Первые стихи
Первые стихи
Осень разделяла нас. Мы учились в разных школах. И если ранняя осень - это почти лето: звезды астр в саду, огромные сахарные арбузы, и кукуруза - мы натираем початки маслом и солью и упиваемся ими, еще дымящимися; то приходит время, когда город все глубже и глубже погружается, увязает в непогоде. В холодном дожде, в сетке обнажившихся ветвей. И листва под ногами - уже не золотым, невесомым, шуршащим ковром - уже ржавая, темная, начинает гнить…
А потом какой-нибудь один день - теплый, последний. И город - как одна большая комната. Кажется, что горы защищают его от идущего холода, от зимы. Она рядом, она отделена, может быть, несколькими часами пути, но пока мы бродим по улицам, как по теплой комнате - где ни ветерка нет.
Вечером мы собираемся в кафе. Кофе в стаканах - слабый, почти прозрачный - но такой горячий. Пирожные - розовые цветы, зеленые листья - и вся зима впереди.
Валька чертит пальцем на салфетке - ему тоже тосклив грядущий ноябрь, нелюбимый наш месяц - нет уже ни красоты осени, нет еще и радости первого снега.
- Ну что? - спрашивает Митя, оглядывая загрустившее свое войско (а так вышло, что мы всегда считали его полководцем) - Идем сегодня на «Зорро»?
Или - на «Вокруг света за восемьдесят дней», или на «Юного Робин Гуда»…
- Да там же мальчишки, не пробиться…
Но мы пробираемся. Хоть какой-то фильм посмотрим все равно. Все-таки в городе два кинотеатра. И в одном из них - два зала. Синий и розовый. Медленно, волшебно меркнет там свет.
Но «Зорро» идет во Дворце культуры, и действительно, мальчишек - тьма. Давятся в очереди к маленькому окошку кассы, и мест всем явно не хватит.
Но невозможно не попасть - всего один сеанс, один день! И так страстно наше желание, что высшие силы слышат его, Митя возвращается с билетами.
…Плывут перед глазами рыжие степи далекой страны. Грациозный конь несёт героя в черном плаще и маске.
Вновь издалека
Конь принес седока….
И вот он тут
И новые подвиги его шпагу ждут….
Звучит песня, мелькают фамилии артистов, а мы уже дрожим от восторга, предвкушая. На глазах у испанца Диего убивают его друга, который должен стать губернатором далекого городка. Диего - лучший фехтовальщик Старого Света - будет мстить. Но друг перед смертью молит его о мире!
Хорошо! Диего сыграет роль новоиспеченного губернатора-дурачка, но в нужную минуту превратится в неуловимого Зорро. И берегись жестокий полковник Уэрта, покончивший с его другом!
И будет прекрасная Ортензия, и будут отчаяннейшие минуты, и бои на шпагах сразу со множеством противников, и будет смех героя. Потому что по жизни и можно идти так - смеясь в трудную минуту. Не смотря ни на что.
Выходить на улицу - больно. Ведь еще живешь там, с Зорро…
Мы возвращаемся назад почти ночью - мальчишки провожают меня до дома. Мы в шесть ног ворошим листья, и первые за всю жизнь стихи приходят ко мне.
Снова осень, и поздний костер -
Так высок, ненадежен и ярок,
Тишины и души разговор,
Утоляющий сердце подарок.
Ночь завесы пути убрала,
Ветер волен - от края до края,
И сырая парижская мгла
Нам огни зажигает, играя…
Все признания пьяных кафе,
Перебранка и нежность бульваров,
Кринолинов и лат не новей
Очертанья домов и кварталов,
Дальше, дальше… Арктических гор
Ледяные отроги и шпили,
И сияния чистый топор
Поднимается в искристой пыли…
Но дороги свернула петля,
Нашей тихой стоянке навстречу -
Преют листья, наги тополя,
И готовы все выдержать плечи.
Господа офицеры
Наступала вторая половина осени - предзимье. Но еще случались дни с холодным муторным дождем, темные дни, когда с утра до вечера в домах не гасли лампы, и дождь вместе с порывами ветра время от времени бил в стекла.
