"Можно было бы подумать, что некая цивилизация - а именно, западная цивилизация XIV-XVII веков,- со всех сторон атакуемая (или считавшая себя атакуемой) многочисленными врагами - турками, язычниками, иудеями, еретиками, ведьмами и т. п.,- не станет уделять особого внимания самоанализу. Кажется, это было бы логично. Но случилось обратное. В истории Европы психология осажденной крепости соединилась с массовым развитием комплекса вины, с беспрецедентной тягой к самоуглубленности и осмыслению проблем морали. В XIV веке в коллективном сознании родилась «болезнь совестливости», впоследствии усугубившаяся. Агрессия, обрушенная на врагов христианства, словно бы не исчерпывалась в многочисленных и беспрестанно возобновлявшихся войнах. Боязнь всего, дробившаяся на «поименованные» страхи, открыла в каждом из жителей «осажденного города» нового врага и новый страх: боязнь самого себя."
Выражая чувства всей учительствующей церкви, Лефевр д'Этапль так комментировал в 14-ое воскресенье после Троицы Послание к галатам (5:16-24): «Жизнь любого христианина в этом мире, если взглянуть на нее пристально,- не что иное, как вечная война... Но главнейший из противников, с которыми он сталкивается,- он сам. Нет ничего сложнее, чем победить свою плоть, свою волю, ибо по природе своей она склонна ко всяческому злу». В том же духе писал и Бурдалу: «Это вовсе не парадокс, но истинная правда, что нет врага, которого мы должны бояться больше, нежели самого себя. Как же это возможно? Я... более опасен для себя, чем весь остальной мир, ибо только в моей власти погубить свою душу и исторгнуть себя из царства Божия». Лефевр д'Этапль и Бурдалу доводили до логического предела мысль св. Павла, призывавшего христиан освободиться от дурных наклонностей и возвыситься над собственной глубинной сущностью.
Такая религиозная проповедь вполне соответствовала аскетической традиции. Но она была также связана с двумя неустанно повторявшимися утверждениями, которым было уделено особое внимание в моей работе «Страх на Западе». Первое связывало грехи людей с бедствиями, насылаемыми расгневанным Богом. Не одним только епископам и проповедникам эта связь представлялась очевидной. Правители государств видели в войнах наказание свыше за ошибки народов, Амбруаз Паре угадывал за холерой и сифилисом Божий гнев - и так далее, вплоть до редакторов альманахов, разделявших и распространявших это убеждение.
Один из них в 1573 году сделал следующее предупреждение, вложив его, чтобы быть лучше услышанным, в уста самого Господа Бога:
Если вы презрите мои распоряжения [sic] и приказы, я обращу лицо свое против вас, и вы падете перед врагами вашими... По воле моей распространится между вами зловоние. Небо ваше станет как железо, земля ваша - как медь, и земля не будет приносить плодов. Вы будете пожирать плоть ваших сыновей и дочерей.
В другом альманахе, за 1578 год, читаем:
Более, чем когда-либо, [Бог] готов открыть сосуд гнева против наших грехов, вседневно поражая нас войнами, кровопролитием, вымогательством, грабежами, кражами и притеснениями, даже смрадом и неведомыми болезнями.
Альманах за 1593 год толкует о том же:
Нет сомнения, что именно своими гнусными прегрешениями, а также плачевным и безнадежным упорствованием во всякого рода зле мы все более и более восстановляем против себя Господа нашего.
Эти угрозы заключали в себе постоянные призывы к обращению и покаянию. И они могли лишь подкреплять другой тезис церкви - о том, что Сатана повсюду, а значит, и в сердце каждого человека. Со дня первородного греха, если благодать не снисходит на нас, мы - часть империи зла. Очень показательны в этом отношении, но оттого не менее поразительны, откровения св. Екатерины Генуэзской (f 1510), относящиеся одновременно к человеку вообще и к ней самой в частности: Что есть человек сам по себе, лишенный Божией благодати? Это существо хуже демона, ибо демон есть дух без плоти, а человек без благодати - демон, одетый плотью... Мне кажется, что если бы Бог лишил меня своей благодати, я сделалась бы способна на все злодейства, какие совершаются демонами; и тогда я считала бы себя худшей, чем они, и более мерзостной, и представлялась бы себе в тот миг воплотившимся демоном. И сейчас это кажется мне столь верным, что если бы все ангелы небесные явились сказать, что есть во мне нечто хорошее, я не решилась бы им поверить, потому что ясно вижу, что все благо сосредоточено в одном лишь Боге, и нет во мне ничего, кроме порока6. Так полагала святая вдова, посвятившая всю себя помощи бедным и имевшая видения свыше. Она была настолько отвратительна себе, что избегала произносить собственное имя. Игра на публику? Не будем торопиться с выводами.
