О новом клипе Rammstein - Deutschland
Очень трудно это выговорить, но я обязан так поступить, ибо это правда. Я не могу представить себе народ, более разорванный изнутри, чем немцы. Вы видите ремесленников, но не людей; мыслителей, но не людей; священников, но не людей; хозяев и слуг, молодых и семейных, но не людей. Не напоминает ли это вам ноле битвы, на котором в полном беспорядке разбросаны отрубленные руки и ноги, а песок равнодушно впитывает живую кровь?.. Фридрих Гёльдерлин. Гиперион
Originally posted by colonelcassad at О подтекстах клипа "Германия"
Негритянка в клипе играет роль Германии, о чем прямо указано в титрах. Под это дело даже специально подобрали актрису родившуюся в 1991 году в "Новой Германии" - она ее ровесница. События прошлого показаны через призму новой мультикультурной Германии, которую мы встречаем где-то неподалеку от Тевтобургского леса, где впервые на себе неукротимый дух немцев почувствовали римские легионы. В Средневековье и Новое время разобщенность, войны немцев друг с другом или против кого-то. В начале 20х годов мы видим продолжение внутреннего разлада, вызванного революцией 1918 года, общество делится на коммунистов и нацистов (драка с кастетами на митингах 20х). Вместе с гибелью "Гинденбурга" гибнет немецкая технологическая мечта, предвещая наступление темной эпохи. Красной нитью проходит тема отрыва элиты от народа. Сцены с космонавтами отражают будущее, где Германия, ставшая черной, покоится в хрустальном гробу, а вокруг расположены мертвые символы былого величия - монументальная архитектура и U-Boat - символы созидательнго и разрушительного начала Германии.
Дмитрий Барановский: "Щенки в клипе - немецкой породы Леонбергер. Порода была практически уничтожена в обеих мировых войнах. После первой мировой выжили всего 5 собак, после второй - 8. Этакий немецкий феникс. Это можно трактовать и как символ упорного восстановления после войн, и как приверженность к сохранению "чистоты породы"/евгенике, и, как уже сказали, как предпочтение разведения собак собственному размножению."
Art_aka_primus: "Что увидел я? толерантная Германия в исполнение негритоски хоть и молода, но уже стара и бездыханна, её нужно похоронить с миром, но прежде она должна дать «новый рейх», это символизируют 7 (7 холмов Рима?) рождённых ею щенков, что является аллюзией на римскую волчицу вскормившую Ромула и Рема".
Игорь: "Стильные чуваки, которые катят её на каталке, похожи на банкиров-капиталистов. Ну и постоянные красные лучи, это видимо "красные нити"... Ещё там один из принимающих "роды", похожий на священника в красном, в один из моментов (если нажать на паузу) оказывается с рогами."
Александр Спирин: "В клипе сильно эксплуатируется тема христианства. В христианстве пёс это нехристь. Например в знаменитой песне есть строчки "собака, Крымский Царь!". Т.о. у мультикультурной Германии в лице её обожествлённой Элиты и народа рождаются псы, а не дети. Аллюзия на падение современных германских элит и народа в безбожие. Заметьте первыми псов пораждает именно обожествлённая элита, в лице негритянки с нимбом над головой, и лишь затем "народ".
Германия, в лице негритянки, пригрела на груди собак(муриканцев), а потом и сама начала рожать не детей, а псов, нехрестей т.е."
gunter-spb: "Джентльмены в костюмчиках на фоне катастрофы "Гинденбурга" и тут аллюзия совершенно очевидна - кто там не продал гелий по Helium Control Act 1927 года? Это Североамериканские Штаты. Теперь роль парней в бабочках ясна.
Сцена в тюрьме. Окончание Второй мировой - тут и так все понятно, оккупация итд. Падают банкноты - несомненно план Маршалла."
biotechnologist: "Убер аллес - это "превыше всего", убер ален - это "над всеми". Тиль специально изменил последнюю букву, потому что это полностью меняет смысл. Над всеми - это означает оторванность Германии от своих граждан, от своих сыновей и одновременно тщеславие, гордость. Она парит мертвая в саргофаге в небе над ними - полностью от них отрешившись. Одна буква, но меняет все.
Более того, allen созвучно alien, что означает как и в английском "чужой". А убер алиен, таким образом, "сверхчужой", ну, как по аналогии унтерменшен - "недочеловек". Тем более, что там обыгрывается целый ряд слов с приставкой uber именно с таким значением сверх-. Т.е. Германия - это оторвавшаяся от почвы и своего народа сверхчуждая сущность, парящая где-то над Зземлей и всеми в космосе. Возомнившая при этом себя сверхличностью. Правильно здесь заметили и аллюзию на "Чужого". Эту сверхчужую находят в космосе и извлекают из ее чрева тоже чужих - щенков овчарки. А кто папаша? Там это тоже есть."
biotechnologist: "Негритянка помимо образа Германии является античной богиней Артемидой. В конце клипа она рядом с оленем и держит за поводок свору собак. Она носит с собой отрезанную голову - это человеческое жертвоприношение. Ее родственница по сути - богиня Кали, которая тоже держит в руках отрубленную голову. Она родственица Гекате, а Геката - это Сатуя Свободы - вот где связь с Америкой. Оргии в клипе - неотъемлемая часть культа этой богини смерти и плодородия. Иными словами немецкий народ под властью секты поклонников Гекаты-Артемиды. Тех самых, которые раскрылись на открытии Готардского тоннеля.
