нибудь на солнышке, когда роту направляли на хозяйственные работы.
На «хохла» никто тогда не обижался. Вплоть до 90-х ни «хохол», ни «москаль», ни «ара», ни «хачик» не носило оскорбительного оттенка. Первую серьёзную национальную обиду проглотил, когда сержант из соседнего отделения поддел «статистикой». Мол, большинство предателей во время войны составляли хохлы (полицаи и бандеровцы). И самое досадное, что мне - отличнику по истории в школе и университете (тогда забирали в армию и студентов) - совершенно нечего было возразить этому дремучему кацапу из какой-то мордовской деревни. Нечего мне, знающему теперь о власовцах, возразить и сегодня, т.к. последних в России считают отщепенцами, а не «нескореними» героями.
Зато было что ответить, а, вернее, соврать Антанасу Станкявичусу из вильнюсского политеха, попрекавшему: что ж вы хохлы между собой разговариваете на русском? Я что-то лепетал о том, что в армии, мол, мы же в интернациональном коллективе… «А думаете на каком?». «А с какого слова мысль начинается, на том и продолжается», - сочинял на месте я, краснея от стыда.
В «учебке», кстати, строевой песней нашего взвода была «Россия любимая моя, родные берёзы тополя!», и я внутренне возмущался - почему о любви к берёзкам должны орать те же осетины с украинцами. Впрочем, ещё в детстве, любуясь берёзовыми рощами где-нибудь под Ворзелем, я задавался риторическим вопросом - почему это Россия их присвоила?
Мой «дембель» совпал с триумфальным возращением на олимп советского и европейского футбола команды Лобановского, чуть ли не десятилетие несправедливо притеснявшегося союзной федерацией. Ещё через два года сборная СССР, сформированная на основе киевского «Динамо» стала вице-чемпионом континента. На торжественном открытии чемпионата во время прохождения наших футболистов играла «Калинка», и я опять негодовал - почему не гопак? А вот сейчас, раз уж на то пошло, смотрю на тот состав, и что оказывается: Дасаев (капитан) - ногаец из Астрахани, Бессонов - русский из Харькова, Демьяненко - украинец из Днепропетровска, Хидиятуллин - татарин из Пермской обл., Кузнецов - русский из Чернигова, Рац - венгр из Закарпатской обл., Алейников - белорус из Минска, Литовченко - украинец из Днепродзержинска, Протасов - русский из Днепропетровска, Михайличенко - украинец из Киева, Гоцманов - белорус из Минска, Беланов - русский из Одессы, Сулаквелидзе - грузин из Кутаиси, Заваров - русский из Луганска.
Но тогда я даже и представить не мог, что человек, родившийся в Ворошиловграде, Харькове или Ужгороде может не идентифицировать себя украинцем независимо от фамилии. Зато я без лишних сомнений гордо зачислял в украинцы лидеров большинства культовых групп из гремевшего на всю страну Ленинградского рок-клуба: Шевчука («ДДТ»), Задерия («Алиса»), Науменко («Зоопарк»), Гаркушу («Аукцыон»), братьев Сологубов («Странные игры»), Скибу («Мануфактура»). И это только из первой когорты!
Через год я смог, наконец, реализовать свои скрытые комплексы. КГБ всем дурачкам на радость запустил «Народний Рух України за перебудову». Вместе с несколькими однокурсниками по геофаку решили проталкивать «народное» движение за перестройку и мы. Факультетский «осередок» возглавил, разумеется, комсорг Павел Загороднюк (сегодня он глава Совета директоров Группы компаний «Надра»). Впрочем, все мы, включая Павла Алексеевича, искренне верили в чистоту помыслов лидеров Руха, конечно же, не догадываясь, что создан он как конкурент зарождавшимся Народному и Гражданскому фронтам Украины и Украинскому Хельсинскому союзу, неподконтрольным КПСС. Смущали, разве что некоторые программные положения. Например: «Рух признаёт руководящую роль Коммунистической партии...», «Основная цель - содействие Коммунистической партии...» и т.п. На учредительном общеуниверситетском собрании я даже предлагал тогдашнему председателю Руха Мирославу Поповичу, красивый выход из этой нелицеприятной ситуации. Мол, в КПСС есть, безусловно, и здоровые силы, которые сейчас как раз во главе партии (это я о Гобачёве, Яковлеве и прочей нечисти), так вот Рух поддерживает именно прогрессивные коммунистические силы. «То есть у нас с ними некое математическое пересечение множеств», - рисовал я наивные схемы на доске аудитории кибернетического факультета, где проходило учредительное собрание.
