Заметки о национальном вопросе. Часть 1
Как известно, несмотря на практически полное завершение процессов деколонизации и распад большинства существовавших в ХХ веке многонациональных государств, национальный вопрос сохраняет свою актуальность и в начале нового тысячелетия. Вопреки наивным заявлениям позднесоветских либералов (естественно, имеются в виду те из них, кто так считал искренне) о том, что проблемы межнациональных отношений в СССР сразу исчезнут сами по себе после уничтожения «империи зла» и «развода» народов СССР по «национальным квартирам», на постсоветском пространстве произошло ровным счетом наоборот: ожесточенные «межэтнические» столкновения, рост популярности откровенно шовинистических ультраправых сил, дискриминация национальных меньшинств и «пришлых» рабочих-мигрантов расцвели ядовитым цветом в «новых независимых государствах»: от Узбекистана с его политикой дискриминации таджикского меньшинства до государств Прибалтики с нагнетаемой в них властями истерией по поводу «русских оккупантов-коммунистов».
К сожалению, слишком много представителей ограбленного нуворишами угнетенного большинства попалось на крючок националистической пропаганды, предпочитая списывать все проблемы и пороки «нового-старого» общественного строя на происки коварных «инородцев», будь то евреи или русские. В определенной степени такую восприимчивость массами пропаганды шовинизма можно объяснить психологической легкостью поисков «козла отпущения» в лице «другого», то есть представителя (представителей) другой этнической, религиозной или расовой группы, по сравнению с попытками понять всю сложность противоречий внутри своего «собственного» социума. Однако в какой мере этот «собственный» социум существует реально, а в какой - представляет собой «воображаемую общность», пользуясь выражением Бенедикта Андерсона?
Во-первых, следует отметить, что само представление о некоем «единстве» нации представляет собой продукт достаточно недавнего прошлого, как бы ни хотелось авторам разнообразных концепций примордиализма (т.е. первичности чувства национальной самоидентификации) уверить нас в противоположном. Достаточно отметить, что еще в начале Великой Французской революции, в 1789 году, мэр одного из городов южнофранцузской области Беарн в наказе выборщикам Генеральных Штатов задавал следующий вопрос: «До какой степени мы должны перестать быть беарнцами, чтобы стать более или менее французами?» (Альбер Матьез. Французская революция. - Ростов-на-Дону, 1995. - С. 31). И действительно, вплоть до самого конца эпохи преобладания рентного способа производства (аграрно-ремесленное общество по классификации сторонников теории модернизации) большинство индивидов, живших в тогдашних человеческих сообществах, идентифицировали себя прежде всего как представители определенного сословия (или касты), члены какой-либо хозяйственной группы (общины), члены племени, жители определенной местности, последователи некоего религиозного вероучения, и только затем как подданные «своего» монарха или (что встречалось реже) олигархической сословной республики вроде Соединенных Провинций Нидерландов или кантонов Швейцарии. Вне пределов европейского континента принадлежность к какому-либо государственному объединению ощущалась еще более смутно, по причине значительной неустойчивости и большой временной ограниченности существования таких объединений - и чрезвычайной устойчивости и прочности других социальных институтов, непосредственно не связанных с территориальным государством. Хрестоматийными примерами этого могут быть столетняя замкнутость сельских общин в Индии, членам которых было все равно, какой правитель взимает с них налог и к какой этнической или религиозной группе он принадлежит, или, напротив, преобладание на мусульманском Ближнем Востоке среди широких масс чувства принадлежности к одной религии над лояльностью по отношению к какому-либо местному правителю.
Объяснить такие настроения, в корне противоречащие современным представлениям о «национальной идентичности», весьма легко. В условиях хозяйственной замкнутости, самодостаточности большинства экономических единиц рентного общества не возникало экономической необходимости в прочном объединении отдельных местностей под единой государственной властью, с одной стороны, а склонность преобладающих в военно-политическом смысле правящих классов определенной территории или этноса к созданию «мировых империй» под своей властью диктовала им необходимость поддержки универсальных идеологий надэтнического типа. Такими идеологиями были, прежде всего, мировые религии. В этих условиях идеологические доктрины, обосновывавшие необходимость этнического («национального») единства, возникали или в условиях компактного проживания значительных групп этнически однородного населения на одной, весьма ограниченной в географическом плане территории (Древняя Греция), или в случае отсутствия у стремящегося к созданию своей «мировой империи» правящего класса соответствующей «универсалистской» доктрины религиозного толка, на смену которой в таком случае приходило представление о своем этносе как о единственно «цивилизованном» и о его «цивилизаторской» миссии (Древний Рим до принятия христианства, Китай на протяжении большей части своей истории).
