Кориолан. О спектакле. Действие первое
В рамках продолжающейся Кориоланомании продолжаю перепечатку постов manu_f...
Я, честно говоря, не знаю, правильным ли будет читать этот текст до спектакля. Не, я не имею в виду «спойлеры», которым уже 400 лет от роду и даже не «спойлеры» относительно сценических решений. Мне просто не хочется перебивать своим восприятием ваше, не хочется навязывать картинку, потому как очень многое в этом спектакле можно увидеть и воспринять по-разному. В общем, решайте сами
Пока, в этом посте только первый акт. Текст и так получился огромным.
***
Начну с того, что в моей жизни это был, наверное, первый такой театральный опыт - опыт настолько близкого контакта со сценой. Я смотрела спектакли и из первого ряда, и из кулис, видела спектакли разной степени интерактивности (что в России ужасно не люблю, но у британцев это выходит очень тепло), но от Донмара у меня осталось совершенно необыкновенное ощущение спектакля «лично для меня». Даже от малой сцены у Фоменко не остается такого ощущения сопричастности, такого ощущения «внутри». Наверное, дело еще и в том, как организована сама площадка.
Помимо того, что сцена очень маленькая (максимум 10 на 10 метров, как мне кажется) и совсем никак не отделена и не отдалена от зрительских мест (там, на самом-то деле, даже ноги особенно деть некуда), так еще и пространство вокруг организовано так, что зрители сидят фактически на сцене с трех сторон. И спектакль поставлен так, что «долетает» до зрителя в любой точке зала - вкруговую. Но, конечно, тем, кто в первом ряду, «достается» особо. Потому что мистер Хиддлстон и часть его партнеров по спектаклю не ставят вообще никакой стены между собой и зрительным залом. И весь спектакль, в самые неожиданные моменты, ты вдруг встречаешься с артистом взглядом, отчаянно не понимаешь, как себя вести, не выдерживаешь взгляд и впадаешь в состояние легкого (а то и не легкого) гипноза. Вот это расстояние вытянутой руки и эти «глаза в глаза» в сочетании с очень мощной пьесой и великолепной игрой актеров в сумме отправляют в какой-то совершенно сумасшедший зрительский нокаут.
Итак, маленькая сцена, лишь чуть-чуть приподнятая относительно уровня зрительного зала, с трех сторон окружена местами (от двух углов квадрата уходят диагонали дорожек к выходам, ими активно пользуются во время действия), с четвертой стороны сцены - кирпичная стена. Эта стена - не просто задник сцены, она играет свою роль в спектакле. По мнению режиссера спектакля Джози Рурк, эту стену можно ассоциировать с множеством событий в истории человечества, в том числе и современных нам: стена всегда использовалась людьми как способ сформулировать и донести до мира посыл своего протеста. В этой стене можно считать и берлинскую стену, и «арабскую весну», и любое «кровавое рождение демократии». Стена в спектакле используется как место трансляции волеизъявлений плебса, иногда служит для них же экраном с подсказками, какие лозунги кричать, какие ценности отстаивать - текстовки меняются от требований хлеба до хвалы Марцию, первый акт кончается трагическим It shall be so. При штурме Кориол лозунги на стене перекрываются изображениями многочисленных лестниц - интересы войны поверх интересов народа. Но основное требование Annona plebis - урожай плебсу - неизменно. Вокруг этого требования по сути и крутится вся политическая интрига драмы.
Лестница. Чуть не доходя до стены, уходящая за колосники. "Физически" эта лестница используется только один раз, при штурме Кориол. И ее с равным успехом можно воспринимать и как реквизит, который чисто технически нельзя убрать со сцены, и как путь героя наверх. Куда наверх? А опять-таки, как увидишь. Дорога к небу или путь к славе, путь к власти или путь к свободе, на пути к которой надо не только карабкаться вверх, но и получать в лицо охапки золы, пепла и пламени.
Еще один более или менее постоянный элемент на сцене - стулья. С ними особенно интересно. В лучших традициях минимализма они играют самые разные роли, от границ пространства и лошадей до трона и «кулис». «Кулисы» - постольку поскольку артисты, не занятые в конкретной сцене далеко не всегда покидают ее (как минимум в первом действии), но садятся на стулья, стоящие вдоль стены и держат «нейтральный вид». Эта идея «нейтрального вида» на сцене очень подробно описывается в behind the scenes к спектаклю. Хэдли Фрэзер, играющий Авфидия, говорит о том, что это - возможность быть вовлеченным в спектакль между своими сценами. Актер как бы все время остается в истории, внутри действия, он не «остывает», не теряет волну. Плюс к этому наличие конкретных персонажей даже относительно за кадром, но на сцене, говорило об их присутствии в жизни основного персонажа. Из стульев и людей, которые на них сидят, можно собрать свой отдельный язык символов спектакля.
Еще один очень важный элемент, о котором надо упомянуть - краска. Красная и черная.
Краска вообще играет очень существенную роль в этом спектакле. Красной краской - краской войны, агрессии, покрашена нижняя часть стены-задника. Сначала красной краской обрамляется почти полный размер сцены. Делает это ребенок, в котором с равным успехом можно увидеть как сына Марция, так и его самого маленьким мальчиком с мечом в руках. Что означает это красный квадрат? Это поле битвы, поле славы Кориолана? Или та территория, внутри которой он свободен в решениях? Потом, уже в мирной жизни, уже на стадии суда над Марцием, один из трибунов черной краской отделяет внутри красного квадрата маленький черный квадрат. Может просто граница трибуны? Или клетка, тесные рамки которой давят на привыкшего лететь свободно?