Если не ошибаюсь, первой акцией нашей факультетской ячейки был пикет в поддержку «украинского Ельцина» - Ивана Салия, которого ненавистные партократы снимали с должности 1-го секретаря Подольского райкома КПУ. Там я завязал дружбу с Сергеем Крыжановским, сыном будущего нардепа, а затем первого посла Украины в РФ. Их семье я многим обязан, но сегодня эти прекрасные люди руки мне не подают. Очень надеюсь, что это временно.
Затем был период расклеивания листовок за «демократических» кандидатов в народные депутаты СССР и УССР, развозка руховских газет по городам и весям, куда были распределены однокурсники. Кстати, даже на Полесье, и Подолье простые люди чурались этой макулатуры, определяя её как злобную. И это в областях, которые в центральной Украине уже тогда считались бандеровскими! Наша геологическая партия работала на полигоне от Причерноморья до Волыни. Под Кировоградом мы набрали рабочих-землекопов из выпускников десятых классов. Так родители боялись их отпускать под Житомир - «на бандеровщину».
То, что приходилось месяцами не заезжать в Киев, уберегло меня от активной общественной деятельности. Дабы восполнить пробелы в душевной работе, я взялся с помощью трудов Грушевского изучать историю мест, где доводилось вгрызаться в недра. Однако вскоре занятие сие бросил - построения гиганта украинской мысли воспринимались настолько искусственными и притянутыми за уши, что преодолеть внутреннее отторжение я не смог. Но задумывался ли я над тем, отчего это мне - давнему почитателю Клио - показалась такой скучной история родного края, да ещё от «лучшего специалиста» в данном вопросе? Если и да, то списывал сие на академичность стиля изложения.
Компенсировал я «исторические» пробелы «культурными». Возвращаясь по вечерам на базу, включал уже не Центральное телевиденье, а вечно «убитый» третий канал (УТ-2), где стали пускать телеспектакли по классикам западноукраинской литературы. Я просто млел от «шляхетської мови львівських панянок і паничів» начала XX в., мечтая, что в моей будущей семье мы будем разговаривать исключительно на украинском и восстановим популяцию истинной украинской интеллигенции, очевидно исчезнувшей при советской власти. Это потом я узнаю, что все эти пьесы ещё более искусственны, чем история Грушевского, ибо «українські панянки» - оксюморон. В польском Львове коренное население веками выше прислуги, как правило, не поднималось, если только не отрекалось от собственных корней и языка.
А во время одного из заездов в Киев летом то ли 90-го, то ли 91-го я даже «зазнав політичних репресій і знущань тоталітарного режиму» - напившись с друзьями во время каких-то народных гуляний на Козьем болоте (будущий «Кайдан Незаможности» а тогда «Площа Жовтневої революції»), выхватил из разноцветной декорации желтый и синий полотнища, и начал ими размахивать. За хулиганское повреждение коммунальной собственности меня тут же приняли в воронок и по дороге в РОВД отдубасили резиновыми изделиями М-60. Полночи продержали в камере, но дело в суд не передали - я просто пригрозил дежурному, что через год-два стану каким-нибудь районным начальником уже при «народной» власти, и всё припомню. Дежурный вполне осознавал реальность моих пророчеств (в чем сам признался) и отпустил подальше от лиха.
Було й отакэ. Где-то на Андреевском спуске актывисты выпысувалы
Впрочем, жёлтая блакитность была для меня уже отстоем. К тому времени я носил красно-черный значок УПА, и этим радикализмом пугал даже единомышленников.
Не удивительно, что 19 августа 1991 г. застало меня в первых рядах защитников незалежности (декларация-то была уже принята) от танков генерала Варенникова. И даже во главе передовых отрядов.
