(no subject)
Полдень; солнце высоко стоит над кафедральным костелом и отвесными лучами припекает затылки, спины и подошвы нескольких человек, растянувшихся брюхом к земле, на гласисе цитадели, под жиденькими кустами давно отцветшей сирени. Падающая с колес мельницы вода, искрится на солнце разноцветными огнями. Не подалеку от мельницы несколько баб с толстыми икрами, приподняв юпки до елико возможности, влезли в воду и полощут белье; подле них, на берегу, на зеленой мураве, просушиваются на июльском солнышке сорочки и иныя принадлежности мужескаго костюма. Дальше, мальчуган в разодранной рубахе с решительным видом забрался на середину реки, (которую, мимоходом замечу, летом цыпленок может перейти) с удой в руке и караулит в тихой зыби добычу. Мельник, увлекшись примером, тоже взялся за уду и сплевывает немилосердно посаженнаго на крючек червяка. Старуха-мельница перестала хмуриться, разгладила морщины и приветливее смотрит на прхожих, пригреваемых солнышком. Одинокая башня замковой горы, словно рыцарт на часах, зорко оглядывает с высоты окрестности Вильны. У пруда пьет воду спутанная серая кобыла и по временам косится на чью-то кухарку в затрапезном костюме, перемывающую у берега свеклу; несколько кадушек, в ожидании пока рачительная рука позаботится о их чистоте, плавают по полупрозрачной поверхности. По клумбам гоняются за кузнечиками цыплята. Не достает только бурой хавроньи с многочисленным семейством для дополнения мирной деревенской картины.
Гуляющих по берегу не так много; несколько романтиков сидит на скамейках перед рестораном и зевают; должно быть поэтическая натура их осталась вполне удовлетворенною видимыми прелестями природы. По дорожке медленно двигается старушонка времен реставрации, с ридикюлем, листком “Journal des Débats” и ливрейным лакеем позади, на благородной дистанции, который несет под мышкою кожаную подушку для покойнаго сиденья барыни. Кое-где виднеются на скамейках дамы с рукодельем или книгою и несколько пар, отбросив в сторону сухую книгу, не удовлетворяющую всем потребностям их пылкой натуры и предпочитающим интимничать, гуляя по уединенным аллеям.
По дорожке приближается старушка с детьми.
- Ричардек, хочешь апельсинчика? шамшит бабушка с лицеем похожим на печеное яблоко внучатам, которые прыгают вокруг нея.
В ответ Ричардек только сунул два пальца себе в рот и запустил любопытный глаз в бабушкин ридикюль, в котором были и апельсины, и кусок недоеденнаго сегодня с утренним чаем сухарика, обкусанный кусочек сахару, молитвенник и недовязанный внучку чулок.
- А где-же другия дети? Ах, Боже мой, что они там делают!?.. засуетилась старушка и торопливо последовала к берегу, где кучка детей с любопытством смотрела, как несколько мальчуганов, скинув сапоги, переправлялись в брод на противуположный берег реки.
Дремавший гдето городовой точно вырос из земли и внушительным, начальническим тоном, немедленно приказал дерзким оставить намерение забраться в клуб; - надеть сапоги и убираться из сада, как нарушителям благополучия и правил общественнаго приличия.
Приказание было немедленно ими исполнено.
- «Что в газетах пишут? спрашивает один романтик другаго, возвращаясь на прежнюю скамейку с места, где городовой учинил суд с покушавшимися нарушить устав клуба, пробраться в его владения без пятикопеечной пошлины и куда стеклись все бывшие в саду любители разнообразия и сильных ощущений.
- Да что пишут... В Белграде какого-то князя Михаила убили; в Петербурге на заседаниях земскаго собрания толковали о разверстании, повинностях; Суворова приглашали в председатели заседания.... В Москве будет съезд археологов. Принц Наполеон путешествует по Европе... Однако в желудке что-то чувствуется пустота. Не пора ли выпить и закусить?