Появлялся Валька, весь мокрый. Видел, что я мучаюсь со стенгазетой, и садился помогать. Получалось дело уютное, как вязание. Когда за стенами дождь, а у нас неспешно проходит вечер. Я переписываю тексты красивым почерком, на альбомные листы, чтобы потом наклеить их на ватман. Вывожу каждую букву.
Под Валькиной рукою плывут по бумаге корабли, горят костры, рассыпаются фейерверки. Что хотел, то и творил он - кисточкой. И все - молча. Он очень любил тишину, он прислушивался к ней, как к музыке и все в ней слышал - и ветер, в доме - еле слышный, но там, на улице клонящий ветви деревьев, и каждую каплю дождя, стекающую по стеклу, оставляя за собою расплывчатую дорожку.
Его музыка была - неслышной, а Митиной - восхищались все.
Бабушка Митю обожала. Он прибегал, и едва сбросив куртку, мог сесть к старенькому нашему пианино «Красный Октябрь», пробежать пальцами по клавишам...
Это началось случайно, когда бабушка попробовала напеть нам - надтреснутым, дрожащим, но верным еще голосом - один из любимых романсов Вертинского:
- Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда ушел Ваш китайченок Ли?
Вы, кажется, потом любили португальца,
А может быть с малайцем Вы ушли?
Митя тогда немедленно поднялся, подошел к инструменту, и заиграл. Я видела, что он немного утрирует, может быть - стесняясь нас: закидывает голову, томно прикрывает глаза, слишком высоко взлетают его пальцы над клавишами...
Но бабушка пела, а Митька делал роскошную аранжировку, нанизывал звуки, плел из них кружева. Получалась - роскошь.
- Последний раз я видел Вас так близко,
В пролеты улиц Вас умчал авто
Мне снилось, что в притонах Сан Франциско
Лиловый негр Вам подает манто.
Митька закончил шикарным проигрышем, уронил руки вдоль тела, а подбородок на грудь.
- Митенька! - бабушка зааплодировала, - Еще, пожалуйста, еще!
- Только если будете петь, - галантно сказал Митька, но смотрел он на меня, и я будто впервые увидела, как темны его брови и изящен их излом, и как дерзок взгляд его синих глаз... Он играл не бабушке, он играл - мне.
И мы пели. Хотя я совершенно не музыкальный человек, из тех, о ком говорят, что им «вытрезвитель выдержать легче, чем филармонию» Но разве в этом было дело?
- Все вместе, и.... - говорил Митя:
- Господа офицеры,
Голубые князья...
Я, конечно, не первый,
И последний не я....
- Митя, - растроганно говорила бабушка, - Ты сам как благородный офицер. Юнкер. Правду тебе говорю.
Бабушка моя родилась перед первой мировой войной, и белых офицеров ей видеть не пришлось. За ее родной город сражались зеленые и красные. К слову, зеленые чуть не убили бабушку и ее сестру. Всадники встретили девочек на дороге - они шли в больницу, навестить мать. Черные косы навели на мысль о еврейках..
- Жидовки? Хотите жить, читайте «Отче наш»!
Старшая сложила младшей руки на груди, и девочки начали молитву, которую читали каждое утро, и каждый вечер.
- Ни, цэ наши дивчыны, - сказал один из всадников, и отряд поехал дальше.
А дальше были все красные, красные, красные...И короткое счастье с дедушкой, и его арест, и лагеря, и безнадежное почти ожидание... И этот город, куда дедушка фактически был сослан после заключения. Но и его время от времени приказывали покинуть «двадцать четыре часа»... И только в последние десятилетия жизнь, наконец, стала мирной, без этого дамоклова меча над головой.
Зима. Я разгребаю варежкой снег на пруду. Получается темная «секретка» льда. Под нею застывшая ряска, водоросли, хрусталь воды...