Костюмы, я думаю, все видели на фотографиях. Британцы сейчас активно такие используют. Вроде бы современные и в то же время ни секунды противоречия с текстом и игрой не вызывают. Все на месте, все органично, в общем и целом всем идет, некоторым может даже слишком.
Ну, конечно, в разделе "форма" еще надо рассказать про лепестки роз, кровь, угольную пыль, воду и бумагу в клочья, но это уж наверное по ходу, это важно внутри.
Вот собственно и все про форму. Все остальное - про историю, актеров и субъективность восприятия. И с этим под кат.
Еще одно отступление, прежде чем добраться до спектакля. Судя по behind the scenes и маленькому документальному фильму, который показывали в прямой трансляции, есть позиции, по которым мое восприятие принципиально не совпадает с авторами спектакля. Том и Дебора Финдли, играющая Волумнию, очень по-разному говорят о поведении и мотивации матери Кориолана. Она говорит о том, что видит долг, предназначение своего единственного сына быть не только великим воином, но и правителем Рима. Он говорит о том, что мать Кориолана испытывает почти физическое наслаждение от вида его ран и радуется количеству пролитой им за Рим крови (а я вот подумала, кто знает, за что платит Риму сыном эта женщина?). Но про то, какой мне видится мать Кориолана, я уже писала, не буду здесь по кругу.
Еще одна точка сложности восприятия, думается мне, связана с основами понятия «демократия» (может быть отчасти и с политкорректностью), но я не чувствую ни в тексте пьесы, ни в том, как этот текст сыгран в спектакле, позиции «народ должен иметь право голоса». Понимаю головой, но не чувствую в герое его фашизма. Да, у этого человека отсутствует граница между тем, что позволено на войне с врагами и тем, что позволено дома с внутренними условными врагами, но он, со всей грубостью, может быть и дикостью своей позиции заслуживает в разы большего уважения, чем куда более тактичные члены его общества, чьи принципы подобны флюгеру. Разве «убьем его и установим свою цену на хлеб» позиция более гуманная, чем его - по отношению к плебсу?
Я не знаю, может быть во мне говорит привычка жить в тоталитарном обществе, может быть многое, что мной воспринимается нормально, для них - дикость (Марк в фильме рассуждает о возможности реальных драк в парламенте и оружия у виска «скучного оратора», и приводит в пример Россию, где, как ему кажется, такое вполне возможно). Но я согласна с актрисой, играющей жену Кориолана, которая говорит все в том же фильме: «люди устали от того, что политики все время врут. Вот уж чего точно нет в Кориолане - он всегда говорит откровенно».
Том говорит о том, что людям, верящим в демократию, очень трудно принять позицию Марция (он верит в то, что есть класс людей, которые рождены управлять, и есть все остальные, «стадо»), но в то же время он так чист сердцем и так честен, что есть что-то в этой чистоте, чем невольно восхищаешься. Марк тоже говорит о том, что персонаж невероятно привлекателен и в то же время предельно опасен.
Я прекрасно понимаю, о чем они говорят в контексте современного мира с его прогрессирующим нацизмом. Я отлично слышу цинизм и агрессию «высшей расы». Черт его знает, может права Бригитта, и эта агрессивная, но честная, открыто демонстрируемая позиция оказывается понятнее и ближе от того, что мы до смерти устали от лжи? Не знаю. Но… ладно, попробую разобраться сама с собой по ходу разговора.
Честно скажу, я сделала три круга, пытаясь понять, что и как я хочу сказать. Спектакль вертится на «кончиках пальцев», сидит на ближнем слое эмоций, но очень плохо переводятся в слова. Так что попробую пойти испытанным путем - вдоль действия, время от времени мечась в разные стороны и перескакивая с события на событие, попискивая и покрикивая от избытка чувств.
Спектакль построен таким образом, что Марций является абсолютным центром действия. В начале спектакля все действующие лица появляются на сцене и занимают свои стулья - все, кроме него. Для него, собственно и стула-то нет. 12 мест - как будто все на сцене являются присяжными, которые, принимая участие в рассказе о главном герое, выносят его историю на свой и наш суд.
Первый раз мы видим Марция в привычном для него состоянии раздражения и гнева, не находящих достойного выхода в мирное время. Рим бунтует. Голодный, озлобленный народ жаждет крови, патриции традиционно трусят и идут на уступки. Марций, явившийся в разгар беседы слегка растерявших запал «революционеров» с великолепным демагогом Менением вламывается в эпицентр как сорвавшийся с цепи. Кого мы видим перед собой? Молодой, статный, породистый (почему-то его почти все время хочется сравнивать с какой-то животной силой, здесь, наверное, с молодой очень горячей лошадью) воин, в котором есть в равной степени черты бога громовержца и главаря уличной банды. Драка - его естественное состояние, бой - его стихия. Грозно кричавшие о своих правах представители плебса кажутся против него мелкими шавками. Мы не успеваем спросить себя, оправдана ли степень его гнева - на пороге вновь война.