Заслышав утренние звуки «Лебединого озера», я помчался на традиционное место сходки самостийников - площадь Октябрьской революции (ныне - майдан той самой незалежности), где уже начали собираться такие же «найсвідоміші патріоти». С возгласом «Да понимаете вы, что Кравчука и Ельцина, возможно, уже арестовали в Ново-Огарёво?» (где они должны были собраться для подписания союзного договора), я призвал «боронити останній оплот суверенності - Верховну Раду». Собравшиеся к тому времени тысяча-две решительно «попрямували» к указанному «оплоту». Сам же я, то ли от лени переться в горку, то ли от желания поскорее примчаться на баррикады, сел в троллейбус и прибыл к Раде первым. Милиция ещё не подоспела и выставила заслон лишь перед самым приходом колонны. Так я чуть ли не единственным оказался внутри оцепления. Ко мне уже было решительно направился человек в штатском, но в этот момент с ещё более решительными физиономиями подъехали нардепы Черновол и Филенко. Я, вроде как от имени озабоченного народа принялся их расспрашивать об обстановке. Те докладывали: «Єльцин налаштований рішуче, Кравчук - засунув голову в…». В общем, не в песок…
Органы не решались нарушить неприкосновенность нашего общения и лишь снимали его на несколько портативных кинокамер. Думаю, в архивах СБУ, соответствующие кадры ждут своего часа (пожалуй, уже как компромат).
Через три месяца, я, конечно же, проголосовал за «незалежность» и Черновола…
А через три года я уже голосовал за Кучму, как гаранта дружбы с РФ.
Нет, это не было разочарованием в идее самостийности лишь потому, что за время, прошедшее с референдума так и не наступил европейский рай с колбасным изобилием. Я-то был идейным. В конце концов, и Кравчуком не очаровывался. Потому списывал неудачи первых лет независимости на вовремя перекрасившуюся партноменклатуру, не допустившую к власти истинных рыночников и демократов.
Произошло гораздо «худшее». Мой друг Володя Ширяев, раньше других протрезвевший от либерализма огоньковского разлива (а украинством и не страдавший) подсунул мне брошюрку «Откуда пошло самостийничество». Это была выжимка из работы Николая Ульянова «Происхождение украинского сепаратизма» в виде приложения к еженедельнику «Русский вестник».
И мир вдруг перевернулся! Настолько аргументировано и просто Ульянов низверг всех кумиров - от «славних гетьманів» до Кобзаря aкa «Пророка», оказавшихся банальными интриганами, казнокрадами и пьяницами, а заодно развенчал массу мифов: о трёхсотлетнем «гнобленні царатом», об эмских «указах», «Батуринской резне» и прочих побрехеньках.
Взять к примеру бессовестную ложь о вековечном (до «московської окупації») отсутствии на Украине крепостного права по причине врожденной гуманности «української шляхти». Ульянов открыл мне, что переяславльская присяга не просто вывела из жесточайшей (аналогов ни в Европе, ни в России не было) панской кабалы неказачью часть населения Малой Руси. Она наделила теми самыми «омріяними в віках» «казацкими вольностями» чуть ли не всё население Малой Руси. А всё потому, что Богдан так и не удосужился составить обещанный реестр, с помощью которого можно было бы разобраться, кто казак, а кто простой мужик. И когда вставал вопрос о жаловании казакам, «штатного расписания» не оказывалось. Вот и решался вопрос по личному усмотрению старшины. Можно только представить масштабы финансовых злоупотреблений! К тому же после изгнания польских землевладельцев мельницы и винокурни, приносившие особенно крупные доходы, оказались «массово приватизированными» той же старшиной. «Уже в XVIII веке малороссийские помещики оказываются гораздо богаче великорусских как землями, так и деньгами. Когда у Пушкина читаем: «Богат и славен Кочубей, его поля необозримы» - это не поэтический вымысел. Только абсолютно бездарные, ни на что не способные урядники не скопили себе богатств», - писал Ульянов.
Но самые большие возможности имели, разумеется, гетманы. Нежинский протопоп Симеон Адамович свидетельствовал об Иване Брюховецком, что тот «безмерно побрал на себя во всей северской стране дани великие медовые, и винного котла у мужиков по рублю, а с казака по полтине, и с священников (чего и при польской власти не бывало) с котла по полтине; с казаков и с мужиков поровну от сохи по две гривны с лошади и с вола по две же гривны, с мельницы по пяти и по шести рублев же брал, а, кроме того, от колеса по червоному золотому, а на ярмарках, чего никогда не бывало, с малороссиян и с великороссиян брал с воза по десять алтын и по две гривны; если не верите, велите допросить путивльцев, севчан и рылян...» Сохранилось множество жалоб на мздоимство гетмана Самойловича. Но всех превзошёл Мазепа. Ещё за время своей службы при Самойловиче и Дорошенко он скопил столько, что смог, согласно молве, «проложить золотом путь к булаве».