- Будьте осторожнее, - предупреждала бабушка, - Я помню случай, когда пьяный шофер проломил ограду парка, съехал в воду. Сам выплыл, а женщина с ребенком, что были с ним в машине - утонули. Даже зимою тут лёд ненадежный - родники.
Позже, в пору нашей еще юности, пруд обмелеет - одни камыши да лужицы воды. И мы увидим, что дно тут было совсем неглубоким.
- Какая машина? - вспомнит Митя бабушкины слова, - Да тут и котенка нельзя утопить...
Но мне это место и по сегодняшний день будет казаться каким-то мистическим, вроде зыбучих песков, и я стану предупреждать о нем свою дочку:
- Не подходи близко. Там родники...
После школьного бала
Выпускной вечер. Пустые полки магазинов. Почти отчаяние - что надеть? Но в город завозят итальянский шелк. Светло-голубой, синий, фиолетовый, алый... У всех девчонок - платья из этого шелка в разных вариациях.
Мне шьет бабушкина подруга, тетя Рая. Она тоже не ас в шитье, как и женщины нашей семьи. «Но хоть иголку держать умеет» - говорит бабушка. Платье выходит очень простое, без рукавов, бледно-голубое, почти серебристое. Из обрезков материала Валька мастерит розу, которую я прикалываю у ворота. В первый раз в жизни такое пристальное внимание своему наряду, и от того трепет, и долгое вглядывание в зеркало, висящее неудачно: коридор, полутьма - хороша ли?
И тут мне не Митя нужен, мне Валька нужен, который вглядывается остро, и прикрывает глаза успокаивающе - хороша.
Позади муторная пора экзаменов, до сих пор тошнота у горла от этих полу-бессонных ночей, и не-разбери-пойми-каши из формул, законов, дат...
Но уже стоят вдоль школьной лестницы первоклассники, трогательные такие, серьезные, ответственные. С цветочками в руках. Живой коридор - провожают нас в большую жизнь.
Мы не будем тосковать о школе! Я ненавижу нашу учительницу литературы, Аннушку, начавшую знакомство с нами с фразы:
- Что вы на меня так смотрите - будто на кулачный бой со мной выходить собрались?
Мы еще никак не смотрели, мы тогда просто разглядывали новую учительницу.
Невысокая, темноволосая, с лицом подчеркнуто строгим. Точно она много лет работала над тем, чтобы не осталось в нем ни тени мягкого, человечного - полуулыбки, взгляда.
Нельзя говорить о литературе с таким лицом. И верным оказалось то, первое впечатление.
Вместе с Аннушкой можно было возненавидеть и все произведения школьной программы - если воспринимать их через нее.
Только гениальный дед Щукарь, случайно зачерпнувший в пруду воду вместе с лягушкой, и пытавшийся выдать ее работникам полевым - за разварившуюся в каше - курицу, только он примирил меня с «Поднятой целиной», после того как Аннушка долго, испытывая наслаждение от процесса, отчитывала меня перед всем классом - что не помню я упомянутой в романе статьи Сталина «Головокружение от успехов».
А теперь она занудно вещает об ожидающем нас прекрасном жизненном пути, хотя если будут рядом люди, подобные ей, лучше поспешить удавиться.
Танцевали мы в спортзале. Как всегда, во время медленных танцев, мальчишки выходили покурить, а девчонки подпирали стены, делая вид, что отдыхают от танцев быстрых.
У нас было условлено, что в первом часу ночи, встречаемся мы у ворот моей школы - если уж непременно принято встречать рассвет, то лучше это делать втроем. Однако у Митьки не хватило терпения ждать - и, перетерпев официальную часть в своей школе, он тут же, вместе с Валькой, сбежал в нашу.
Только начали играть «Школьный вальс», как он возник передо мной с подленькой улыбочкой:
- Мадмуазель, пошлите танцевать…
- Вальс... ты сошел с ума...я же его не умею...
- Хватит придуриваться....Мама тебя учила, все ты умеешь...
- Митька, ты точно сошел с ума...
- Только ни о чем не думай...