На маленьком пятачке сцены человек в современных узких джинсах стоит на двух обычных стульях, спиной к залу. Человек на пятачке сцены кричит и разбрасывает стулья, за его спиной искры, изображающие пожар осажденного города. Но мы, черт побери весь наш зрительский цинизм, видим, мы видим эту набирающуюся внутри него мощь, мы видим эту страшную, но невероятно притягательную в своей красоте и силе ярость воина, идущего на штурм, мы видим и горстку трусов, не рискнувших пойти за ним до конца (от того, что они прячутся за все теми же стульями, трусость их выглядит еще более унизительной). Марций взмывает по лестнице, в лицо ему летит угольная пыль (запомним ее, это первый слой, первый уровень того, из чего смешается потом история на сцене), он возвращается к своим воинам (все они, в отличие от него, взбирались по нарисованным лестницам, и, поднявшись лишь чуть-чуть, в страхе убежали назад), пытается поднять их за собой. Но их страх сильнее его воли, и он уходит один, взмывает под колосники и растворяется где-то головами зрителей.
Его возвращение страшно. Кажется, что он изранен весь, но не терпит, не допускает и капли сочувствия (the blood I drop is rather physical than dangerous to me). Бой еще не окончен, а главный враг, «лев», схватками с которым он гордится, еще не встречен.
Наконец вот он, тот бой, о котором Марций молил Бога войны. Схватка с равным противником. Достойным. Сильным. Тем, для кого унижением и оскорблением оказывается попытка его же воинов помочь ему. Ах, как поставлен этот бой! Пластика Марция - что-то среднее между большой кошкой и пауком, Авфидий куда более тяжеловесен в движениях, он, скорее бык, против дразнящего его тореро.
Эта сцена ни секунду не кажется бутафорской, исход боя предугадать невозможно. Как я понимаю, для режиссера важен был их тактильный контакт, так что они с автором боев перевели финал битвы в рукопашную, заставив Авфидия судорожно дергаться и изворачиваться под гнетом душащей его руки.
Победитель не хочет лавров, но разве победителя всегда спрашивают о том, чего хочет он? Да, венок формально должен быть дубовым. Но на этот облик, на окровавленное лицо, на страшную, непомерную усталость этот венок ложится как терновый - предвещая и обещая все то, во что развернется в итоге виток событий. Само то, как его фактически волокут на «коронацию», как морщится он, страдающий от ран и не менее страдающий от того, что оказался объектом поклонения, как съеживается, прикрывается как от удара, как напряженный, под руки взлетает на возвышение и получает нахлобученный на голову символ своей славы… Все это заставляет нас морщиться вместе с ним, чувствовать физически, как плохо сейчас тому, кто находится на вершине.
Наконец он один. То, чего не видят его товарищи, то, что он не покажет ни одной живой душе на земле - то, что волею режиссера позволено увидеть только зрителям. Боль. Адская боль. Изрубленное тело. Так понятное бешенство сильного духом от того, что тело предает, тело напоминает о том, что ты всего лишь человек. Господи, как он отдирает от ран намертво приклеившуюся тряпку! Как давится, пытаясь сдержать вой, когда вода бьет по открытой ране. Трясет головой как выбравшийся из воды пес, разбрасывая кровавые брызги по всей сцене (вот и второй слой, на угольную пыль ложатся кровавые лужи). Лужи потом сгребают, так что вода, кровь и пыль сражений еще сильнее переплетаются между собой. Авфидий, клянясь убить Марция и отрекаясь от собственной воинской чести, умывается этой водой, этой смытой с Марция кровью. Запомните этот его жест.
Почти все следы угля и крови со сцены убраны, но мы помним о них, мы видим их по-прежнему как основу, на которую ляжет все остальное.
Авфидий унижен и раздавлен, но Марций, которого чествуют как победителя, не выглядит более счастливым. Его возвращение сопровождается дождем из красных лепестков роз, но, странное дело, в жестком холодном свете под жесткую «техничную» музыку, на дождь из цветов этот «кровавый» дождь похож менее всего. Скорее это ответ на патетическое торжество матери героя, «сеющего смерть». Он рад лишь встрече с родными (посмотрите, кстати, как он здоровается с матерью, точнее, как она здоровается с ним), и как нежно, почти казалось бы невозможно нежно для него здоровается с женой.
Для Волумнии же это момент абсолютного триумфа. Ее мечта в шаге от того, чтобы стать полной, она гордится Марцием до потери дыхания (как она произносит MY SON!), она, а не он, кажется центром сцены возвращения. Она первой произносит слова, ставшие началом конца. Рим должен отблагодарить его. Менений и Коминий согласны - на Капитолий! Кто слышит в этот момент ответ Марция? Кто слышит об его желании служить отчизне иным путем? Все. Рубикон перейден.
Марций в Сенате отчаянно не на своем месте. Лишь на секунду занимает он «трибуну» - в своем стиле, оттолкнув говорящего, но лишь затем, чтобы сказать, что не способен выслушивать похвалы в свой адрес и переждет их за пределами зала.
Почти с отчаянием и ужасом смотрит он на робу, в которой должен стоять на площади, вымаливая голоса плебса. А куда ты денешься, милый? Твои родные, твои друзья уже втравили тебя в эту историю, которая кажется совершенно естественной им и физически неприемлема для тебя. Но ты - солдат? Солдат. Ты получил приказ. И будешь пытаться его выполнить, ибо не выполнить порученное - еще больший позор, чем унижение перед плебсом.
Марций, вываливающийся на рыночную площадь в «ночной рубашке», босой, с рукой на привязи и с венком победителя, зажатым в руке, почти комедиен. Этот венок, символ его величия - бессмысленный атрибут в его руке. Вместо того, чтобы надеть его и предстать перед плебсом классическим профилем, он подбрасывает его в воздух, мусолит в руке, а потом, когда для «голосов» нужна свободная рука, перекладывает в раненную и держит наподобие кольца, через которое прыгают дрессированные звери - делает что угодно, но не надевает.