Вот читайте:
"Культовыми животными Артемиды стали лань и медведица"."Получила в подарок от Пана 12 псов"
"Классическая Артемида - вечная дева; сопровождающие её нимфы также дают обет безбрачия, те же, кто не соблюдает его - строго караются (как, например, Каллисто). Перед свадьбой богине Артемиде приносились искупительные жертвы. Во многих мифах она представляется мстительной и жестокой: убивает Актеона, детей Ниобы, приказывает Агамемнону принести ей в жертву его дочь Ифигению, разгневалась на калидонского царя Ойнея и наслала на город страшного вепря, опустошавшего поля и убивавшего жителей. Губительные функции Артемиды связаны с её архаическим прошлым - владычицы зверей на Крите.
Такая Артемида, которой приносятся человеческие жертвы, во многом близка древним богиням-матерям, подобным Кибеле и Иштар; отсюда, возможно, и оргиастические элементы культа, прославляющего плодородие богини. С ней нередко отождествлялись Илифия, пособница рожениц, Геката - богиня мрака и покровительница чародеев, Селена - олицетворение Луны. В художественных изображениях Селена отличается от Артемиды только более полными лицом и костюмом, и дугообразным покрывалом на голове. Артемида (в своей древней ипостаси), как и многие подобные ей богини, защищает женщин и детей, облегчает страдания умирающих, она ассоциируется одновременно и с рождением, и со смертью."
Уотсон Питер. Немецкий гений. Третий ренессанс Европы, вторая научная революция и XX век
WATSON PETER. THE GERMAN GENIUS. EUROPE’S THIRD RENAISSANCE, THE SECOND SCIENTIFIC REVOLUTION, AND THE TWENTIETH CENTURY. L., N.Y. ETC .: SIMON AND SCHUSTER, 2010. XIX, 964 P.
Обзор Андрея Фурсова.
За время между 1750 и 1933 годами из бедного родственника европейских держав Германия превратилась в доминирующую интеллектуальную и культурную силу западного мира. Клаузевиц и Гумбольдт, Гёте и Бетховен, Гельмгольц и Риман, Зименс и Крупп, Мендель и Фрейд, Гегель и Маркс, Вагнер и Дильтей, Макс Вебер и Хайдеггер и многие другие немецкоговорящие, немецкодумающие и немецкотворящие гении превратили Германию в лидера науки, культуры и образования в Европе. Как и почему это произошло?
На эти вопросы в своем почти тысячестраничном труде отвечает Питер Уотсон, автор нескольких книг по интеллектуальной истории. Работа Уотсона представляет широкую историческую панораму немецкой культуры. Книга написана легко и увлекательно, это настоящее интеллектуальное приключение. По мнению автора «Немецкого гения», нынешние европейцы и американцы намного хуже представляют себе немецкую культуру, чем те, кто жил на рубеже XIX-XX веков и для кого германосфера была притягательной или внушающей страх реальностью. А это несправедливо, поскольку, как показывает Уотсон, немецкий гений, коренящийся в немецком типе мышления, внес наибольший вклад в создание современного Запада.
Не эта ли мощь так напугала Черчилля, что в 1940 году он признался: британцы воюют не с национал-социализмом и даже не с Гитлером, а с немецким духом, «духом Шиллера», чтобы он никогда не возродился. Пожалуй, англосаксам удалось достичь своей цели: у немцев эпохи 1950- 1990-х годов не было таких успехов и прорывов, как у их предшественников. В немалой степени потому, что англосаксы навязали им как народу, как исторической целостности комплекс исторической вины и неполноценности (то же они и их пятая колонна пытались сделать по отношению к русским после 1991 года, но безрезультатно). Однако похоже, в XXI веке Германия просыпается, и книга Уотсона - реакция на этот процесс.
Третий рейх, 12 лет (1933- 1945), вместивших в себя целую эпоху, изменили отношение многих к Германии и ее культуре. Однако, пишет Уотсон, «немецкая история - это нечто большее, чем события времен Третьего рейха, и она… может многому научить нас». «Гитлер и холокост привлекли внимание мира настолько, что мы отрицаем другие важнейшие аспекты немецкой истории. Мы не должны забывать холокост - это ясно, - но в то же время мы должны научиться заглядывать за его пределы». Эта мысль Уотсона в смягченном виде напоминает тезис Ивана Ильина о том, что он сострадает еврейскому народу, но страдания этого народа - не та призма, сквозь которую он, Ильин, будет смотреть на Третий рейх и оценивать ее. Уотсон предлагает заглянуть за холокост и посмотреть историческим взглядом на немецкую историю. И это предложение неслучайно прозвучало на стыке первого и второго десятилетий XXI века: Германия стала лидером Евросоюза и начала диктовать свои правила, но не военным языком, а финансово-экономическим. А это значит, что нельзя не согласиться с финальным выводом Уотсона: «Немецкий гений жив».