Я положила ему руки на плечи. Почему, почему это было так похоже на тот бег по морскому песку, когда сорвался с места и летишь - и не можешь никак напиться движением, сбросить ту силу, что несет тебя….
Он кружил меня, быстро и сильно. А у меня глаза были закрыты, и я только удивлялась - откуда берется эта пустота, этот большой зал, это пространство... что как в квартире Мастера и Маргариты. А оказывается - мы танцевали одни. Весь зал был - наш, и весь вальс был - наш.
А потом мы сразу ушли, чтобы не видеть реакции моих одноклассников - и так теперь до конца жизни на встречах выпускников будут вспоминать: «А как тогда на балу, эта тихоня Ирка…»
Ушли на наши холмы, что у Березовой рощи. Сейчас бы сказали, сумасшедшие. В лесу ночью - маньяки, убийцы, алкаши... А мы сидели на склоне холма, мы с Валькой - привалившись спина к спине, и Митька чуть поодаль, обхватив руками колени.
Внизу лежал город. Была глубокая ночь, и город темен, почти без огней.. Зато как здесь было много неба! Нигде нет столько неба, как на краю Березовой рощи. Если ляжешь - даже страшно. Кажется, что ты лежишь - не просто на земле, а на Земле, что с нее можно сорваться, и унестись в это бесконечное небо, и не удержит тогда тебя сухая трава, за которую ты схватишься.
- Мить, что можно увидеть в хороший телескоп? - спросил Валька.
- Кратеры Луны - подробно, пояса Юпитера, спутники Сатурна, полярные шапки Марса, самые яркие туманности и галактики.
- Целый мир, - вздохнул Валька, - И мы - это такая мелочь... Читали Азимова про звезды? Как люди на одной планете - они всю жизнь видели только несколько ближних звезд, а потом происходило какое-то явление, вроде затмения - и тогда становились видимыми миллионы звезд. И все сходили с ума, понимая вдруг, как огромен мир. И горели от рук безумных города, и гибла цивилизация, и все начиналось снова.
- Мы - это не мелочь, - возразил Митя.
Он хотел сам взять быка за рога. Вести корабли, изучать океан, погружаться в глубины. Он хотел стать океанологом. Вместо того, чтобы подчинять воду как его отец, он хотел слить себя с могуществом мирового океана. Он был бессмертен и все мог, это не странно в семнадцать лет.
- Когда уезжаешь? - спросил Валька, - Ничего ведь не изменилось - в Ленинград?
Митя ответил не сразу, и тихо:
- Через две недели.
У него не было выхода. Если он рвался в огромный этот мир, ему надо было выходить из гавани, это неизбежно. Все мы разлетимся скоро, но он улетит дальше всех.
-Мы теперь совсем будем жить в Ленинграде. Отца перевели туда, - говорил Митя, - Но дом не продадим. Тут будет жить тетя Шура, мама станет приезжать. Мама говорит - нельзя продавать родные стены. Она говорит, очень больно в старости, если нельзя вернуться в родные места. А я-то вырос тут.
Мне было трудно. С одной стороны, я почти страстно хотела вырваться из маленького городка - душно тут было, знакомо все до лица, до дерева… С другой стороны - не хватало еще внутренней смелости, замаху - рубануть с плеча, начать все заново - в другом городе, или даже - в другой стране…
Но что бы там ни было, пока родные не дадут мне уехать далеко. А Митя будет жить почти в столице, и я все больше буду становиться для него провинциалкой. Теперь начнется проверка временем, и время скажет свое слово - быть ли нам вместе когда-нибудь.
- Валька, а ты так и не пойдешь в художники? - спросил Митя
- Не трави душу, - коротко сказал Валька, - Куда мне ехать? Матери сейчас малых поднимать...
- Ну, на заочный куда-нибудь...
Валька безнадежно махнул рукой, и мне показалось, что он сейчас заплачет. Особые у нас с ним были отношения, еще с тех пор, с больницы. При мне он мог заплакать, а при Митьке - нет.
- Неужели все-таки ПТУ? - спросил Митя, и в этом вопросе его уже было отношение к выбранному Валькой пути.
