"Парсифаль" и дети, ушибленные психологами
"Эпиграфом к «Парсифалю» могли бы послужить слова апостола Павла: «И чтобы я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтобы я не превозносился» (2 Кор. 12: 7). С этим образом очень любил спекулировать Шестов, полагая, что именно жало во плоти является источником философских откровений, отнюдь не удивление.
Каждый герой «Парсифаля» обладает подобным жалом. Кто-то буквально: царь Амфортас страдает от раны, оставленной в его теле сакральным копьем. Иные - фигурально: престарелого рыцаря Гернеманца гложет пророчество, которое он не сумел исполнить." Никита Сюндюков.
"А вот у заглавного героя будто бы никакого жала нет. Парсифаль - простец и глупец, человек без биографии, который знай себе скачет по лесам и стреляет во все, что летает. Его простота поначалу пленяет Гернеманца, и старец решает, что именно этот дикий юноша - герой его пророчества. Однако когда Парсифаль оказывается на церемонии вынесения Грааля, он ни капельки не понимает в происходящем, что вызывает страшное негодование Гернеманца - тот прогоняет юнца прочь.
А дело все в том, что у Парсифаля не было своего жала, своего источника страдания - и потому он попросту не сумел понять сакральное значение чаши и связанной с ней крестной жертвы. Когда же герой узнает о горе старухи-матери, оставленной им ради дороги приключений (как тут не вспомнить Сартра!), его глаза распахиваются и он обретает возможность говорить ангельскими языками.
«Через страдание к знанию, от знания к состраданию, через сострадание - к любви». Путь страдания ведет к любви, и вне страдания любовь обрести невозможно, как невозможно постичь вне него и таинство Крестной жертвы.
Здесь есть два соблазна. Под напором страдания отречься от смысла - так поступает Амфортас, предпочитая болезненному для него таинству Чаши упокоение в смерти. Иной соблазн - в безумной абсолютизации страдания, которое в конечном счете перекрывает его ключевой дар: блаженство любви. Ко второму пути, надо сказать, склонялся Достоевский.
Если перевести все написанное выше в практическую плоскость, то вот что: дети, ушибленные психологами, чтите свои травмы - именно они делают из вас людей."
Каждый герой «Парсифаля» обладает подобным жалом. Кто-то буквально: царь Амфортас страдает от раны, оставленной в его теле сакральным копьем. Иные - фигурально: престарелого рыцаря Гернеманца гложет пророчество, которое он не сумел исполнить." Никита Сюндюков.
"А вот у заглавного героя будто бы никакого жала нет. Парсифаль - простец и глупец, человек без биографии, который знай себе скачет по лесам и стреляет во все, что летает. Его простота поначалу пленяет Гернеманца, и старец решает, что именно этот дикий юноша - герой его пророчества. Однако когда Парсифаль оказывается на церемонии вынесения Грааля, он ни капельки не понимает в происходящем, что вызывает страшное негодование Гернеманца - тот прогоняет юнца прочь.
А дело все в том, что у Парсифаля не было своего жала, своего источника страдания - и потому он попросту не сумел понять сакральное значение чаши и связанной с ней крестной жертвы. Когда же герой узнает о горе старухи-матери, оставленной им ради дороги приключений (как тут не вспомнить Сартра!), его глаза распахиваются и он обретает возможность говорить ангельскими языками.
«Через страдание к знанию, от знания к состраданию, через сострадание - к любви». Путь страдания ведет к любви, и вне страдания любовь обрести невозможно, как невозможно постичь вне него и таинство Крестной жертвы.
Здесь есть два соблазна. Под напором страдания отречься от смысла - так поступает Амфортас, предпочитая болезненному для него таинству Чаши упокоение в смерти. Иной соблазн - в безумной абсолютизации страдания, которое в конечном счете перекрывает его ключевой дар: блаженство любви. Ко второму пути, надо сказать, склонялся Достоевский.
Если перевести все написанное выше в практическую плоскость, то вот что: дети, ушибленные психологами, чтите свои травмы - именно они делают из вас людей."