По непреложному для любого времени закону вслед за обрастанием землёй и дающей стабильный доход недвижимостью, вставал вопрос о вхождении в дворянское собрание.
Как правило, родовая знать вошедших в Российскую империю народов (грузины, армяне, валахи и др.) автоматически приравнивалась в своих титулах к соответствующим титулам российской аристократии. Следующее поколение «нацменов» получало образование и делало головокружительную карьеру (как Шереметев, Кутузов и даже дети Шамиля). Но в случае с малороссийской старшиной подобная «интеграция» проходила не так гладко, поскольку поляки-то её титулами не одаривали. Президент Малороссийской коллегии граф Румянцев писал Екатерине II, что редкое собрание обходилось без разоблачения, когда соседи публично уличали друг друга в отсутствии дворянского звания: «Тогда обиженный вставал и начинал перечислять всех крупных вельмож - своих земляков, ведущих род либо от мещан, либо от жидов».
Идя навстречу пожеланиям «стучащихся», правительство ввело «подзаконную» практику превращения самочинных землевладельцев в малороссийских дворян. Но тут вдруг возникло столько видов и подвидов панства, что им трудно было подобрать великороссийские аналоги. Тем не менее, актами 1767, 1782 и 1783 гг. малороссийское дворянство было всё же узаконено. И если ещё в 60-х «новые малорусские» не могли предъявить удостоверений «благородного» происхождения, объясняя это гибелью семейных архивов во время бесконечных гетманских междоусобиц, то после указов 80-х на свет явилось около 100 000 (!) пышных родословных. Даже известный деятель украинофильского движения XIX в. под показательным псевдонимом Царедавенко признавал, что «тогда завели чуть что не открытую торговлю дворянскими правами и дипломами». Так, Скоропадские оказались потомками некоего «референдария над тогобочной Украиной». Кочубеи - татарского мурзы. Капнисты - мифического венецианского графа Капниссы, жившего на острове Занте, и прочая от прочих. Появились самые химерические гербы. Выдумывали их в основном в Бердичеве - в этом бизнесе так или иначе было задействовано всё его население.
Подобные игрища были бы не более чем забавны, если бы не одно но - именно пресловутые «казацкие вольности» чудесным образом конвертировались в личные «крепостные права» казацкой старшины на остальную часть малороссийского населения.
Вот и спрашивается, зачем же я на протяжении стольких лет методично скупал на майданной раскладке всевозможные «історичні часописи», «фактами» из которых пытался доказать тому же Ширяеву, скажем, обоснованность украинских претензий на Черноморский флот или древнейшее происхождение «мовы», как единственно автохтонной в Европе из всех арийских языков?
Три дня я проторчал в туалете, выкуривая сигарету за сигаретой. Это была настоящая ломка. Только душевная. Отчего не менее мучительная. Рушилось все! «Высокие» цели, ради которых я, казалось, жил, оказались ложными.
Из депрессии я вышел полностью аполитичным (в отношении текущих украинских разборок). Хотя, не знаю, вышел бы совсем, если бы путь из украинофильской клоаки не проложил к тому времени для меня Лев Гумилёв.
Ещё зимой 1991-1992 гг. коллега по геологической партии красавица и умница Галя Сонкина подсунула мне «Древнюю Русь и Великую степь». До этого я читал что-то из Гумилёва в научно-популярной периодике и был покорён оригинальностью мышления. Книгу также прочёл запоем и, даже, заливом - попал с ней под ливень. Пришлось искать издание на раскладках. Так, вместе с отдаваемой, приобрел ещё несколько книг Гумилева. Засел за методичное изучение.
Украинцев и русских Гумилёв называл отдельными этносами единого суперэтноса, однако тем основы моего украинства вроде бы не рушил (вроде бы!). А то, что поругивал Грушевского в одном месте (более частого упоминания тот явно не заслуживал), так «мрачного украинского гения» не особо жаловал и я.