Осень разделяла нас. Мы учились в разных школах. И если ранняя осень - это почти лето: звезды астр в саду, огромные сахарные арбузы, и кукуруза - мы натираем початки маслом и солью и упиваемся ими, еще дымящимися; то приходит время, когда город все глубже и глубже погружается, увязает в непогоде. В холодном дожде, в сетке обнажившихся ветвей. И листва под ногами - уже не золотым, невесомым, шуршащим ковром - уже ржавая, темная, начинает гнить…
А потом какой-нибудь один день - теплый, последний. И город - как одна большая комната. Кажется, что горы защищают его от идущего холода, от зимы. Она рядом, она отделена, может быть, несколькими часами пути, но пока мы бродим по улицам, как по теплой комнате - где ни ветерка нет.
Вечером мы собираемся в кафе. Кофе в стаканах - слабый, почти прозрачный - но такой горячий. Пирожные - розовые цветы, зеленые листья - и вся зима впереди.
Валька чертит пальцем на салфетке - ему тоже тосклив грядущий ноябрь, нелюбимый наш месяц - нет уже ни красоты осени, нет еще и радости первого снега.
- Ну что? - спрашивает Митя, оглядывая загрустившее свое войско (а так вышло, что мы всегда считали его полководцем) - Идем сегодня на «Зорро»?
Или - на «Вокруг света за восемьдесят дней», или на «Юного Робин Гуда»…
- Да там же мальчишки, не пробиться…
Но мы пробираемся. Хоть какой-то фильм посмотрим все равно. Все-таки в городе два кинотеатра. И в одном из них - два зала. Синий и розовый. Медленно, волшебно меркнет там свет.
Но «Зорро» идет во Дворце культуры, и действительно, мальчишек - тьма. Давятся в очереди к маленькому окошку кассы, и мест всем явно не хватит.
Но невозможно не попасть - всего один сеанс, один день! И так страстно наше желание, что высшие силы слышат его, Митя возвращается с билетами.
…Плывут перед глазами рыжие степи далекой страны. Грациозный конь несёт героя в черном плаще и маске.
Вновь издалека
Конь принес седока….
И вот он тут
И новые подвиги его шпагу ждут….
Звучит песня, мелькают фамилии артистов, а мы уже дрожим от восторга, предвкушая. На глазах у испанца Диего убивают его друга, который должен стать губернатором далекого городка. Диего - лучший фехтовальщик Старого Света - будет мстить. Но друг перед смертью молит его о мире!
Хорошо! Диего сыграет роль новоиспеченного губернатора-дурачка, но в нужную минуту превратится в неуловимого Зорро. И берегись жестокий полковник Уэрта, покончивший с его другом!
И будет прекрасная Ортензия, и будут отчаяннейшие минуты, и бои на шпагах сразу со множеством противников, и будет смех героя. Потому что по жизни и можно идти так - смеясь в трудную минуту. Не смотря ни на что.
Выходить на улицу - больно. Ведь еще живешь там, с Зорро…
Мы возвращаемся назад почти ночью - мальчишки провожают меня до дома. Мы в шесть ног ворошим листья, и первые за всю жизнь стихи приходят ко мне.
Снова осень, и поздний костер -
Так высок, ненадежен и ярок,
Тишины и души разговор,
Утоляющий сердце подарок.
Ночь завесы пути убрала,
Ветер волен - от края до края,
И сырая парижская мгла
Нам огни зажигает, играя…
Все признания пьяных кафе,
Перебранка и нежность бульваров,
Кринолинов и лат не новей
Очертанья домов и кварталов,
Дальше, дальше… Арктических гор
Ледяные отроги и шпили,
И сияния чистый топор
Поднимается в искристой пыли…
Но дороги свернула петля,
Нашей тихой стоянке навстречу -
Преют листья, наги тополя,
И готовы все выдержать плечи.
Господа офицеры
Наступала вторая половина осени - предзимье. Но еще случались дни с холодным муторным дождем, темные дни, когда с утра до вечера в домах не гасли лампы, и дождь вместе с порывами ветра время от времени бил в стекла.