Все, что может сделать Марций, чтобы пережить пытку это включить маску шута. Что он с успехом и делает. Собственно, сбор голосов избирателей это всегда шоу, но в этом шоу стандартные процедуры доведены до абсурда. Марций напоминает тигра, прекрасного благородного зверя, которого посадили в клетку и заставили выступать на арене. И зрители, охотно глазеющие на огромную кошку, при этом испытывают какую-то смутную неловкость от того, что этот грациозный зверь должен прыгать с тумбы на тумбу.
Испытание пройдено, но толку от этого чуть. Марций становится опасен - он слишком близок к цели для того, чтобы ему позволили ее достичь. На этом поле он уязвим и неопытен. На тропу войны выходят матерые волки. И плебс демонстрирует все то, в чем был обвинен Марцием с самого начала. Красные листочки голосов рвутся в клочья с легкостью отказавшимися от собственного же выбора людьми.
Начало конца наступает, как и водится, внезапно и грубо. На голову не ждущего удара Марция вновь летят красные лепестки - но теперь уже клочки рваной бумаги. Марций бросается на колени, сгребает в охапку все эти слои своей жизни - здесь уголь мешается с кровью, лепестками роз и, наконец, разорванной мечтой его матери - голосами плебса. Эта секундная слабость, место которой занимает ярость. Все, попытка провалилась, тормоза слетели с катушек. Теперь-то он выскажет этим слизнякам все, что накопилось! Панику на лицах друзей он просто не замечает, как и удовлетворения на лицах трибунов. Зачем ему, он ринулся в бой так, как привык воевать - сметая все на своем пути. Не чувствуя, не понимая сил противника, не оглядываясь, не просчитывая. Не зная простого правила «переговоров»: первый, кто сорвался - проиграл. Итог предсказуем, и хочется зажмуриться на мгновение вместе с Менением - открыть глаза и вернуться в отправную точку. Вот только в которую?...
Об этой сцене, о словах, сказанных в ней, можно спорить бесконечно. Но все же резюме для меня слова Менения (в пьесе их произносит один из сенаторов, но Менению они определенно подходят больше):
Он слишком прям, чтоб в мире с миром жить.
Нептун трезубцем и Юпитер громом
И те его польстить им не принудят.
Мысль у него со словом нераздельна:
Что сердце скажет, то язык повторит.
Позабывает он в минуты гнева,
Что значит слово "смерть".
И вновь он мечется как тигр в клетке, и лишь прикосновения, лишь поцелуи жены гасят на мгновения эту отчаянную боль, это жжение в груди, с которым он, возможно, столкнулся впервые. Добро пожаловать в мир, где правят не честь, не правда, а политики и власть толпы. В его мире рушится что-то очень важное, но все еще есть незыблемое - есть авторитет матери, есть уважение к мнению Менения. Мама прогоняет перед ним полную гамму приемов актерского мастерства, пытаясь научить своего честного, прямолинейного мальчика лгать и притворяться (и тут мы видим, кстати, откуда у него эта манера - прикрывать кривлянием, фиглярством те действия, что кажутся ему недостойными). И верит, вероятно, и в силу своего материнского влияния, и в безграничные способности сына, все существо которого сейчас поделено надвое - между желанием подчиниться воле матери и физической неспособностью переломить себя. И теперь уже у Волумнии в руках все тот же венок - и вновь он кажется кольцом, через которое предлагают прыгнуть свободному тигру. Ну в самом деле, не станешь же ты от одного прыжка через кольцо цирковой кошкой! «В душе ты можешь верить…»
В этой сцене столько боли, такая концентрация общего отчаяния, что знаешь ты сюжет или нет, невозможно не почувствовать - ничего не выйдет.
И вот уже на полу возникает маленький черный квадрат, клетка для хищного зверя, не поддавшегося дрессировке. И вновь многострадальный венок как кольцо для прыжка. Он держится, он очень долго терпит. Но вновь звучит слово «предатель», вновь крики, слепая ярость толпы, вновь ощущение такого невыносимого унижения, такой боли, такой концентрации предательства и подлости, что Марций в бессильной ярости швыряет символ своих побед. «Лишенный прав и места гражданина, разбитый свой венец он снял и бросил сам…» Глядя на слезы в этих глазах, невозможно не плакать вместе с ним. I - banish - you!
Невыносимо смотреть на прощание с матерью. Смотреть на то, как эта стальная женщина, женщина танк, женщина, казалось бы, лишенная нормальных женских реакций, рыдает в объятиях сына, а он разбитый, опустошенный, утешает, убаюкивает ее как ребенка - невыносимо.
Невыносимо терпеть его боль, боль человека, вырванного с корнем из всего, что составляло его жизнь. Он утешает ее, по-мальчишески хлюпая носом, повторяя все тот же их общий, такой мужской жест приветствия. Где найти слова, которые позволят не рыдать, прощаясь? Как выдержать, как выстоять, пройти самое страшное? Как вырвать из сердца тех, кто дорог? Ни на одну войну он не уходил так. Как контрастна паника матери с ее обычным уверенным спокойствием. Куда ты пойдешь? Теперь его путь - в никуда.
И вот самое страшное пройдено. Он простился. Он готов. И лишь в последнюю секунду, в последней вспышке света, человек, в которого летят гнилые овощи, открывает глаза - и мы видим, как в них рождается дракон.