Арминий атакует. Худ. J. P. Janssen, ок. 1870
Пленные римские воины под ярмом у германцев. Худ. Марк Глейр (XIX в.).
Александр Дугин - Логос Германии
Натэлла Сперанская: Книгу «Логос Германии» Вы начинаете с рассмотрения глубоко эсхатологического мировосприятия древних германцев и отмечаете сходство между битвой Рагнарек и греческой Титаномахией. В обоих случаях мы имеем дело с противостоянием богов и хтонических могуществ, но если Титаномахия завершается победой олимпийских богов и низвержением Титанов в Тартар, то финалом Рагнарека становится гибель мира. Рагнарек не щадит даже богов. «Я верю в древнегерманское речение: все боги должны умереть», писал Фридрих Ницше. Чем, на Ваш взгляд, обусловлено столь резкое различие между восприятием древних германцев и древних греков на метаисторическое событие, битву?
С другой стороны, существует иной взгляд на греческую μαχία (куда мы относим все битвы: Титаномахию, Гигантомахию, Тифонию), и представлен он в труде «Из жизни идей» Ф.Ф.Зелинского. Мыслитель описывает «эсхатологическую» битву Олимпа и хтонических могуществ как битву Духа (Зевса) и Земли. Изначальный взгляд на эту битву - еще в дореформенной религии Зевса - абсолютно совпадал с воззрениями древних германцев. Все боги умирали. И лишь после того, как с Востока в Грецию пришел культ Аполлона, религия Зевса претерпела реформу: боги Олимпа стали победителями Земли и обрели бессмертие. «Сумерки богов» не наступили. Это потрясает, потому что, как бы мы ни относились к торжеству богов и низвержению титанов/гигантов, мы не можем отогнать от себя мысль о том, что изначально было совсем по-другому. Как именно? - как описано в «Эдде».
Александр Дугин: Эсхатология и эсхатологические мифы представляют собой сложнейшее символическое поле, насыщенное многомерной семантикой. В целом эсхатологический сценарий является единым: вначале Свет стоит над тьмой, затем тьма начинает теснить Свет, пока тот почти не гаснет, и после мгновенного триумфа тьмы Свет вспыхивает с новой силой. Но это, если угодно, дионисийское прочтение эсхатологии. Это драма, трагедия: жертвенное убийство и воскрешение. Есть и другие сценарии, например, чисто аполлонический, о котором говорит Зелинский. В этом сценарии все, что происходит в мире феноменов, не затрагивает Олимп, чистую жизнь богов. Драма мира ничего не меняет в вечности Света. Здесь эсхатология не является тотальной; она важна для существ, погруженных в становление, богов она не затрагивает. И наконец, Логос Кибелы рассматривает финальную битву, Endkampdf, самым серьезным образом: Великая Мать всерьез намерена свергнуть отеческих богов с Небес и утвердить вместо них хтоническую власть тиранических титанов. Боги бессмертны в сценарии Аполлона и смеются над смертными. Боги умирают и воскресают, уходят и возвращаются в сценарии Диониса, тем самым драма становится внутренним опытом богов, а эсхатология приобретает дополнительное метафизическое значение. Для Кибелы боги должны погибнуть, время - низвергнуть вечность, а земля - оскопить Небо.
Как видит эсхатологию «Эдда»? Я думаю, в целом по-дионисийски, Рагнарек есть внутренняя драма богов (асов и ванов), но за последней битвой следует воскресение Бальдра и восстановление мира.
Натэлла Сперанская: Вы делаете интересное замечание, что древние германцы мыслили мир с позиции второй, то есть воинской, функции, и само их бытие предстает как бытие-в-войне. Вероятно, именно поэтому «воинский пафос» философских речений Гераклита обнаруживает свою близость германскому Логосу?
Как мы знаем, к учению пророка из Эфеса обращался Мартин Хайдеггер, он стал центральной фигурой философии Гегеля, Ницше называл его своим предшественником во взгляде на мир как на «божественную игру по ту сторону добра и зла», Шлейермахер внимательно изучал его наследие. Можно ли проследить эту эйдетическую близость в наши дни или современные немецкие мыслители в значительной степени отошли от изначального мировосприятия? Когда гераклитовская мысль о войне как «Отце всего» перестала быть определяющей для немецкой идентичности и вследствие чего это произошло?