Появлялся Валька, весь мокрый. Видел, что я мучаюсь со стенгазетой, и садился помогать. Получалось дело уютное, как вязание. Когда за стенами дождь, а у нас неспешно проходит вечер. Я переписываю тексты красивым почерком, на альбомные листы, чтобы потом наклеить их на ватман. Вывожу каждую букву.
Под Валькиной рукою плывут по бумаге корабли, горят костры, рассыпаются фейерверки. Что хотел, то и творил он - кисточкой. И все - молча. Он очень любил тишину, он прислушивался к ней, как к музыке и все в ней слышал - и ветер, в доме - еле слышный, но там, на улице клонящий ветви деревьев, и каждую каплю дождя, стекающую по стеклу, оставляя за собою расплывчатую дорожку.
Его музыка была - неслышной, а Митиной - восхищались все.
Бабушка Митю обожала. Он прибегал, и едва сбросив куртку, мог сесть к старенькому нашему пианино «Красный Октябрь», пробежать пальцами по клавишам...
Это началось случайно, когда бабушка попробовала напеть нам - надтреснутым, дрожащим, но верным еще голосом - один из любимых романсов Вертинского:
- Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда ушел Ваш китайченок Ли?
Вы, кажется, потом любили португальца,
А может быть с малайцем Вы ушли?
Митя тогда немедленно поднялся, подошел к инструменту, и заиграл. Я видела, что он немного утрирует, может быть - стесняясь нас: закидывает голову, томно прикрывает глаза, слишком высоко взлетают его пальцы над клавишами...
Но бабушка пела, а Митька делал роскошную аранжировку, нанизывал звуки, плел из них кружева. Получалась - роскошь.
- Последний раз я видел Вас так близко,
В пролеты улиц Вас умчал авто
Мне снилось, что в притонах Сан Франциско
Лиловый негр Вам подает манто.
Митька закончил шикарным проигрышем, уронил руки вдоль тела, а подбородок на грудь.
- Митенька! - бабушка зааплодировала, - Еще, пожалуйста, еще!
- Только если будете петь, - галантно сказал Митька, но смотрел он на меня, и я будто впервые увидела, как темны его брови и изящен их излом, и как дерзок взгляд его синих глаз... Он играл не бабушке, он играл - мне.
И мы пели. Хотя я совершенно не музыкальный человек, из тех, о ком говорят, что им «вытрезвитель выдержать легче, чем филармонию» Но разве в этом было дело?
- Все вместе, и.... - говорил Митя:
- Господа офицеры,
Голубые князья...
Я, конечно, не первый,
И последний не я....
- Митя, - растроганно говорила бабушка, - Ты сам как благородный офицер. Юнкер. Правду тебе говорю.
Бабушка моя родилась перед первой мировой войной, и белых офицеров ей видеть не пришлось. За ее родной город сражались зеленые и красные. К слову, зеленые чуть не убили бабушку и ее сестру. Всадники встретили девочек на дороге - они шли в больницу, навестить мать. Черные косы навели на мысль о еврейках..
- Жидовки? Хотите жить, читайте «Отче наш»!
Старшая сложила младшей руки на груди, и девочки начали молитву, которую читали каждое утро, и каждый вечер.
- Ни, цэ наши дивчыны, - сказал один из всадников, и отряд поехал дальше.
А дальше были все красные, красные, красные...И короткое счастье с дедушкой, и его арест, и лагеря, и безнадежное почти ожидание... И этот город, куда дедушка фактически был сослан после заключения. Но и его время от времени приказывали покинуть «двадцать четыре часа»... И только в последние десятилетия жизнь, наконец, стала мирной, без этого дамоклова меча над головой.
Зима. Я разгребаю варежкой снег на пруду. Получается темная «секретка» льда. Под нею застывшая ряска, водоросли, хрусталь воды...