Я, честно говоря, не знаю, правильным ли будет читать этот текст до спектакля. Не, я не имею в виду «спойлеры», которым уже 400 лет от роду и даже не «спойлеры» относительно сценических решений. Мне просто не хочется перебивать своим восприятием ваше, не хочется навязывать картинку, потому как очень многое в этом спектакле можно увидеть и воспринять по-разному. В общем, решайте сами
Пока, в этом посте только первый акт. Текст и так получился огромным.
***
Начну с того, что в моей жизни это был, наверное, первый такой театральный опыт - опыт настолько близкого контакта со сценой. Я смотрела спектакли и из первого ряда, и из кулис, видела спектакли разной степени интерактивности (что в России ужасно не люблю, но у британцев это выходит очень тепло), но от Донмара у меня осталось совершенно необыкновенное ощущение спектакля «лично для меня». Даже от малой сцены у Фоменко не остается такого ощущения сопричастности, такого ощущения «внутри». Наверное, дело еще и в том, как организована сама площадка.
Помимо того, что сцена очень маленькая (максимум 10 на 10 метров, как мне кажется) и совсем никак не отделена и не отдалена от зрительских мест (там, на самом-то деле, даже ноги особенно деть некуда), так еще и пространство вокруг организовано так, что зрители сидят фактически на сцене с трех сторон. И спектакль поставлен так, что «долетает» до зрителя в любой точке зала - вкруговую. Но, конечно, тем, кто в первом ряду, «достается» особо. Потому что мистер Хиддлстон и часть его партнеров по спектаклю не ставят вообще никакой стены между собой и зрительным залом. И весь спектакль, в самые неожиданные моменты, ты вдруг встречаешься с артистом взглядом, отчаянно не понимаешь, как себя вести, не выдерживаешь взгляд и впадаешь в состояние легкого (а то и не легкого) гипноза. Вот это расстояние вытянутой руки и эти «глаза в глаза» в сочетании с очень мощной пьесой и великолепной игрой актеров в сумме отправляют в какой-то совершенно сумасшедший зрительский нокаут.
Итак, маленькая сцена, лишь чуть-чуть приподнятая относительно уровня зрительного зала, с трех сторон окружена местами (от двух углов квадрата уходят диагонали дорожек к выходам, ими активно пользуются во время действия), с четвертой стороны сцены - кирпичная стена. Эта стена - не просто задник сцены, она играет свою роль в спектакле. По мнению режиссера спектакля Джози Рурк, эту стену можно ассоциировать с множеством событий в истории человечества, в том числе и современных нам: стена всегда использовалась людьми как способ сформулировать и донести до мира посыл своего протеста. В этой стене можно считать и берлинскую стену, и «арабскую весну», и любое «кровавое рождение демократии». Стена в спектакле используется как место трансляции волеизъявлений плебса, иногда служит для них же экраном с подсказками, какие лозунги кричать, какие ценности отстаивать - текстовки меняются от требований хлеба до хвалы Марцию, первый акт кончается трагическим It shall be so. При штурме Кориол лозунги на стене перекрываются изображениями многочисленных лестниц - интересы войны поверх интересов народа. Но основное требование Annona plebis - урожай плебсу - неизменно. Вокруг этого требования по сути и крутится вся политическая интрига драмы.
Лестница. Чуть не доходя до стены, уходящая за колосники. "Физически" эта лестница используется только один раз, при штурме Кориол. И ее с равным успехом можно воспринимать и как реквизит, который чисто технически нельзя убрать со сцены, и как путь героя наверх. Куда наверх? А опять-таки, как увидишь. Дорога к небу или путь к славе, путь к власти или путь к свободе, на пути к которой надо не только карабкаться вверх, но и получать в лицо охапки золы, пепла и пламени.
Еще один более или менее постоянный элемент на сцене - стулья. С ними особенно интересно. В лучших традициях минимализма они играют самые разные роли, от границ пространства и лошадей до трона и «кулис». «Кулисы» - постольку поскольку артисты, не занятые в конкретной сцене далеко не всегда покидают ее (как минимум в первом действии), но садятся на стулья, стоящие вдоль стены и держат «нейтральный вид». Эта идея «нейтрального вида» на сцене очень подробно описывается в behind the scenes к спектаклю. Хэдли Фрэзер, играющий Авфидия, говорит о том, что это - возможность быть вовлеченным в спектакль между своими сценами. Актер как бы все время остается в истории, внутри действия, он не «остывает», не теряет волну. Плюс к этому наличие конкретных персонажей даже относительно за кадром, но на сцене, говорило об их присутствии в жизни основного персонажа. Из стульев и людей, которые на них сидят, можно собрать свой отдельный язык символов спектакля.
Еще один очень важный элемент, о котором надо упомянуть - краска. Красная и черная.
Краска вообще играет очень существенную роль в этом спектакле. Красной краской - краской войны, агрессии, покрашена нижняя часть стены-задника. Сначала красной краской обрамляется почти полный размер сцены. Делает это ребенок, в котором с равным успехом можно увидеть как сына Марция, так и его самого маленьким мальчиком с мечом в руках. Что означает это красный квадрат? Это поле битвы, поле славы Кориолана? Или та территория, внутри которой он свободен в решениях? Потом, уже в мирной жизни, уже на стадии суда над Марцием, один из трибунов черной краской отделяет внутри красного квадрата маленький черный квадрат. Может просто граница трибуны? Или клетка, тесные рамки которой давят на привыкшего лететь свободно?
