VI
гет, джен, PG, Character study, Hurt/comfort, RPF, ангст, стекло, мини
песня Е. Фроловой на стихи М. И. - Горечь! Горечь! Вечный привкус...
Елизавета Петровна открывает глаза. Ночью ей не спится; в темноте смутны очертания царской спальни, мебели, ковров и щедро украшенных завитками безделушек. Тяжело давит на грудь одышка, и никак не пристроишь удобнее на высоко уложенных подушках болящую поясницу.
За окном скребутся тёмные ветки на фоне ночного неба, тёмной массой чернеют в углу окна, скребутся по стеклу, и всё давит и давит на грудь это тяжёлое. Вспоминается вся прошедшая жизнь, с раннего детства и юности, всё, что видела при дворе, будучи при нём то в одном статусе, то в другом.
Сначала - окружаемая заботой и лелеемая принцесса, любимая дочь государя. Потом, после смерти батюшки - непрочно было её положение... Ей было позволено ездить на охоту с юным государем, внуком Петра, любившим развлечения и псовую охоту… А после вовсе незаметная жизнь при дворе в правление Анны Иоанновны… И лишь после всего явил Господь справедливость, вознеся ее на высочайшую высоту, положенную ей по праву рождения.
Как же часто меняет жизнь обстоятельства!
Там, при дворе царицы Анны, был гвардейский прапорщик Шубин, Алексей Яковлевич - ее первая любовь. Красавец. Она писала для него любовные стихи - неумело и старательно выводила тяжеловесные на церковнославянский манер по тогдашней моде вирши, выцарапывала их славянской вязью. Анна Иоанновна разлучила их, узнав про их связь - Шубин был удален от двора, подвергнут жестоким пыткам и наказанию кнутом, а после отправлен на Камчатку, где и обвенчан был насильно с тамошней жительницей.
Позже, возшедшая на престол, она приказала вернуть его из ссылки - и за «невинное претерпение» наградить орденом, пожаловать вотчиной и повысить до генерал-майора. Как они встретились тогда лицом к лицу… Он уже знал о ее сближении с Разумовским и не смел поднять на нее глаза, только каменел смугловатыми скулами, покрывшимися темными веснушками, и она - не смела, лишь теребя кончик своей густой рыжеватой косы…
Шепчет: «Я не пожалею
Даже то, что так люблю -
Или будь совсем моею,
Или я тебя убью».
Как переменчива бывает жизнь...
Горе душит - не задушит,
Вольный ветер слезы сушит.
А веселье, чуть погладит,
Сразу с бедным сердцем сладит.
Вспоминает детство… Помнит отца, темным силуэтом стоящего на фоне решетчатого окна - а дальше, в глубине комнаты - маменька, в огромном пышном платье, сплошь обвешанном сверкающим золотом. И будто она, Елизавета, смотрит на них из дверей, и от яркого света в окне трудно различить их лица.
Отец в своем камзоле и шляпе с плюмажем вполоборота поворачивается к матери и говорит что-то - и маленькая Елизавета не помнит, не понимает этих слов, но знает, что это что-то страшное…
А маменька отвечает ему, напротив, резко и громко, так что отчетливо слышно каждое слово:
- А ты сдай меня в монастырь, как ту, первую!
Он шагает к ней - и происходит что-то страшное, Елизавета Петровна не помнит, что было дальше; кажется, ее маленькую уносили оттуда на руках... И сразу же другое воспоминание: как она уже девушкой сидит у себя в спальне перед зеркалом, а ей растирают виски, расплетают ее толстую золотистую косу, и фрейлина шепчет, вздыхая: «Доля наша тяжела… Ох, тяжела...» Память причудливым образом связывает эти два воспоминания в одно, как будто они и правда идут одно за другим… Сколько раз ей приходилось присутствовать при их ссорах? Она помнит, как просила у отца за мать, и даже у его смертного одра ей приходилось просить его... Нрава покойник был бешеного и крутого…
Елизавета Петровна прикрывает глаза… Шувалов, Шувалов… Ах, Алешенька! События всей жизни разворачиваются перед глазами, как череда маскарадных танцев…
Приподнявшись на подушках, она кричит слабым голосом:
- Машенька!
Из смежной комнаты поспешно появляется статс-дама Мария Чоглокова - крупного телосложения молодая женщина лет тридцати.
- Звали, Ваше Величество? - спрашивает она.
- Машенька, - говорит Елизавета Петровна, - ох… поясницу-то всю разломило, никак не усну…
Маша шагает к постели - Елизавета Петровна переворачивается и устраивается на подушках - и привычно принимается разминать ей поясницу. Елизавета Петровна закрывает глаза и отдается ее сильным по-мужски рукам.
И тут с языка срывается - только ночью можно выговорить такое, наболевшее, чего не скажешь вслух днем:
- Машенька! а что, если Петрушка-то и впрямь дурачком вырастет? Ведь все никак не возьмется за ум, что же это… Кто ж наследником будет, кому страной править-то?! - Елизавета Петровна замолкает и глядит на окно, на угол светлеющего неба.
- Не-ет, матушка! Даст бог, все образуется, - успокаивающе говорит Маша, тоже тем тоном близости, каким никогда не стала бы разговаривать с императрицей при свете дня, - вырастет и образумится, какие его годы!..
- Ну дай-то Бог, дай-то Бог! - шепчет Елизавета Петровна, и понемногу тяжесть уходит, и тревога успокаивается.