А вот что Лев Николаевич разрушил до основания, так это почитание европейских ценностей, привив любовь к ценностям евразийским. Через год я начал ловить себя на мысли что более не чаю распада досель ненавистной евразийской империи (а ещё весной 92-го с радостным видом предрекал, что РФ вот-вот - с выходом Татарии - начнёт разваливаться как карточный домик). Гумилёв убедил меня, что Россия - никакая не «тюрьма народов», а классический симбиоз комплиментарных этносов.
К евразийским народам относил основатель теории этногенеза и украинцев, считая результатом смешения восточных славян и степняков (в основном, половцев). И если великороссов Гумилев называл продолжателями православной традиции Древней Руси, то запорожцев поборниками православия на русских землях Речи Посполитой (и в этом качестве - центром кристаллизации складывавшегося в XVI в. украинского этноса).
Посему, когда я в 1995 г. почувствовал необходимость принять крещение - но не для воцерковления (я и слов-то таких не знал ещё), а для «принадлежности к традиции» - то не заморачивался выбором патриархата. Мол, украинский, значит православный.
Ближайшей к дому оказалась церковь «филаретовская». Вообще-то оптинские старцы запрещают называть главу т.н. «Киевского патриархата» Филаретом: «Нельзя бесчестить святое имя жившего в VIII веке Филарета Милостливого, а вашего анафематствованного расколоучителя, как повелось на Руси, нужно именовать Мишкой Денисенко». Мишка - потому что Михаил, имя-то тоже святое, особенно для киевлян (архангел Михаил - покровитель города). Посему внимем наставлениям отцов из Оптиной пустыни.
Так вот, «крестился» я у денисят. Как позже узнал - в храме, первым захваченным украинскими боевиками. Причём, с санкции того самого Салия (ставшего мэром), за которого я когда-то так радел. А с вожаком защитников этой церкви доцентом Авиационного института Иваном Степановичем Гичаном (судимым тогда с подачи того же Салия за «организацию несанкционированного митинга») мы через 15 лет будем защищать палаточный храм под Верховной Радой - от сноса уже с санкции канонического священноначалия… Такие вот метаморфозы.
Ну а тогда такие мелочи как какая-то там каноничность-неканоничность для меня не имели значения. Да и не знал я о них. Смущало разве что мощное амбре озлобленного похмельем «священника», проводившего обряд по принципу конвейера - сразу над десятью «крещаемыми» всех возрастов и полов. Никого из нас, разумеется, и не спросили о знании «Отче наш», не говоря уже о Символе веры (о котором, я также представления не имел).
Фигура самого главаря «Киевского патриархата», которого я прекрасно помнил как яростного борца с автокефалией и «польско-жидовским суржиком» в богослужении, а теперь вот ставшего святее всех украинствующих «патріярхів» вместе взятых, меня тоже не особо приводила в замешательство. Я тешил себя мыслью, что филареты (тогда я ещё называл его так) приходят и уходят, а традиция остаётся. Главное, что после этого «великого события в моей жизни» я устроил мощную пирушку с друзьями, до сих пор остающимися даже не атеистами, а убежденными богохульниками.
Да и сам фактически оставался таковым. Помню, как подсмеивался над «причудами» Володи Ширяева, который демонстративно покинул «отпевание» собственной матери, совершаемое ряженым из «Киевского патриархата».
По-настоящему я крещусь лишь в 2002 г. Но разговор сейчас не об этом.
Итак, кем в 1993 г. я вышел из сортира, оставив там груз «засад українства»? Убеждённым сторонником совместного российско-украинского противостояния разлагающему влиянию «общечеловеческих» ценностей, которые внедрялись как ельцинской, так и кучмовской командами.
Это и стало предметом моих споров со старыми друзьями из украинствующих, в частности, с Крыжановским. Я пытался доказать, что их «национализм» на самом деле - антинационализм. По сути, космополитизм. Под маркой украинского продвигаются чуждые традиционным украинским ценностям вещи, просто облачённые в шаровары (по праздникам) и украинскую «мову». Сергей считал европеизацию естественным процессом, развитием, и только радовался тому, как украинские слова вытеснялись производными от романо-германских корней.