Положение коренным образом изменяется с усилением процессов товарообмена между сопредельными областями (в отличие от дальней торговли престижными продуктами потребления, преобладающей ранее), формированием в ряде феодальных государствах Западной Европы внутреннего рынка, а также вызванного этими процессами возникновением нового общественного класса - буржуазии, заинтересованной в укреплении и расширении таких экономических связей. Только после появления национального рынка как важнейшей первичной ячейки международной экономики и появления представления о необходимости его «защиты» возникает материальная необходимость в пропаганде идеи «национального единства» и тенденция к абсолютизации роли национальной идентичности в истории. К этому следует также добавить, что продвижение идеи «единой нации» в широкие массы неразрывно связана с преодолением старого сословного деления и сословно-кастового сознания, с ломкой экономической замкнутости отдельных областей и их включением в национальный рынок, т.е. с реализацией задач буржуазной революции.
С полной победой новых, буржуазно-рыночных отношений в ведущих странах Северной Америки и Западной Европы, что было неразрывно связано с продвижением идей гражданского (т.е. юридического) равенства и либеральной демократии, начинается и эпоха широкого распространения национализма за пределы исторических регионов его появления. Причем если в новых независимых государствах Латинской Америки в силу чрезвычайно сложного этнорасового состава населения получил распространение национализм «гражданский» (признающий членами нации всех граждан данного территориального государства, невзирая на этническую принадлежность), то в странах Восточной Европы, в силу ряда причин, национализм очень быстро приобретает черты этнического национализма, которые он и сохраняет вплоть до современности. Сложнее дело с национализмом обстоит в странах мусульманского Востока и в Индии, в которых правонационалистические силы используют в качестве критерия принадлежности к «политической нации» религиозную принадлежность, что показалось бы аномалией антиклерикально настроенным «отцам» современного патриотизма и национализма (а это - два явления одного порядка) Бенджамину Франклину и Максимильену Робеспьеру.
Возникшее в ХIX веке в качестве естественной реакции на негативные стороны нового, индустриального (капиталистического) способа производства, сохраняющего тогда еще и ряд удобных буржуазии пережитков абсолютистского строя, движение революционной левой не могло проигнорировать национальный вопрос, тем более что в многонациональных монархиях Центральной и Восточной Европы, например, общественное недовольство широких слоев населения (от среднепоместного дворянства, связанного с внутренним и мировым рынком, до промышленного пролетариата) сохраняющимися реакционными порядками все более облекалось в форму борьбы за образование собственных национальных (в том смысле, в каком термин «нация» отождествлялся с определенной этнической группой) государств. Но и в самой Западной Европе борьба против угнетения старых и новых правящих классов все более осознавалась как борьба национальная (Ирландия, Италия до 1860 года). Поэтому
перед революционными социалистами почти сразу стал вопрос: как расценивать такие общественные движения, вскоре получившие название национально-освободительных? Считать ли их безусловно прогрессивными, несмотря на то, что они объективно нацелены на реализацию стремлений оппозиционно настроенных групп «национальной» буржуазии, или безоговорочно отвергать как переводящие революционный порыв масс в ложное русло и нацеливающие их на классовое сотрудничество? Разные революционные течения, занимающие одновременно антиабсолютистские и антикапиталистические позиции, по-разному относились к этой проблеме.
Продолжение следует
К сожалению, слишком много представителей ограбленного нуворишами угнетенного большинства попалось на крючок националистической пропаганды, предпочитая списывать все проблемы и пороки «нового-старого» общественного строя на происки коварных «инородцев», будь то евреи или русские. В определенной степени такую восприимчивость массами пропаганды шовинизма можно объяснить психологической легкостью поисков «козла отпущения» в лице «другого», то есть представителя (представителей) другой этнической, религиозной или расовой группы, по сравнению с попытками понять всю сложность противоречий внутри своего «собственного» социума. Однако в какой мере этот «собственный» социум существует реально, а в какой - представляет собой «воображаемую общность», пользуясь выражением Бенедикта Андерсона?
Во-первых, следует отметить, что само представление о некоем «единстве» нации представляет собой продукт достаточно недавнего прошлого, как бы ни хотелось авторам разнообразных концепций примордиализма (т.е. первичности чувства национальной самоидентификации) уверить нас в противоположном. Достаточно отметить, что еще в начале Великой Французской революции, в 1789 году, мэр одного из городов южнофранцузской области Беарн в наказе выборщикам Генеральных Штатов задавал следующий вопрос: «До какой степени мы должны перестать быть беарнцами, чтобы стать более или менее французами?» (Альбер Матьез. Французская революция. - Ростов-на-Дону, 1995. - С. 31). И действительно, вплоть до самого конца эпохи преобладания рентного способа производства (аграрно-ремесленное общество по классификации сторонников теории модернизации) большинство индивидов, живших в тогдашних человеческих сообществах, идентифицировали себя прежде всего как представители определенного сословия (или касты), члены какой-либо хозяйственной группы (общины), члены племени, жители определенной местности, последователи некоего религиозного вероучения, и только затем как подданные «своего» монарха или (что встречалось реже) олигархической сословной республики вроде Соединенных Провинций Нидерландов или кантонов Швейцарии. Вне пределов европейского континента принадлежность к какому-либо государственному объединению ощущалась еще более смутно, по причине значительной неустойчивости и большой временной ограниченности существования таких объединений - и чрезвычайной устойчивости и прочности других социальных институтов, непосредственно не связанных с территориальным государством. Хрестоматийными примерами этого могут быть столетняя замкнутость сельских общин в Индии, членам которых было все равно, какой правитель взимает с них налог и к какой этнической или религиозной группе он принадлежит, или, напротив, преобладание на мусульманском Ближнем Востоке среди широких масс чувства принадлежности к одной религии над лояльностью по отношению к какому-либо местному правителю.