Костюмы, я думаю, все видели на фотографиях. Британцы сейчас активно такие используют. Вроде бы современные и в то же время ни секунды противоречия с текстом и игрой не вызывают. Все на месте, все органично, в общем и целом всем идет, некоторым может даже слишком.
Ну, конечно, в разделе "форма" еще надо рассказать про лепестки роз, кровь, угольную пыль, воду и бумагу в клочья, но это уж наверное по ходу, это важно внутри.
Вот собственно и все про форму. Все остальное - про историю, актеров и субъективность восприятия. И с этим под кат.
Еще одно отступление, прежде чем добраться до спектакля. Судя по behind the scenes и маленькому документальному фильму, который показывали в прямой трансляции, есть позиции, по которым мое восприятие принципиально не совпадает с авторами спектакля. Том и Дебора Финдли, играющая Волумнию, очень по-разному говорят о поведении и мотивации матери Кориолана. Она говорит о том, что видит долг, предназначение своего единственного сына быть не только великим воином, но и правителем Рима. Он говорит о том, что мать Кориолана испытывает почти физическое наслаждение от вида его ран и радуется количеству пролитой им за Рим крови (а я вот подумала, кто знает, за что платит Риму сыном эта женщина?). Но про то, какой мне видится мать Кориолана, я уже писала, не буду здесь по кругу.
Еще одна точка сложности восприятия, думается мне, связана с основами понятия «демократия» (может быть отчасти и с политкорректностью), но я не чувствую ни в тексте пьесы, ни в том, как этот текст сыгран в спектакле, позиции «народ должен иметь право голоса». Понимаю головой, но не чувствую в герое его фашизма. Да, у этого человека отсутствует граница между тем, что позволено на войне с врагами и тем, что позволено дома с внутренними условными врагами, но он, со всей грубостью, может быть и дикостью своей позиции заслуживает в разы большего уважения, чем куда более тактичные члены его общества, чьи принципы подобны флюгеру. Разве «убьем его и установим свою цену на хлеб» позиция более гуманная, чем его - по отношению к плебсу?
Я не знаю, может быть во мне говорит привычка жить в тоталитарном обществе, может быть многое, что мной воспринимается нормально, для них - дикость (Марк в фильме рассуждает о возможности реальных драк в парламенте и оружия у виска «скучного оратора», и приводит в пример Россию, где, как ему кажется, такое вполне возможно). Но я согласна с актрисой, играющей жену Кориолана, которая говорит все в том же фильме: «люди устали от того, что политики все время врут. Вот уж чего точно нет в Кориолане - он всегда говорит откровенно».
Том говорит о том, что людям, верящим в демократию, очень трудно принять позицию Марция (он верит в то, что есть класс людей, которые рождены управлять, и есть все остальные, «стадо»), но в то же время он так чист сердцем и так честен, что есть что-то в этой чистоте, чем невольно восхищаешься. Марк тоже говорит о том, что персонаж невероятно привлекателен и в то же время предельно опасен.
Я прекрасно понимаю, о чем они говорят в контексте современного мира с его прогрессирующим нацизмом. Я отлично слышу цинизм и агрессию «высшей расы». Черт его знает, может права Бригитта, и эта агрессивная, но честная, открыто демонстрируемая позиция оказывается понятнее и ближе от того, что мы до смерти устали от лжи? Не знаю. Но… ладно, попробую разобраться сама с собой по ходу разговора.
Честно скажу, я сделала три круга, пытаясь понять, что и как я хочу сказать. Спектакль вертится на «кончиках пальцев», сидит на ближнем слое эмоций, но очень плохо переводятся в слова. Так что попробую пойти испытанным путем - вдоль действия, время от времени мечась в разные стороны и перескакивая с события на событие, попискивая и покрикивая от избытка чувств.
Спектакль построен таким образом, что Марций является абсолютным центром действия. В начале спектакля все действующие лица появляются на сцене и занимают свои стулья - все, кроме него. Для него, собственно и стула-то нет. 12 мест - как будто все на сцене являются присяжными, которые, принимая участие в рассказе о главном герое, выносят его историю на свой и наш суд.
Первый раз мы видим Марция в привычном для него состоянии раздражения и гнева, не находящих достойного выхода в мирное время. Рим бунтует. Голодный, озлобленный народ жаждет крови, патриции традиционно трусят и идут на уступки. Марций, явившийся в разгар беседы слегка растерявших запал «революционеров» с великолепным демагогом Менением вламывается в эпицентр как сорвавшийся с цепи. Кого мы видим перед собой? Молодой, статный, породистый (почему-то его почти все время хочется сравнивать с какой-то животной силой, здесь, наверное, с молодой очень горячей лошадью) воин, в котором есть в равной степени черты бога громовержца и главаря уличной банды. Драка - его естественное состояние, бой - его стихия. Грозно кричавшие о своих правах представители плебса кажутся против него мелкими шавками. Мы не успеваем спросить себя, оправдана ли степень его гнева - на пороге вновь война.