- «Экая досада! моя Рузя нейдет... так бы в ответ говорит второй. - Пожалуй, может муж, старый аргус не пускает ее сегодня идти гулять.... И собеседники повернули к ресторану.
Но вот солнце склоняется к западу; жара сменилась вечернею прхладою и легкий ветерок шелестит листьями. Сад оживляется. Гуляющие толпами снуют по аллеям; слышен говор и веселый смех.
- Что у вас слышно? спрашивает один толстяк другаго толстяка, обтирающаго с круглаго жирнаго лица пот клетчатым платком.
- Тоже, что и у вас. От мух отбою нет; ляжешь после обеда уснуть немного; голову всю завернешь простынею - нет анафемския насекомыя и туда залезут! И там недадут тебе уснуть. Валяешься, валяешься, да так и встанешь и ходишь потом, не выспавшись, целый вечер соловьем... Жена пошла купаться, а я сюда завернул; хоть проветришься немного.
- «Но, моя панна Эмилечка, разве можно быть так жестокою... почтительно, покорно и с легкою горестью в голосе лепечет стройный молодой человек, в светлом жакете и оранжевых перчатках, шелестящей шелковым платьем панне Эмили.
Солнце опустилось за замковую гору; в воздухе разлился аромат тополей; соловей защелкал в кусту акаций и в густой траве хором трещат кузнечики. Народу постоянно прибывает; торговый люд раньше затворяет лавки и спешит сюда. Теперь чаще слышится русский говор, нежели утром потому что днем все, что есть только в городе русскаго, преимущественно занято. Молодые евреи и еврейки, отбросив в сторону свои вековые предразсудки вместе с длиннополыми сюртуками, ермолками, уродливым женским костюмом, свободно, не стесняясь, гуляют в числе прочих в пиджаках, шиньонах и шляпках, разговаривая преимущественно по русски.
- О! здешние Евреи тонкие политики, отвечал мне один мой знакомый, из виленских старожилов, на мое замечание, что кажется, все местные евреи молодаго поколения преимущественно употребляют русский язык часто даже в разговоре между собою.
- Ваше замечание справедливо. В настоящее время они всеми силами стараются усвоить себе наш язык, точно так, как до 63-го года они старались усвоить польский язык. В то время евреи свои фамилии переделывали на польския. Какой либо Лейба Сруль превращался в Срульковскаго; Шмуйла - в Шмуйлевича. Ныньче, видя, что перевес на нашей стороне, они подделываются под наш лад: Сруль видоизменяется в Срулева; Шмуйла - в Шмуйлова и проч. В настоящее время еврейской молодежи дозволено поступать в высшия учебныя заведения; оттуда им открыто широкое поле на государственной службе. И теперь все они схватились за книги и стремятся в университеты. Дряхлые меламеды и те готовятся в университет и при их радении, усидчивости над делом (их не страшат никакия затруднения), - их усилия увенчаются полным успехом. Чрез каких либо десяток лет наша администрация захлебнется, или, лучше сказать, переполнится ими....
Толчек в бок и хлынувшая промеж нас толпа, разлучила меня с товарищем и прекратила наш интересный разговор.
Подле ресторана, вокруг столика засело пять человек странствующих немецких артистов и в воздухе раздались звуки Штраусова вальса. Стемнело; на небе зажглись миллионы звезд и контуры предметов и дерев резко выделились из темно-голубаго фона. Но вот, на востоке стало светлеть; звезды одна за другою потускнели и из за крыши ресторана выплыла полна круглолицая луна, и залила целыми потоками мягкаго, серебристаго света весь сад. Такое освещение еще более придало прелести всему окружающему. Исполинския тени дерев перебросились через реку и улеглись на замковой горе. На вершине трех-крестовой горы, у подножия крестов осененных березами, живописно сидит группа, слушая в мертвой тишине льющиеся волшебные звуки из Травиаты. По освещенным дорожкам попарно мечтают гуляющие. Под влиянием такого чуднаго вечера люди делаются великодушнее; сердце мягче и нежнее. Панна Эмилия становится снисходительнее к робкому поклоннику своих прелестей и тихо, нежно жмет ему руку. Одинокий соловей сладострастно щелкает в кусту, а из под разкинувшагося куста, с берегов Вилейки, несется страстный шопот пары.