Объяснить такие настроения, в корне противоречащие современным представлениям о «национальной идентичности», весьма легко. В условиях хозяйственной замкнутости, самодостаточности большинства экономических единиц рентного общества не возникало экономической необходимости в прочном объединении отдельных местностей под единой государственной властью, с одной стороны, а склонность преобладающих в военно-политическом смысле правящих классов определенной территории или этноса к созданию «мировых империй» под своей властью диктовала им необходимость поддержки универсальных идеологий надэтнического типа. Такими идеологиями были, прежде всего, мировые религии. В этих условиях идеологические доктрины, обосновывавшие необходимость этнического («национального») единства, возникали или в условиях компактного проживания значительных групп этнически однородного населения на одной, весьма ограниченной в географическом плане территории (Древняя Греция), или в случае отсутствия у стремящегося к созданию своей «мировой империи» правящего класса соответствующей «универсалистской» доктрины религиозного толка, на смену которой в таком случае приходило представление о своем этносе как о единственно «цивилизованном» и о его «цивилизаторской» миссии (Древний Рим до принятия христианства, Китай на протяжении большей части своей истории).
Положение коренным образом изменяется с усилением процессов товарообмена между сопредельными областями (в отличие от дальней торговли престижными продуктами потребления, преобладающей ранее), формированием в ряде феодальных государствах Западной Европы внутреннего рынка, а также вызванного этими процессами возникновением нового общественного класса - буржуазии, заинтересованной в укреплении и расширении таких экономических связей. Только после появления национального рынка как важнейшей первичной ячейки международной экономики и появления представления о необходимости его «защиты» возникает материальная необходимость в пропаганде идеи «национального единства» и тенденция к абсолютизации роли национальной идентичности в истории. К этому следует также добавить, что продвижение идеи «единой нации» в широкие массы неразрывно связана с преодолением старого сословного деления и сословно-кастового сознания, с ломкой экономической замкнутости отдельных областей и их включением в национальный рынок, т.е. с реализацией задач буржуазной революции.
С полной победой новых, буржуазно-рыночных отношений в ведущих странах Северной Америки и Западной Европы, что было неразрывно связано с продвижением идей гражданского (т.е. юридического) равенства и либеральной демократии, начинается и эпоха широкого распространения национализма за пределы исторических регионов его появления. Причем если в новых независимых государствах Латинской Америки в силу чрезвычайно сложного этнорасового состава населения получил распространение национализм «гражданский» (признающий членами нации всех граждан данного территориального государства, невзирая на этническую принадлежность), то в странах Восточной Европы, в силу ряда причин, национализм очень быстро приобретает черты этнического национализма, которые он и сохраняет вплоть до современности. Сложнее дело с национализмом обстоит в странах мусульманского Востока и в Индии, в которых правонационалистические силы используют в качестве критерия принадлежности к «политической нации» религиозную принадлежность, что показалось бы аномалией антиклерикально настроенным «отцам» современного патриотизма и национализма (а это - два явления одного порядка) Бенджамину Франклину и Максимильену Робеспьеру.
Возникшее в ХIX веке в качестве естественной реакции на негативные стороны нового, индустриального (капиталистического) способа производства, сохраняющего тогда еще и ряд удобных буржуазии пережитков абсолютистского строя, движение революционной левой не могло проигнорировать национальный вопрос, тем более что в многонациональных монархиях Центральной и Восточной Европы, например, общественное недовольство широких слоев населения (от среднепоместного дворянства, связанного с внутренним и мировым рынком, до промышленного пролетариата) сохраняющимися реакционными порядками все более облекалось в форму борьбы за образование собственных национальных (в том смысле, в каком термин «нация» отождествлялся с определенной этнической группой) государств. Но и в самой Западной Европе борьба против угнетения старых и новых правящих классов все более осознавалась как борьба национальная (Ирландия, Италия до 1860 года). Поэтому
перед революционными социалистами почти сразу стал вопрос: как расценивать такие общественные движения, вскоре получившие название национально-освободительных? Считать ли их безусловно прогрессивными, несмотря на то, что они объективно нацелены на реализацию стремлений оппозиционно настроенных групп «национальной» буржуазии, или безоговорочно отвергать как переводящие революционный порыв масс в ложное русло и нацеливающие их на классовое сотрудничество? Разные революционные течения, занимающие одновременно антиабсолютистские и антикапиталистические позиции, по-разному относились к этой проблеме.
Продолжение следует