Агриппа д'Обинье свидетельствует: «У меня куда меньше волос на голове, чем прегрешений». И еще: «Мои нечестивые поступки ужасают меня... они гремят у меня в ушах, по ночам шипят, как змеи, непрестанно возникают перед моими глазами, словно чудовищные призраки, и с ними - отвратительный образ смерти. Самое ужасное, что это не зыбкие тени из снов, а живые картины совершенного мной». Его современник, св. Франциск Сальский, вторил ему в своем послании к мадам де Шармуази: «У вас больше грехов, чем волос на голове и даже чем песчинок на дне морском». Он призывал Филотею признать: «Я - нарыв на теле этого мира и водосточный желоб неблагодарности и беззакония».
Эти приступы самоуничижения могут быть поняты лишь в широком контексте истории греховности на Западе, в свою очередь неотделимой от других страхов, рассмотренных ранее. Среди посланцев Сатаны, на которых истинно верующие с азартом вели охоту, ни в коем случае нельзя было забывать о самом скрытом и самом опасном из всех: о самом себе - в той мере, в какой ты пренебрегаешь неусыпным надзором, который надлежит осуществлять над собой. Так мы подходим к установлению подлинных масштабов и внутренней структуры Страха, который испытывала в начале Нового времени, задолго до открытия сферы «бессознательного», европейская цивилизация. К «боязни», «испугу», «оторопи» и «тревоге», вызванным разнообразными внешними угрозами, проистекавшими от стихий или от людей, прибавились два не менее гнетущих чувства: «кошмар» греха и «неотвязный ужас» перед адскими муками. Настойчивое внимание церкви к тому и другому привело, применительно к обществу в целом, к поистине удивительному забвению материальной стороны жизни и повседневных забот.
В начале XVIII века Гриньон де Монфор призывал верующих распевать такой весьма характерный гимн:
Оставь на время свой рубанок, плотник,
Повесь на гвоздь свое ружье, охотник,
Свою работу отложи, работник,
Помолимся, чтоб нас коснулась благодать.
Более, чем когда-либо, восточной религии «безмятежности» - индуизму или буддизму - была противопоставлена свойственная Западу религия «тревоги»". Конечно, отталкиваясь от понятия «власти», можно сказать, что драматизация проблемы греха и его последствий способствовала усилению авторитета церковников. Духовник сделался совершенно незаменимой личностью. Отсюда наивное и показательное рассуждение одного каноника из Болоньи, провозгласившего в 1602 году примерно следующее: в наказание за грехи Господь насылает на людей три бедствия: голод, войну и чуму. Но голод, как бы тяжел он ни был, все же менее ужасен по сравнению с двумя остальными. Ибо если война и чума поражают всех людей без разбора, то голод щадит священников (значит, перед смертью можно исповедоваться), нотариусов (значит, остается возможность составить завещание), наконец, монархов, пекущихся о благе государства.
Исповедник не случайно оказался впереди нотариуса и монарха - ведь речь шла о том, кто открывает и закрывает врата рая. Одним словом, единственное, что имеет значение, это завтрашний день и то, что будет после смерти. Но именно в силу исключительной значимости, приписывавшейся этой конечной цели, мы не сможем свести историю развития чувства вины к истории владычества церкви. Их взаимосвязь несомненна, но первая гораздо шире второй. Фрейд и Юнг полностью согласны между собой в том, какое большое место в любом исследовании общественных отношений должно отводиться греховности. Фрейд рассматривает чувство вины как кардинальную проблему цивилизации, а Юнг утверждает: «Ничто так не способствует совестливости и бдительности, как разлад с самим собой».