На маленьком пятачке сцены человек в современных узких джинсах стоит на двух обычных стульях, спиной к залу. Человек на пятачке сцены кричит и разбрасывает стулья, за его спиной искры, изображающие пожар осажденного города. Но мы, черт побери весь наш зрительский цинизм, видим, мы видим эту набирающуюся внутри него мощь, мы видим эту страшную, но невероятно притягательную в своей красоте и силе ярость воина, идущего на штурм, мы видим и горстку трусов, не рискнувших пойти за ним до конца (от того, что они прячутся за все теми же стульями, трусость их выглядит еще более унизительной). Марций взмывает по лестнице, в лицо ему летит угольная пыль (запомним ее, это первый слой, первый уровень того, из чего смешается потом история на сцене), он возвращается к своим воинам (все они, в отличие от него, взбирались по нарисованным лестницам, и, поднявшись лишь чуть-чуть, в страхе убежали назад), пытается поднять их за собой. Но их страх сильнее его воли, и он уходит один, взмывает под колосники и растворяется где-то головами зрителей.
Его возвращение страшно. Кажется, что он изранен весь, но не терпит, не допускает и капли сочувствия (the blood I drop is rather physical than dangerous to me). Бой еще не окончен, а главный враг, «лев», схватками с которым он гордится, еще не встречен.
Наконец вот он, тот бой, о котором Марций молил Бога войны. Схватка с равным противником. Достойным. Сильным. Тем, для кого унижением и оскорблением оказывается попытка его же воинов помочь ему. Ах, как поставлен этот бой! Пластика Марция - что-то среднее между большой кошкой и пауком, Авфидий куда более тяжеловесен в движениях, он, скорее бык, против дразнящего его тореро.
Эта сцена ни секунду не кажется бутафорской, исход боя предугадать невозможно. Как я понимаю, для режиссера важен был их тактильный контакт, так что они с автором боев перевели финал битвы в рукопашную, заставив Авфидия судорожно дергаться и изворачиваться под гнетом душащей его руки.
Победитель не хочет лавров, но разве победителя всегда спрашивают о том, чего хочет он? Да, венок формально должен быть дубовым. Но на этот облик, на окровавленное лицо, на страшную, непомерную усталость этот венок ложится как терновый - предвещая и обещая все то, во что развернется в итоге виток событий. Само то, как его фактически волокут на «коронацию», как морщится он, страдающий от ран и не менее страдающий от того, что оказался объектом поклонения, как съеживается, прикрывается как от удара, как напряженный, под руки взлетает на возвышение и получает нахлобученный на голову символ своей славы… Все это заставляет нас морщиться вместе с ним, чувствовать физически, как плохо сейчас тому, кто находится на вершине.
Наконец он один. То, чего не видят его товарищи, то, что он не покажет ни одной живой душе на земле - то, что волею режиссера позволено увидеть только зрителям. Боль. Адская боль. Изрубленное тело. Так понятное бешенство сильного духом от того, что тело предает, тело напоминает о том, что ты всего лишь человек. Господи, как он отдирает от ран намертво приклеившуюся тряпку! Как давится, пытаясь сдержать вой, когда вода бьет по открытой ране. Трясет головой как выбравшийся из воды пес, разбрасывая кровавые брызги по всей сцене (вот и второй слой, на угольную пыль ложатся кровавые лужи). Лужи потом сгребают, так что вода, кровь и пыль сражений еще сильнее переплетаются между собой. Авфидий, клянясь убить Марция и отрекаясь от собственной воинской чести, умывается этой водой, этой смытой с Марция кровью. Запомните этот его жест.
Почти все следы угля и крови со сцены убраны, но мы помним о них, мы видим их по-прежнему как основу, на которую ляжет все остальное.
Авфидий унижен и раздавлен, но Марций, которого чествуют как победителя, не выглядит более счастливым. Его возвращение сопровождается дождем из красных лепестков роз, но, странное дело, в жестком холодном свете под жесткую «техничную» музыку, на дождь из цветов этот «кровавый» дождь похож менее всего. Скорее это ответ на патетическое торжество матери героя, «сеющего смерть». Он рад лишь встрече с родными (посмотрите, кстати, как он здоровается с матерью, точнее, как она здоровается с ним), и как нежно, почти казалось бы невозможно нежно для него здоровается с женой.
Для Волумнии же это момент абсолютного триумфа. Ее мечта в шаге от того, чтобы стать полной, она гордится Марцием до потери дыхания (как она произносит MY SON!), она, а не он, кажется центром сцены возвращения. Она первой произносит слова, ставшие началом конца. Рим должен отблагодарить его. Менений и Коминий согласны - на Капитолий! Кто слышит в этот момент ответ Марция? Кто слышит об его желании служить отчизне иным путем? Все. Рубикон перейден.
Марций в Сенате отчаянно не на своем месте. Лишь на секунду занимает он «трибуну» - в своем стиле, оттолкнув говорящего, но лишь затем, чтобы сказать, что не способен выслушивать похвалы в свой адрес и переждет их за пределами зала.
Почти с отчаянием и ужасом смотрит он на робу, в которой должен стоять на площади, вымаливая голоса плебса. А куда ты денешься, милый? Твои родные, твои друзья уже втравили тебя в эту историю, которая кажется совершенно естественной им и физически неприемлема для тебя. Но ты - солдат? Солдат. Ты получил приказ. И будешь пытаться его выполнить, ибо не выполнить порученное - еще больший позор, чем унижение перед плебсом.
Марций, вываливающийся на рыночную площадь в «ночной рубашке», босой, с рукой на привязи и с венком победителя, зажатым в руке, почти комедиен. Этот венок, символ его величия - бессмысленный атрибут в его руке. Вместо того, чтобы надеть его и предстать перед плебсом классическим профилем, он подбрасывает его в воздух, мусолит в руке, а потом, когда для «голосов» нужна свободная рука, перекладывает в раненную и держит наподобие кольца, через которое прыгают дрессированные звери - делает что угодно, но не надевает.