Александр Дугин: После 1945 г. в германской истории произошел чудовищный надлом. Дело было не только в проигранной войне и провале национал-социалистической идеологии. Германия шла к ХХ веку как к моменту своего Ereignis, как к кульминации Последней Битвы, Endkampf. Это было движение к концу истории, как его понимал Гегель - к немецкому концу истории и к Новому Началу, как его понимал Хайдеггер. То, что пиком стал национал-социализм Гитлера, уже было двусмысленным результатом. То, что национал-социализм Гитлера проиграл и рухнул, окончательно добило немцев. Сегодня Германии как таковой больше нет. Она погребена под руинами. Поэтому там нет ни мысли, ни пространства для мысли. Они не могут ни воевать, ни думать. Им просто запрещено. Поэтому выражение «в наши дни» применительно к Германии, означает - «после конца света», «после конца истории». Причем, после того конца, когда окончился только свет, а тьма продолжается. Это больше не Германия, но ее симулякр, копия без оригинала. Я верю, что под немецкими руинами все еще теплится тайная жизнь. Было бы глупо и пошло, если бы германский историал завершился на фрау Меркель или концерне Сименс. Но и для того, чтобы говорить о том, что что-то подлинное германское еще сохранилось, у нас также нет оснований. Поэтому я предпочитаю мыслить Германию как своего рода идеальный объект: он был, он имел смысл, он по-прежнему есть в мире идей и в этом мире идей он испускает удивительный завораживающий свет. Но в мире феноменов Германия скрылась. Ни сушей, ни морем не сможем найти дорогу к истинной Германии. Она стала мифом.
Натэлла Сперанская: Какую версию германской идентичности предлагал Герман Вирт? Можно ли сказать, что он выступает как мыслитель, находящийся под влиянием Логоса Великой Матери?
Александр Дугин: Интересный вопрос. Вирт, действительно, был сторонником нордического матриархата. Он считал истинно-архаической культурой цикл Великой Матери, ядром которого были белые доиндоевропейские народы Древней Европы и Средиземноморья (последней волной были «народы моря»), а индоевропейцев с их патриархатом Вирт рассматривал как носителей «азиатского» духа. Среди германских народов сам Вирт особенно выделял фризов (он и сам был фризом), у которых больше всего было матриархальных черт. Позднее аналогичную версию матриархата Старой Европы защищали Мария Гимбутас и Роберт Грейвс. Показательно, что в «Ahnenerbe» Карл Мария Вилигут занимался расследованием идей Эволы и признал, что они слишком маскулинные и мизогинические, а значит, идут вразрез с нордическим матриархатом в духе Вирта. Но это скорее исторический казус. Если Вирт и находился под влиянием Логоса Великой Матери, то в особом смысле. Он был дарвинистом (а это типичные мэтризоны), сочувствовал в последние годы жизни коммунизму. Но все же его матриархат весьма специфический, как и его атлантизм. Этот белый матриархат представляет собой особый случай и среди классических выражений Логоса Кибелы, и среди традиционалистских и консервативно-революционных течений. Эвола называет самого Вирта своим учителем наряду с Геноном и де Джорджо. Генон написал рецензию на его труды. Герман Вирт, впрочем, собрал огромный материал по палеоэпиграфике и предложил собственный метод дешифровки древнейших символов, фигур и иероглифов. Это является уникальным вкладом в историю религий, этносоциологию и палеолингвистику. Мне представляется, что изучение трудов Вирта должно развиваться, а с его финальными выводами и отдельными сторонами его методологии (подчас, действительно, спорными) можно не соглашаться.
Натэлла Сперанская: Взгляды средневековых немецких мистиков предстают как выражение аполлонической парадигмы мышления, а потому из них «выпадает» элемент борьбы, который был неотъемлемой частью, самим сердцем воззрений древних германцев (хотя Иоганн Таулер здесь является исключением). У Майстера Экхарта мы более не находим ни единого отголоска финальной эсхатологической войны, Рагнарек, ни напряженного противостояния богов и хтонических могуществ, ни немецкого духа, который настигал и захватывал знание, корону и любовь. В его учении нет одержимости Диониса/Одина, хотя, безусловно, присутствует экстаз (но это скорее аполлонический энтузиазм). В нем, как Вы тонко заметили, «осуществляется встреча Платона с Германией». Но куда и почему уходит Дионис?
Высочайшей из добродетелей Экхарт называет отрешенность, которая приводит человека к чистоте, простоте и неизменяемости. Неизменяемость означает невозможность трансформации (истинно дионисийского действа). И, разумеется, сама отрешенность вырывает человека из метаисторического конфликта финальной битвы. Таким образом: Аполлон без Диониса?
Александр Дугин: Мне кажется, здесь все сложнее. Отношения Логоса Аполлона и Логоса Диониса диалектичны: Аполлон и Дионис тесно связаны друг с другом. Если мы полностью исключим аполлоническое из Диониса, то не будет Диониса; он превратится в титана, в Адониса. Если лишить Аполлона дионисийской инклюзивности и открытости, он будет представлять собой сухую смерть рассудка, то есть не божественное, а его механический симулякр. Поэтому в отношениях Аполлона и Диониса всегда речь идет о балансе. Среди древних мыслителей досократиков только Гераклит, на мой взгляд, чисто дионисийский философ. А у аполлонического Платона и у Плотина, если присмотреться, можно найти многие дионисийские черты. Что касается Экхарта то он, бесспорно, аполлонический, но не эксклюзивно: его идея о рождении Христа в молчаливой душе очень тонка и по-дионисийски трагична. Христианство не может быть чисто аполлоническим вообще, так как догмат Воплощения и две природы Христа сразу же вводят сакральную диалектику, напряженную двойственность.