Действительно, никогда ни одна цивилизация не придавала такого веса - и такой цены - чувству вины и чувству стыда, как западноевропейская цивилизация XIII-XVIII веков. Мы находимся перед фактом настолько важным, что никакое внимание, уделенное ему, не будет чрезмерным. Изучить на заданном пространстве и в заданных хронологических рамках историю греха, то есть историю негативного образа себя, означает проникнуть в самый центр человеческого универсума. Это означает выявить разом весь комплекс связей и принципов, определяющих коллективное сознание. Это означает воспроизвести размышления целого общества о человеческой свободе, жизни и смерти, гибели и зле. Это означает открыть присущую данному обществу концепцию взаимоотношений между человеком и Богом и его представление о Боге. Таким образом, это означает исследовать в определенных пределах историю Бога совместно с историей человека. Бог прежде всего добр или прежде всего справедлив? Целая цивилизация на протяжении многих веков без устали задавала себе этот вопрос. Что касается западного человека, подвергавшегося интенсивному внушению чувства вины, он был принужден углубляться в себя, исследовать свое личное прошлое, развивать память (пусть даже только благодаря практике испытания совести и «генеральной исповеди»), яснее осознавать свою личность. Концепция «нечистой совести» развивалась в ту же эпоху, что и искусство портрета. Она сопровождала рост индивидуализма и чувства ответственности. Несомненно, существовала связь между чувством вины, беспокойством и творческими способностями. Я позволю себе высказать здесь три соображения, которые, надеюсь, предотвратят превратное понимание моего замысла читателем:
- Историк должен не столько судить прошлое, сколько делать его понятным. Настоящая работа, хотя она неизбежно затрагивает и чувства наших современников, стремится быть в первую очередь сводом исторических фактов об эпохе, которая быстро удаляется от нас. Она представляет собой хронику массового культурного явления: глубокого пессимизма, которым была охвачена даже эпоха Возрождения. Эта хроника занимает первую часть книги. Далее, в соответствии с принципом регрессивной истории, мы перейдем от фактов к причинам. Соответственно, во второй части будут рассмотрены одновременно доктрина греховности и исследование универсума греха в том виде, как оно осуществлялось в то время. Но эта доктрина с необходимостью влечет за собой появление пастырских назиданий о Божьем страхе, так что именно к ним мы и обратимся на третьем этапе. Таким образом, круг замкнется: пастырские назидания способствовали распространению пессимизма, а пессимизм был источником устрашающих проповедей. Они действительно оказывали друг на друга постоянное взаимное влияние.
- Второе соображение касается связи между историком и его исследованием. Нашим современникам стало очевидно, что историк не «отсутствует». Вольно или невольно, он вмешивается в свое расследование и влияет на окончательные выводы. Лучше заявить об этом со всей определенностью. Итак, я не буду скрывать своего отношения к представленному мной своду фактов. Я верю, что грех существует. Я признаю его присутствие во мне. Более того, я не вижу возможности отказаться от идеи изначального «сбоя», след которого все мы несем, сами того не осознавая: то, что так хорошо почувствовал и попытался объяснить Фрейд. «Все идет так,- в один голос говорят Бергсон и Гуйер,- как если бы в человеке с самого начала имелся некий дефект». Таким образом, мою книгу не следует понимать как отказ от чувства вины и необходимости осознания греха. Напротив, с ее помощью я надеюсь продемонстрировать присутствие тягостного «внушения чрезмерного чувства вины» в западноевропейской истории. Я понимаю под «внушением чрезмерного чувства вины» всякое рассуждение, согласно которому грех масштабнее прощения ь. Именно это несоответствие - и только оно - составляет предмет настоящего исследования.
Однако это несоответствие дорого обошлось. Пьер де Буадефр вложил в уста некоего Гете XX века такие слова: «Идея Искупления должна была освободить человека от тревоги, но церковь по-прежнему навязывает нам испытание совести, которое с приближением смерти становится непереносимым. Было много званых, но мало избранных, не так ли? „Бесконечно малое число", как сказал ваш Жюльен Грин. Со сменой поколений последствия первородного греха лишь усугублялись. Бог, верно, существует только для того, чтобы приговаривать и наказывать! Ад, чистилище… к чему все эти пытки, творимые во имя любви? Разве тот, кто любил, пусть даже только раз в жизни, не достоин того, чтобы быть вечно любимым?» Подобный образ Бога действительно существовал... многие века. Отсюда необходимость различать почтительную сыновнюю богобоязненность и страх перед Богом. Моя книга посвящена лишь этому последнему и не касается даже самых сокровенных иудео-христианских максим вроде следующих: «Блажен всякий боящийся Господа» (Пс. 127); «Милосердие Божие простирается на тех, кто боится Его» (Величание Богородицы). Зато на страницах, которые вам предстоит прочесть, будет показан дрейф от богобоязненности к страху перед Богом.
- Третье из обещанных соображений состоит в следующем: мы, люди конца XX века, имеем все основания быть осторожными, когда нас одолевает искушение «вызвать чувство вины» у церковников, вызывавших у людей это чувство столетия назад. Наше время непрерывно твердит об «избавлении от чувства вины», не замечая, что никогда в истории склонность к внушению другим этого чувства не была такой сильной, как сейчас. Даже в демократической стране, какой является Франция, левые и правые постоянно обвиняют друг друга во всех смертных политических грехах. А в странах, томящихся под игом тоталитаризма, развенчание оппонента - капиталист он или социалист, реакционер или прогрессист - служит основанием для пыток и обрекает на смерть миллионы и миллионы людей. В деле внушения чрезмерного чувства вины мы, увы, превзошли - и далеко превзошли - наших предков.