Моим союзником неожиданно оказался друг Крыжановского - тогда типичный плейбой - Саша Чаленко, аспирант философского факультета, как раз трезвеющий от увлечения либерализмом. А я вовсю уже увлекался евразийским мистиком Дугиным и украинским антибуржуазным националистом Корчинским. Последний, правда, смущал своей русофобией, но я надеялся, что это временно. В конце концов, в интервью дугинскому журналу «Элементы» Корчинский таки выдавил из себя, что если в геополитическом конфликте придётся выбирать между Европой и Россией, то в союзники он выберет последнюю. Сегодня, увы, приходится констатировать, что Корчинский так и не эволюционировал (мягко говоря).
Что же касается вопроса «мовы», то тут мозги вправили выдающийся лингвист, основатель школы славянского структурализма Николай Трубецкой (труды которого были опубликованы в последнем томе гумилёвской серии) и создатель первого малороссийского правописания Пантелеймон Кулиш (на которого я совершенно случайно наткнулся в то же время, когда читал Трубецкого). Оба доказывали, что общерусский литературный язык - плод трудов, прежде всего малороссийских ученых монахов XVII в. А малороссийский говор, при всей его образности - язык бытового общения одной из локальных областей. Он столь же образен и неповторим, как скажем, диалект поморов или уральских казаков. Но для приобщения к высшим образцам человеческой мысли просто недостаточен. Искусственно же приспосабливать его для оперирования абстрактными понятиями не имеет смысла, поскольку язык такой уже имеется. Это общий для всех восточных славян литературный язык на основе церковнославянского, в наиболее полном виде сохранившегося в малороссийских монастырях. Украинофилы же преднамеренно называли его исключительно великорусским.
С доводами Трубецкого и Кулиша я, конечно, соглашался, но, поскольку по Гумилеву, украинцы - этнос, значит, по моему мнению, он имел право как на свое государство, так и на государственный статус своего языка, пусть и не столь развитого, как общерусский (ну не нашлось «на теренах» далей с ожеговыми, пришлось срыпникам удовлетворятся «народними академіками»).
Позволю здесь себе небольшое отступление. Я до сих пор не уверен, являются ли малороссы субэтносом русского этноса либо отдельным этносом восточнославянского суперэтноса. В конце концов, четырехсотлетнее пребывание под властью поляков и литовцев, смешение с ними, а также со степняками (прежде всего половцами и ногайцами) не могли не отразиться на определенных отличиях от великорусской ветви, к тому же изрядно подпитанной угро-финским и татарским элементом. Думаю, это не столь принципиально. В любом случае у малороссов и новороссов гораздо больше общего с великороссами, чем, скажем, с галичанами.
Поскольку на Украине не было ни одной вменяемой партии, исповедующей евразийство, я оставался равнодушным к внутривидовой грызне евроинтеграторов. Писал диссертацию на тему захоронения радиоактивных отходов в геологических формациях, книгу об американском (а, точнее, антиамериканском) композиторе и музыканте Фрэнке Заппе (по мнению меломанского сообщества, я был тогда ведущим запповедом Украины, и владельцем полнейшей коллекции альбомов FZ на фирменных носителях). В этом статусе даже получал от звукозаписывающей фирмы Ryko, владеющей правами на наследие Заппы поздравительные открытки и анонсы новых альбомов.
From Ryko to Dmitry
Всю эту блажь смела оранжевая «революция». Я увидел, как под массовый психоз власть обретают сверхциничные персонажи, способные увести Русь за точку возврата к самой себе.
Позвонил к Чаленко, который в то время уже несколько лет как работал политологом в команде Погребинского: «Челлен, что делать?!! Мы её теряем!». «Пойдешь на донецких работать?». «На кого хошь, лишь бы против этой своры!». Так я забросил диссертацию (уже пройдя предзащиту!), которая сулила мне должность руководителя международных проектов одного из немногих научных центров, ещё получавших западные гранты.
Донецкими, к счастью, оказались не Янукович с Ахметовым, а сам Чаленко с Владимиром Корниловым, который возглавил политологический центр, оказывавший помощь радикальным антиоранжевым силам (к каковым, ещё раз подчеркну, ПР никогда не относилась). Не могу в данной связи не выразить глубочайшую благодарность Чаленко, рискнувшего рекомендовать меня Корнилову, несмотря на мой дичайший дилетантизм (сказались 10 лет нечтения газет - из всех украинских политиков я знал только Кучму, Ющенко и Тимошенко). И, конечно же, по гроб жизни я обязан Корнилову, не отказавшему Саше.