Натэлла Сперанская: Крайне интересной мне видится тема различия между германским Средневековьем и германским Возрождением в плане метаморфозы сознания. Вы говорите о том, что «выход из средневековой культуры сопровождается раскрепощением новой формы мистического сознания». Не происходило ли это по причине появления на первом плане новой фигуры - человека-мага, который получил статус божественного человека (по мнению Ф.Йейтс)? Эта фигура, впервые появившись у Пико делла Мирандолы, занимает центральное место и в учении Агриппы.
Александр Дугин: Да. В Средневековье доминировал аполлонизм, который становился все более сухим, мертвящим и, в конце концов, он стал незаметно мутировать в свою противоположность, перетекать в рационалистический и моралистический симулякр. Мы видим это в поздней схоластике. Возрождение поставило в центре внимания человека дионисийского, и это способствовало как расцвету мистики, так и, напротив, деградации гуманизма в сторону Нового времени. В книге «Латинский Логос» я более подробно разбираю то, как Возрождение относится к Модерну. Маг Возрождения - это носитель активного творящего воображения, имажиналя, по А. Корбену. Но в Новое время он мутирует в ученого, изобретателя, а далее в атеиста и скептика, полностью утрачивая преображающее могущество свободной просветленной души. Нечто подобное происходит в германском протестантизме: отталкиваясь от «Немецкой Теологии» рейнских мистиков, Лютер приходит к рационализму, а другие течения протестантизма делают еще более резкие шаги в сторону Модерна. Так в германской культуре дух Возрождения, переданный через мистиков «Второй Реформации» Я. Бёме романтикам, соседствовал с рационализмом и профанизмом, распространяемыми из протестантского ядра. Поэтому Новое время в Германии было явлением во многом археомодернистическим: на поверхности был норматив профанизма, в глубине жила мистическая традиция. В фигуре Фауста мы видим и то, и другое.
Натэлла Сперанская: Как вышло, что теология рейнских мистиков породила феномен немецкой Реформации? Каким образом совершился катастрофический переход от «третьего человека» Таулера к индивидууму, лишенному «апофатического зрения»?
Александр Дугин: Это очень интересный момент. В рейнской мистике (или, например, у английского философа Уиклифа, провозвестника европейской Реформации), когда речь шла о третьем человеке, имелось в виду нечто подобное Радикальному Субъекту, тому, что находится в пространстве более внутреннем, чем сам внутренний человек. Это именно апофатический человек, главное действующее лицо всего германского историала, его тайный центр. Радикальный Субъект находится именно внутри человека, не вне его. И он является главной инстанцией. Но тут важно, насколько внутри. Третий человек находится внутри второго человека, а второй человек и есть внутренний. Если приписать свойства третьего человека второму, то есть внутреннейшего просто внутреннему, произойдет качественное искажение всей антропологической картины. Это все равно, что понимать под Радикальным Субъектом обычного субъекта. Так и произошло в Реформации: Лютер осуществил сдвиг в тройственной антропологии «Немецкой Теологии» от третьего человека ко второму, но наделив его свойствами третьего. Это - ключ к протестантской метафизике.
Натэлла Сперанская: Вы пишете, что Беме исправляет искажения, внесенные немецкой Реформацией и фактически возвращает протестантскую мысль к ее истоку - учению рейнских мистиков. В чем, с ноологической точки зрения, состояла главная суть «второй Реформации»?
Александр Дугин: Бёме попытался восстановить пропорции, о которых я только что говорил. Он заметил искажение в топике Лютера и попытался вернуться к топологии рейнской мистики, но уже в новом - ренессансном - контексте. У Бёме дионисийское начало более развито, чем у рейнских мистиков. Между Ренессансом и Реформацией очень сложные отношения: они появляются - по крайней мере на Севере Европы - в одно и то же время, и их вожди подчас одни и те же личности. Но в кальвинизме, как крайней форме протестантизма, полностью преобладает антивозрожденческое начало, Возрождение вычитается. В Бёме, напротив, угадывается синтез протестантизма и Возрождения, а это возможно лишь в том случае, если сама Реформация осмысляется как прямое (а не искаженное) продолжение «Немецкой Теологии».
Натэлла Сперанская: Интересно, что Гете весьма непросто подходил к проблематике «демонического», воспринимая его не как деструктивную силу, а напротив, как силу творческую и созидательную. В разговоре с Эккерманом он признался, что «демоническое» невозможно постигнуть посредством разума, но «демоническая натура» преисполнена жизненных сил par excellence, поэтому любые рамки, поставленные жизнью, кажутся ей слишком тесными и она стремится выйти за их пределы. В ответ на предположение своего собеседника о том, что демонические черты присущи Мефистофелю, Гете возразил: «Мефистофель слишком негативен, демоническое же проявляется только в позитивной деятельной силе», - демонической натурой для него был…Фауст. Размышляя о главном произведении Гете, Вы сближаете фигуры Фауста и Мефистофеля, полагая их двумя антропологическими измерениями внутри одной и той же личности и видите в них яростную борьбу «второго человека» (Фауст) Таулера с «первым человеком» (Мефистофель). Можно ли сказать, что в этой борьбе позитивное демоническое одерживает победу над деструктивным началом, духом отрицания (ведь Фауст в конечном итоге ускользает от Мефистофеля)? Как Вы относитесь к своеобразной трактовке «демонического» у Гете?