Все, что может сделать Марций, чтобы пережить пытку это включить маску шута. Что он с успехом и делает. Собственно, сбор голосов избирателей это всегда шоу, но в этом шоу стандартные процедуры доведены до абсурда. Марций напоминает тигра, прекрасного благородного зверя, которого посадили в клетку и заставили выступать на арене. И зрители, охотно глазеющие на огромную кошку, при этом испытывают какую-то смутную неловкость от того, что этот грациозный зверь должен прыгать с тумбы на тумбу.
Испытание пройдено, но толку от этого чуть. Марций становится опасен - он слишком близок к цели для того, чтобы ему позволили ее достичь. На этом поле он уязвим и неопытен. На тропу войны выходят матерые волки. И плебс демонстрирует все то, в чем был обвинен Марцием с самого начала. Красные листочки голосов рвутся в клочья с легкостью отказавшимися от собственного же выбора людьми.
Начало конца наступает, как и водится, внезапно и грубо. На голову не ждущего удара Марция вновь летят красные лепестки - но теперь уже клочки рваной бумаги. Марций бросается на колени, сгребает в охапку все эти слои своей жизни - здесь уголь мешается с кровью, лепестками роз и, наконец, разорванной мечтой его матери - голосами плебса. Эта секундная слабость, место которой занимает ярость. Все, попытка провалилась, тормоза слетели с катушек. Теперь-то он выскажет этим слизнякам все, что накопилось! Панику на лицах друзей он просто не замечает, как и удовлетворения на лицах трибунов. Зачем ему, он ринулся в бой так, как привык воевать - сметая все на своем пути. Не чувствуя, не понимая сил противника, не оглядываясь, не просчитывая. Не зная простого правила «переговоров»: первый, кто сорвался - проиграл. Итог предсказуем, и хочется зажмуриться на мгновение вместе с Менением - открыть глаза и вернуться в отправную точку. Вот только в которую?...
Об этой сцене, о словах, сказанных в ней, можно спорить бесконечно. Но все же резюме для меня слова Менения (в пьесе их произносит один из сенаторов, но Менению они определенно подходят больше):
Он слишком прям, чтоб в мире с миром жить.
Нептун трезубцем и Юпитер громом
И те его польстить им не принудят.
Мысль у него со словом нераздельна:
Что сердце скажет, то язык повторит.
Позабывает он в минуты гнева,
Что значит слово "смерть".
И вновь он мечется как тигр в клетке, и лишь прикосновения, лишь поцелуи жены гасят на мгновения эту отчаянную боль, это жжение в груди, с которым он, возможно, столкнулся впервые. Добро пожаловать в мир, где правят не честь, не правда, а политики и власть толпы. В его мире рушится что-то очень важное, но все еще есть незыблемое - есть авторитет матери, есть уважение к мнению Менения. Мама прогоняет перед ним полную гамму приемов актерского мастерства, пытаясь научить своего честного, прямолинейного мальчика лгать и притворяться (и тут мы видим, кстати, откуда у него эта манера - прикрывать кривлянием, фиглярством те действия, что кажутся ему недостойными). И верит, вероятно, и в силу своего материнского влияния, и в безграничные способности сына, все существо которого сейчас поделено надвое - между желанием подчиниться воле матери и физической неспособностью переломить себя. И теперь уже у Волумнии в руках все тот же венок - и вновь он кажется кольцом, через которое предлагают прыгнуть свободному тигру. Ну в самом деле, не станешь же ты от одного прыжка через кольцо цирковой кошкой! «В душе ты можешь верить…»
В этой сцене столько боли, такая концентрация общего отчаяния, что знаешь ты сюжет или нет, невозможно не почувствовать - ничего не выйдет.
И вот уже на полу возникает маленький черный квадрат, клетка для хищного зверя, не поддавшегося дрессировке. И вновь многострадальный венок как кольцо для прыжка. Он держится, он очень долго терпит. Но вновь звучит слово «предатель», вновь крики, слепая ярость толпы, вновь ощущение такого невыносимого унижения, такой боли, такой концентрации предательства и подлости, что Марций в бессильной ярости швыряет символ своих побед. «Лишенный прав и места гражданина, разбитый свой венец он снял и бросил сам…» Глядя на слезы в этих глазах, невозможно не плакать вместе с ним. I - banish - you!
Невыносимо смотреть на прощание с матерью. Смотреть на то, как эта стальная женщина, женщина танк, женщина, казалось бы, лишенная нормальных женских реакций, рыдает в объятиях сына, а он разбитый, опустошенный, утешает, убаюкивает ее как ребенка - невыносимо.
Невыносимо терпеть его боль, боль человека, вырванного с корнем из всего, что составляло его жизнь. Он утешает ее, по-мальчишески хлюпая носом, повторяя все тот же их общий, такой мужской жест приветствия. Где найти слова, которые позволят не рыдать, прощаясь? Как выдержать, как выстоять, пройти самое страшное? Как вырвать из сердца тех, кто дорог? Ни на одну войну он не уходил так. Как контрастна паника матери с ее обычным уверенным спокойствием. Куда ты пойдешь? Теперь его путь - в никуда.
И вот самое страшное пройдено. Он простился. Он готов. И лишь в последнюю секунду, в последней вспышке света, человек, в которого летят гнилые овощи, открывает глаза - и мы видим, как в них рождается дракон.