Выдремавшийся вдоволь за день полисмен, с помятым козырьком в кепи и с тавлинкою за голенищем, энергично выпроваживает, в следствие принципа гуманности, точками в шею и за шиворот босоногих посетителей, пожелавших наслаждаться тем, что доступно избранным.
На западе догорает вечерняя заря....
- Не правда-ли, что ботанический сад хорош и своеобразен?
И. Бутвиловский.
Гуляющих по берегу не так много; несколько романтиков сидит на скамейках перед рестораном и зевают; должно быть поэтическая натура их осталась вполне удовлетворенною видимыми прелестями природы. По дорожке медленно двигается старушонка времен реставрации, с ридикюлем, листком “Journal des Débats” и ливрейным лакеем позади, на благородной дистанции, который несет под мышкою кожаную подушку для покойнаго сиденья барыни. Кое-где виднеются на скамейках дамы с рукодельем или книгою и несколько пар, отбросив в сторону сухую книгу, не удовлетворяющую всем потребностям их пылкой натуры и предпочитающим интимничать, гуляя по уединенным аллеям.
По дорожке приближается старушка с детьми.
- Ричардек, хочешь апельсинчика? шамшит бабушка с лицеем похожим на печеное яблоко внучатам, которые прыгают вокруг нея.
В ответ Ричардек только сунул два пальца себе в рот и запустил любопытный глаз в бабушкин ридикюль, в котором были и апельсины, и кусок недоеденнаго сегодня с утренним чаем сухарика, обкусанный кусочек сахару, молитвенник и недовязанный внучку чулок.
- А где-же другия дети? Ах, Боже мой, что они там делают!?.. засуетилась старушка и торопливо последовала к берегу, где кучка детей с любопытством смотрела, как несколько мальчуганов, скинув сапоги, переправлялись в брод на противуположный берег реки.
Дремавший гдето городовой точно вырос из земли и внушительным, начальническим тоном, немедленно приказал дерзким оставить намерение забраться в клуб; - надеть сапоги и убираться из сада, как нарушителям благополучия и правил общественнаго приличия.
Приказание было немедленно ими исполнено.
- «Что в газетах пишут? спрашивает один романтик другаго, возвращаясь на прежнюю скамейку с места, где городовой учинил суд с покушавшимися нарушить устав клуба, пробраться в его владения без пятикопеечной пошлины и куда стеклись все бывшие в саду любители разнообразия и сильных ощущений.
- Да что пишут... В Белграде какого-то князя Михаила убили; в Петербурге на заседаниях земскаго собрания толковали о разверстании, повинностях; Суворова приглашали в председатели заседания.... В Москве будет съезд археологов. Принц Наполеон путешествует по Европе... Однако в желудке что-то чувствуется пустота. Не пора ли выпить и закусить?
- «Экая досада! моя Рузя нейдет... так бы в ответ говорит второй. - Пожалуй, может муж, старый аргус не пускает ее сегодня идти гулять.... И собеседники повернули к ресторану.
Но вот солнце склоняется к западу; жара сменилась вечернею прхладою и легкий ветерок шелестит листьями. Сад оживляется. Гуляющие толпами снуют по аллеям; слышен говор и веселый смех.
- Что у вас слышно? спрашивает один толстяк другаго толстяка, обтирающаго с круглаго жирнаго лица пот клетчатым платком.
- Тоже, что и у вас. От мух отбою нет; ляжешь после обеда уснуть немного; голову всю завернешь простынею - нет анафемския насекомыя и туда залезут! И там недадут тебе уснуть. Валяешься, валяешься, да так и встанешь и ходишь потом, не выспавшись, целый вечер соловьем... Жена пошла купаться, а я сюда завернул; хоть проветришься немного.