Александр Дугин: Мефистофель - это образ Логоса Кибелы при переходе к эпохе Модерна. Не сама Кибела, но ее мужское проявление, ее консорт, корибант. Это не просто «первый человек», человек телесный, но это особый титанический субъект, полностью пробужденный и осознающий свое могущество. Дьявол и демон - разные фигуры. Демон представляет собой фигуру низшего божества, перетолкованную христианами в строго отрицательном ключе. У неоплатоников и у древних греков в целом слово δαίμον означало просто «божество», но чаще всего второго порядка, в отличие от божества первого порядка - θεός. Имя «дьявол», διάβολος хотя и греческое, но сам концепт грекам был чужд. Дословно, дьявол - это «осуждающий», «прокурор». Но это совсем не демон - ни по истоку, ни по функции. Фауст, действительно, второй человек, но приписывающий себе статус «третьего», небесного и абсолютного. В этой гордыне он занимает промежуточное положение, что и сближает его со сферой демонического: в отношениях с дьяволом-Мефистофелем Фауст уточняет природу своего демонизма - рухнет ли он в стихию титанического или сможет взлететь, возвратив высшее - ангелическое - измерение. Гёте эту дилемму не решил. Рационально он хотел, чтобы Фауст настоял на своем, но если рассматривать Гёте в контексте, как выразителя судьбы европейского Модерна, то мы видим ситуацию иначе - Фауст последовал путями Мефистофеля, решительно направившись в бездну.
Натэлла Сперанская: Фридрих Юнгер считал, что Гельдерлин был одним из тех, кто проник в область дионисийского творчества. Возможно, фраза, выбранная в качестве эпиграфа к «Гипериону» наиболее точно выражает дионисийскую суть воззрений немецкого поэта: «Non coerceri maximo contineri minimo, divinum est» (лат. Не знать меры в великом, хоть твой земной предел и безмерно мал, -- божественно). Аполлоническое «ничего сверх меры» отсутствует. Гельдерлин ждал возвращения бога Диониса и этим сокровенным ожиданием проникнуты его поздние гимны. Как переживал Гельдерлин отсутствие бога (и богов)? Как и для чего живет поэт в мире без Диониса, в «режиме бездны», по-прежнему не зная меры в великом?
Александр Дугин: Это самое главное: как жить тем, кто предан Сакральному в мире, откуда Сакральное изгнано? Это «ночь богов», «великое сокрытие». Это не может быть чисто теоретическим вопросом: как быть? Что делать? Прежде чем отвечать, надо как следует спросить: к кому мы обращаемся, с кем говорим? Хайдеггер где-то писал: сегодня ночь настолько черна, что мы больше не помним, что это - ночь, мы просто забыли, что такое свет. Поэтому страдать об отсутствии света может только тот, чья природа не принадлежит ночи. Для них Гёльдерлин или Хайдеггер, а также их вопросы, их боль и их драма имеют смысл. Но если мы имеем дело с людьми ночи, то им и невдомек, что существует солнце, это люди-кроты. Только крот может верить в «прогресс», когда все рушится, и воспринимать предельную патологию современности как норму. За пределом слепого тумана начинается Вселенная боли. Уход богов как личную драму может переживать только тот, в ком вопреки всему осталась капля божества. Это она страдает и сводит с ума, заставляет мыслить. Но в ночи нет места Аполлону. Аполлон - солнце, и его уход делает ночь ночью. Аполлон -- солнце полудня, вечного полдня, о котором говорил Ницше. В «ночи богов» остается только Дионис - бог, живущий среди мертвых, небесный царь, спускающийся в ад. Это - последняя нить, которая связывает детей света с исчезнувшим, скрывшимся солнцем. Фридрих Юнгер говорил: жизнь без Диониса не жизнь. Поэтому если поэт и живет, так только жизнью бога вина и свободы.
Натэлла Сперанская: Если мы будем говорить о конце западноевропейской цивилизации, то уместно ли предположить, что ее новое начало окажется связано с возвращением к истоку, то есть, к Античности? Речь не о реставрации античности как типа культуры, а о возвращении к Античности как живой силе, дающей рождение ряду мировоззренческих парадигм (пока мы имеем дело с двумя парадигмами: собственно античной и библейской). Способна ли цивилизация, достигшая финальной стадии своего упадка, вновь обратиться, например, к греческому идеалу образования и воспитания - пайдейе (παιδεία), к аристотелевскому пониманию истинного мудреца и дианоэтических добродетелей, являющихся подражанием деятельности богов? К Античности как живой силе обратились великие немецкие философы: Ницше, Шеллинг, братья Шлегели, Хайдеггер, Гегель, Вернер Йегер. Есть ли у Запада шанс на прорыв к новому началу или, судя по нынешнему положению дел, любая попытка безнадежна?