- Будьте осторожнее, - предупреждала бабушка, - Я помню случай, когда пьяный шофер проломил ограду парка, съехал в воду. Сам выплыл, а женщина с ребенком, что были с ним в машине - утонули. Даже зимою тут лёд ненадежный - родники.
Позже, в пору нашей еще юности, пруд обмелеет - одни камыши да лужицы воды. И мы увидим, что дно тут было совсем неглубоким.
- Какая машина? - вспомнит Митя бабушкины слова, - Да тут и котенка нельзя утопить...
Но мне это место и по сегодняшний день будет казаться каким-то мистическим, вроде зыбучих песков, и я стану предупреждать о нем свою дочку:
- Не подходи близко. Там родники...
После школьного бала
Выпускной вечер. Пустые полки магазинов. Почти отчаяние - что надеть? Но в город завозят итальянский шелк. Светло-голубой, синий, фиолетовый, алый... У всех девчонок - платья из этого шелка в разных вариациях.
Мне шьет бабушкина подруга, тетя Рая. Она тоже не ас в шитье, как и женщины нашей семьи. «Но хоть иголку держать умеет» - говорит бабушка. Платье выходит очень простое, без рукавов, бледно-голубое, почти серебристое. Из обрезков материала Валька мастерит розу, которую я прикалываю у ворота. В первый раз в жизни такое пристальное внимание своему наряду, и от того трепет, и долгое вглядывание в зеркало, висящее неудачно: коридор, полутьма - хороша ли?
И тут мне не Митя нужен, мне Валька нужен, который вглядывается остро, и прикрывает глаза успокаивающе - хороша.
Позади муторная пора экзаменов, до сих пор тошнота у горла от этих полу-бессонных ночей, и не-разбери-пойми-каши из формул, законов, дат...
Но уже стоят вдоль школьной лестницы первоклассники, трогательные такие, серьезные, ответственные. С цветочками в руках. Живой коридор - провожают нас в большую жизнь.
Мы не будем тосковать о школе! Я ненавижу нашу учительницу литературы, Аннушку, начавшую знакомство с нами с фразы:
- Что вы на меня так смотрите - будто на кулачный бой со мной выходить собрались?
Мы еще никак не смотрели, мы тогда просто разглядывали новую учительницу.
Невысокая, темноволосая, с лицом подчеркнуто строгим. Точно она много лет работала над тем, чтобы не осталось в нем ни тени мягкого, человечного - полуулыбки, взгляда.
Нельзя говорить о литературе с таким лицом. И верным оказалось то, первое впечатление.
Вместе с Аннушкой можно было возненавидеть и все произведения школьной программы - если воспринимать их через нее.
Только гениальный дед Щукарь, случайно зачерпнувший в пруду воду вместе с лягушкой, и пытавшийся выдать ее работникам полевым - за разварившуюся в каше - курицу, только он примирил меня с «Поднятой целиной», после того как Аннушка долго, испытывая наслаждение от процесса, отчитывала меня перед всем классом - что не помню я упомянутой в романе статьи Сталина «Головокружение от успехов».
А теперь она занудно вещает об ожидающем нас прекрасном жизненном пути, хотя если будут рядом люди, подобные ей, лучше поспешить удавиться.
Танцевали мы в спортзале. Как всегда, во время медленных танцев, мальчишки выходили покурить, а девчонки подпирали стены, делая вид, что отдыхают от танцев быстрых.
У нас было условлено, что в первом часу ночи, встречаемся мы у ворот моей школы - если уж непременно принято встречать рассвет, то лучше это делать втроем. Однако у Митьки не хватило терпения ждать - и, перетерпев официальную часть в своей школе, он тут же, вместе с Валькой, сбежал в нашу.
Только начали играть «Школьный вальс», как он возник передо мной с подленькой улыбочкой:
- Мадмуазель, пошлите танцевать…
- Вальс... ты сошел с ума...я же его не умею...
- Хватит придуриваться....Мама тебя учила, все ты умеешь...
- Митька, ты точно сошел с ума...
- Только ни о чем не думай...