- «Но, моя панна Эмилечка, разве можно быть так жестокою... почтительно, покорно и с легкою горестью в голосе лепечет стройный молодой человек, в светлом жакете и оранжевых перчатках, шелестящей шелковым платьем панне Эмили.
Солнце опустилось за замковую гору; в воздухе разлился аромат тополей; соловей защелкал в кусту акаций и в густой траве хором трещат кузнечики. Народу постоянно прибывает; торговый люд раньше затворяет лавки и спешит сюда. Теперь чаще слышится русский говор, нежели утром потому что днем все, что есть только в городе русскаго, преимущественно занято. Молодые евреи и еврейки, отбросив в сторону свои вековые предразсудки вместе с длиннополыми сюртуками, ермолками, уродливым женским костюмом, свободно, не стесняясь, гуляют в числе прочих в пиджаках, шиньонах и шляпках, разговаривая преимущественно по русски.
- О! здешние Евреи тонкие политики, отвечал мне один мой знакомый, из виленских старожилов, на мое замечание, что кажется, все местные евреи молодаго поколения преимущественно употребляют русский язык часто даже в разговоре между собою.
- Ваше замечание справедливо. В настоящее время они всеми силами стараются усвоить себе наш язык, точно так, как до 63-го года они старались усвоить польский язык. В то время евреи свои фамилии переделывали на польския. Какой либо Лейба Сруль превращался в Срульковскаго; Шмуйла - в Шмуйлевича. Ныньче, видя, что перевес на нашей стороне, они подделываются под наш лад: Сруль видоизменяется в Срулева; Шмуйла - в Шмуйлова и проч. В настоящее время еврейской молодежи дозволено поступать в высшия учебныя заведения; оттуда им открыто широкое поле на государственной службе. И теперь все они схватились за книги и стремятся в университеты. Дряхлые меламеды и те готовятся в университет и при их радении, усидчивости над делом (их не страшат никакия затруднения), - их усилия увенчаются полным успехом. Чрез каких либо десяток лет наша администрация захлебнется, или, лучше сказать, переполнится ими....
Толчек в бок и хлынувшая промеж нас толпа, разлучила меня с товарищем и прекратила наш интересный разговор.
Подле ресторана, вокруг столика засело пять человек странствующих немецких артистов и в воздухе раздались звуки Штраусова вальса. Стемнело; на небе зажглись миллионы звезд и контуры предметов и дерев резко выделились из темно-голубаго фона. Но вот, на востоке стало светлеть; звезды одна за другою потускнели и из за крыши ресторана выплыла полна круглолицая луна, и залила целыми потоками мягкаго, серебристаго света весь сад. Такое освещение еще более придало прелести всему окружающему. Исполинския тени дерев перебросились через реку и улеглись на замковой горе. На вершине трех-крестовой горы, у подножия крестов осененных березами, живописно сидит группа, слушая в мертвой тишине льющиеся волшебные звуки из Травиаты. По освещенным дорожкам попарно мечтают гуляющие. Под влиянием такого чуднаго вечера люди делаются великодушнее; сердце мягче и нежнее. Панна Эмилия становится снисходительнее к робкому поклоннику своих прелестей и тихо, нежно жмет ему руку. Одинокий соловей сладострастно щелкает в кусту, а из под разкинувшагося куста, с берегов Вилейки, несется страстный шопот пары.
Выдремавшийся вдоволь за день полисмен, с помятым козырьком в кепи и с тавлинкою за голенищем, энергично выпроваживает, в следствие принципа гуманности, точками в шею и за шиворот босоногих посетителей, пожелавших наслаждаться тем, что доступно избранным.
На западе догорает вечерняя заря....
- Не правда-ли, что ботанический сад хорош и своеобразен?
И. Бутвиловский.