Александр Дугин: Я люблю фразу Курцио Малапарте: ничто не потеряно, пока не потеряно всё. Я не знаю, есть ли у Запада шанс возврата к Античности: Модерн и Постмодерн сделали всё возможное, чтобы этого шанса не было - Античность и ее начала подверглись настоящему геноциду. И Вы правы - немецкие романтики и философы, а также деятели русского «Серебряного века» пытались, вопреки всему, это наследие сохранить, освоить и развить. ХХ век показал нам крах этих начинаний - и триумф самой низкой, пошлой и безысходной из современных идеологий - либерализма. Либерализм - продукт буржуазного англосаксонского сознания - несовместим с духом Античности, между ними нет вообще ничего общего. Поэтому доминация либерализма исключает какой бы то ни было диалог с Античностью и как следствие, демонизирует вершины немецкой культуры. Показательна книга Карла Поппера «Открытое общество и его враги», где он обрушивается не только на Платона, но и на Аристотеля, вынося, тем самым, либеральный приговор Античности как таковой. И хотя ничто не свидетельствует о попытках вновь обратиться к Античности, нельзя опускать рук. Человеческое достоинство состоит в том, что мы всегда можем сказать да и нет тому, что захотим. Пусть нас за это убьют: наша свобода важнее, она делает нас людьми. Поэтому диалог с Античностью возможен и просто необходим. То, что это становится революционной нонконформистской инициативой, тем лучше. Мировая история делается смелыми и умными одиночками, несколькими. Правда, сегодня и их не видно… Но не стоит отчаиваться: мы должны сделать всё, что зависит от нас, не обращая внимания на результат. Новое Начало в нынешних условиях невозможно, но при этом необходимо. И поэтому оно наступит.
Натэлла Сперанская: Георг Гейм, певец распада, мертвенного покоя и разложения, согласно Вашему прочтению, видит мир глазами мертвеца. В стихотворении «Морг», перевод которого Вы приводите в «Логосе Германии», обращают внимание на себя следующие строки: «Мы, потомки Икара, с белыми крыльями,/Ревевшие некогда в голубой буре света,/Мы еще слышим, как поют огромные башни,/Но тут нас вдавило гулом в черную смерть». Не стал ли покой, о котором постоянно говорит Гейм, следствием экзистенциального беспокойства, неуемной жажды вознестись, подобному легендарному Икару, к дневному светилу, превратившему крылья в тлен? Мертвые в мире Гейма не есть ли «павшие», чей личный закат совпал с закатом эпохи? Наконец, в чем состоит суть «сумерек человечества»?
Александр Дугин: Сумерки человечества - это прямое следствие сумерек богов. Ранний гуманистический оптимизм (восторги и надежды Икара), радовавшийся свободе, полученной людьми, свергшими с престола Бога, длился недолго. Очень скоро человек обнаружил, что он либо собственноручно создал на месте Бога его идола, симулякр, Левиафана Гоббса, либо вообще утратил точку опоры и рухнул. Человек хотел пожить по-настоящему, чтобы никто сверху его не ограничивал, но обнаружил себя в стихии смерти. Те, кто любят истину, такие как Гейм или Готфрид Бенн, признали это и приняли смерть как судьбу. Сумерки человечества стали для них особой жизненной - и поэтической - средой.
Натэлла Сперанская: Согласно Аристотелю, философия началась с удивления. С ним солидарен и Мартин Хайдеггер, который счел нужным добавить, что, начавшись с удивления, она закончилась скукой. Фридрих Ницше выдвигает свою версию «начала»: философия начинается с испуга. Последний ученик бога Диониса говорит, что современные философы уже не способны нас по-настоящему напугать. Может быть, новая попытка обнажить опасные смыслы, напугать, а не удивить мыслящих, и есть рывок к Другому началу? Должны ли философы Другого начала двигаться в том направлении, где страх лишь возрастает, где бездна требует не просто смотрящего, но смотрящего орлиным взором? Что страшнее - мыслить о сновидениях Кроноса или о прозревать его пробуждение? Способен ли испуг сокрушить свинцовые оковы скуки?
Александр Дугин: Оковы скуки, как Вы выразились, это еще и защитная стена. Скучающий человек способен сделать скучным все то, что призвано его удивить или напугать. Хайдеггер говорит, нет ничего скучнее процесса удовлетворения любопытства. Мне кажется, что человечеству уже ничего не поможет - ни ужас, ни восторг, ни соблазн, ни муки. Сердце человечества охладело. Но из этого следует сделать вывод «нескольким» -- надо просто сделать шаг в сторону, никакие формы диалога более не продуктивны. Великая скука или жизненный мир поглотят любые поползновения. Такое человечество недостойно философии и не способно к ней, что с ним ни делай. Но ничего страшного. Философия нужна небесам: ангелы и духи, а по Хайдеггеру, даже боги, испытывают нужду в том, чтобы люди занимались философией - мысль есть жизненный мир высших существ. Философы активно участвуют в развертывании этого жизненного мира. Даже боги могут задохнуться от глупости.