Я положила ему руки на плечи. Почему, почему это было так похоже на тот бег по морскому песку, когда сорвался с места и летишь - и не можешь никак напиться движением, сбросить ту силу, что несет тебя….
Он кружил меня, быстро и сильно. А у меня глаза были закрыты, и я только удивлялась - откуда берется эта пустота, этот большой зал, это пространство... что как в квартире Мастера и Маргариты. А оказывается - мы танцевали одни. Весь зал был - наш, и весь вальс был - наш.
А потом мы сразу ушли, чтобы не видеть реакции моих одноклассников - и так теперь до конца жизни на встречах выпускников будут вспоминать: «А как тогда на балу, эта тихоня Ирка…»
Ушли на наши холмы, что у Березовой рощи. Сейчас бы сказали, сумасшедшие. В лесу ночью - маньяки, убийцы, алкаши... А мы сидели на склоне холма, мы с Валькой - привалившись спина к спине, и Митька чуть поодаль, обхватив руками колени.
Внизу лежал город. Была глубокая ночь, и город темен, почти без огней.. Зато как здесь было много неба! Нигде нет столько неба, как на краю Березовой рощи. Если ляжешь - даже страшно. Кажется, что ты лежишь - не просто на земле, а на Земле, что с нее можно сорваться, и унестись в это бесконечное небо, и не удержит тогда тебя сухая трава, за которую ты схватишься.
- Мить, что можно увидеть в хороший телескоп? - спросил Валька.
- Кратеры Луны - подробно, пояса Юпитера, спутники Сатурна, полярные шапки Марса, самые яркие туманности и галактики.
- Целый мир, - вздохнул Валька, - И мы - это такая мелочь... Читали Азимова про звезды? Как люди на одной планете - они всю жизнь видели только несколько ближних звезд, а потом происходило какое-то явление, вроде затмения - и тогда становились видимыми миллионы звезд. И все сходили с ума, понимая вдруг, как огромен мир. И горели от рук безумных города, и гибла цивилизация, и все начиналось снова.
- Мы - это не мелочь, - возразил Митя.
Он хотел сам взять быка за рога. Вести корабли, изучать океан, погружаться в глубины. Он хотел стать океанологом. Вместо того, чтобы подчинять воду как его отец, он хотел слить себя с могуществом мирового океана. Он был бессмертен и все мог, это не странно в семнадцать лет.
- Когда уезжаешь? - спросил Валька, - Ничего ведь не изменилось - в Ленинград?
Митя ответил не сразу, и тихо:
- Через две недели.
У него не было выхода. Если он рвался в огромный этот мир, ему надо было выходить из гавани, это неизбежно. Все мы разлетимся скоро, но он улетит дальше всех.
-Мы теперь совсем будем жить в Ленинграде. Отца перевели туда, - говорил Митя, - Но дом не продадим. Тут будет жить тетя Шура, мама станет приезжать. Мама говорит - нельзя продавать родные стены. Она говорит, очень больно в старости, если нельзя вернуться в родные места. А я-то вырос тут.
Мне было трудно. С одной стороны, я почти страстно хотела вырваться из маленького городка - душно тут было, знакомо все до лица, до дерева… С другой стороны - не хватало еще внутренней смелости, замаху - рубануть с плеча, начать все заново - в другом городе, или даже - в другой стране…
Но что бы там ни было, пока родные не дадут мне уехать далеко. А Митя будет жить почти в столице, и я все больше буду становиться для него провинциалкой. Теперь начнется проверка временем, и время скажет свое слово - быть ли нам вместе когда-нибудь.
- Валька, а ты так и не пойдешь в художники? - спросил Митя
- Не трави душу, - коротко сказал Валька, - Куда мне ехать? Матери сейчас малых поднимать...
- Ну, на заочный куда-нибудь...
Валька безнадежно махнул рукой, и мне показалось, что он сейчас заплачет. Особые у нас с ним были отношения, еще с тех пор, с больницы. При мне он мог заплакать, а при Митьке - нет.
- Неужели все-таки ПТУ? - спросил Митя, и в этом вопросе его уже было отношение к выбранному Валькой пути.