Единственным, в чём мы расходились тогда с Чаленко, был вопрос языка. Я был противником придания русскому положения второго государственного, выступая за региональный статус. Чаленко по обыкновению горланил «Скворец, ты дурак!», и, как я сейчас понимаю, был прав, но голословен.
Доводы в пользу чаленковой правоты дошли до меня через год - в виде книги Александра Каревина «Русь нерусская». И это был второй перелом в моих представлениях об Украине после Николая Ульянова. Правда, безболезненный.
Квалифицированнейший историк, работающий преимущественно с первоисточниками (что для украинской историографии нонсенс), Александр Каревин в своей книге «Русь нерусская» на неопровержимых фактах доказал, что украинский литературный язык - не просто искусственное образование, а редчайшее искусственное образование. Во-первых, создавалось оно не для объединения народа, а для его разъединения (признания «отцов» «мовы» приводятся в книге в массовом количестве). Во-вторых - и это, пожалуй, тоже уникальный случай в истории - творилось инородцами: поляками при всемерном административном содействии австрийцев (и здесь также бездна документов, начиная с 30-х гг. XIX в.). Нетрудно догадаться, что создавалась «солов'їна» для столь же искусственно выводимого особого типа народности - антирусских. Не «соловейків-розбійників», конечно, а вполне благонадёжных граждан австрийской империи, которые во втором уже поколении стали вырезать и сдавать в первые европейские концлагеря своих же не желавших порывать духовную связь с русским миром соотечественников. Так система стала саморегулирующейся - искусственный отбор превратился в естественный: новый тип человека (назовем его украинцем) постепенно занял доминирующее положение в ареале русинского субэтноста.
В 1920-х эту польско-австрийскую систему переняли большевики (если не инородцы, то безродные), внедрив уже на территории проживания малороссов и новороссов. Власти же «самостийной» Украины вообще возвели первых братоубийц в герои, и, таким образом, примеры для новых поколений «саморегуляторов».
Сможем ли мы противостоять этой саморегуляции, принимающей лавинообразный характер? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сначала определиться с тем, что противопоставить.
Ростислав Ищенко как-то сказал, что мы не должны идти ни на какие компромиссы с украинствующими - они давно уже играют на нашей половине поля, и любые - даже взаимные - уступки будут означать лишь их закрепление на нашей территории. Единственный компромисс, на который ОНИ должны пойти - откат на исходные позиции (т.е. добольшевистские - до насильственной украинизации).
Но это возможно только в случае нашего планомерного контрнаступления, одна из целей которого - русский как единственный государственный на территории современной Украины. Это главное средство восстановления исторической справедливости. И тогда уже - на линии духовного Збруча мы и начнем разговаривать с «галицаями», может быть, позволив им иметь региональную «мову» и локальную «церкву».
Мы же, стремящиеся к восстановлению Русского мира, должны осознавать, что наличие у антирусского языка государственного статуса всегда будет занозой в теле этого мира. И тем быстрее «держимова» нынешнего статуса лишится, чем быстрее к малороссам вернется осознание, что никакие они не украинцы.
P.S.
Всё вышеизложенное отнюдь не означает, что я разочаровался в национализме. Напротив, именно сейчас я в полной мере ощущаю себя националистом в противовес как космополитам-евроинтеграторам под личиной «націонал-демократів» так и украинским неонацистам, под национализмом разумеющим банальный шовинизм («Україна понад усе!»). Да и стоит ли их разделять - в основе обоих явлений лежит животная русофобия. Украинский «национализм» построен на образе врага (знаю это изнутри). Не было бы России, он не состоялся бы. Точно так же и всё украинство изначально зиждется на негативе, ибо создавалось «от противного».
Истинный же национализм позитивен. Он направлен, прежде всего, на охранение духовных традиций - стержня существования нации как таковой и средства исполнения ею своего предназначения на земле. Призвание есть у каждого этноса (неискусственного). Следовательно, националист должен, как минимум, сопереживать любой традиционной культуре в её сопротивлении «общечеловеческому» катку. Значит, националист должен быть хоть чуточку интернационалистом. Как представлял Владимир Махнач, «интернационализм есть сумма дружелюбных национализмов. Это, кстати, - формула Империи».
Как имперский человек, я сопереживаю всем национальным культурам не чуточку. Значит, националист в некотором смысле «интегральный». :)