Originally posted by colonelcassad at О подтекстах клипа "Германия"
Негритянка в клипе играет роль Германии, о чем прямо указано в титрах. Под это дело даже специально подобрали актрису родившуюся в 1991 году в "Новой Германии" - она ее ровесница. События прошлого показаны через призму новой мультикультурной Германии, которую мы встречаем где-то неподалеку от Тевтобургского леса, где впервые на себе неукротимый дух немцев почувствовали римские легионы. В Средневековье и Новое время разобщенность, войны немцев друг с другом или против кого-то. В начале 20х годов мы видим продолжение внутреннего разлада, вызванного революцией 1918 года, общество делится на коммунистов и нацистов (драка с кастетами на митингах 20х). Вместе с гибелью "Гинденбурга" гибнет немецкая технологическая мечта, предвещая наступление темной эпохи. Красной нитью проходит тема отрыва элиты от народа. Сцены с космонавтами отражают будущее, где Германия, ставшая черной, покоится в хрустальном гробу, а вокруг расположены мертвые символы былого величия - монументальная архитектура и U-Boat - символы созидательнго и разрушительного начала Германии.
Click to viewДмитрий Барановский: "Щенки в клипе - немецкой породы Леонбергер. Порода была практически уничтожена в обеих мировых войнах. После первой мировой выжили всего 5 собак, после второй - 8. Этакий немецкий феникс. Это можно трактовать и как символ упорного восстановления после войн, и как приверженность к сохранению "чистоты породы"/евгенике, и, как уже сказали, как предпочтение разведения собак собственному размножению."
Art_aka_primus: "Что увидел я? толерантная Германия в исполнение негритоски хоть и молода, но уже стара и бездыханна, её нужно похоронить с миром, но прежде она должна дать «новый рейх», это символизируют 7 (7 холмов Рима?) рождённых ею щенков, что является аллюзией на римскую волчицу вскормившую Ромула и Рема".
Игорь: "Стильные чуваки, которые катят её на каталке, похожи на банкиров-капиталистов. Ну и постоянные красные лучи, это видимо "красные нити"... Ещё там один из принимающих "роды", похожий на священника в красном, в один из моментов (если нажать на паузу) оказывается с рогами."
Александр Спирин: "В клипе сильно эксплуатируется тема христианства. В христианстве пёс это нехристь. Например в знаменитой песне есть строчки "собака, Крымский Царь!". Т.о. у мультикультурной Германии в лице её обожествлённой Элиты и народа рождаются псы, а не дети. Аллюзия на падение современных германских элит и народа в безбожие. Заметьте первыми псов пораждает именно обожествлённая элита, в лице негритянки с нимбом над головой, и лишь затем "народ".
Германия, в лице негритянки, пригрела на груди собак(муриканцев), а потом и сама начала рожать не детей, а псов, нехрестей т.е."
gunter-spb: "Джентльмены в костюмчиках на фоне катастрофы "Гинденбурга" и тут аллюзия совершенно очевидна - кто там не продал гелий по Helium Control Act 1927 года? Это Североамериканские Штаты. Теперь роль парней в бабочках ясна.
Сцена в тюрьме. Окончание Второй мировой - тут и так все понятно, оккупация итд. Падают банкноты - несомненно план Маршалла."
biotechnologist: "Убер аллес - это "превыше всего", убер ален - это "над всеми". Тиль специально изменил последнюю букву, потому что это полностью меняет смысл. Над всеми - это означает оторванность Германии от своих граждан, от своих сыновей и одновременно тщеславие, гордость. Она парит мертвая в саргофаге в небе над ними - полностью от них отрешившись. Одна буква, но меняет все.
Более того, allen созвучно alien, что означает как и в английском "чужой". А убер алиен, таким образом, "сверхчужой", ну, как по аналогии унтерменшен - "недочеловек". Тем более, что там обыгрывается целый ряд слов с приставкой uber именно с таким значением сверх-. Т.е. Германия - это оторвавшаяся от почвы и своего народа сверхчуждая сущность, парящая где-то над Зземлей и всеми в космосе. Возомнившая при этом себя сверхличностью. Правильно здесь заметили и аллюзию на "Чужого". Эту сверхчужую находят в космосе и извлекают из ее чрева тоже чужих - щенков овчарки. А кто папаша? Там это тоже есть."
biotechnologist: "Негритянка помимо образа Германии является античной богиней Артемидой. В конце клипа она рядом с оленем и держит за поводок свору собак. Она носит с собой отрезанную голову - это человеческое жертвоприношение. Ее родственница по сути - богиня Кали, которая тоже держит в руках отрубленную голову. Она родственица Гекате, а Геката - это Сатуя Свободы - вот где связь с Америкой. Оргии в клипе - неотъемлемая часть культа этой богини смерти и плодородия. Иными словами немецкий народ под властью секты поклонников Гекаты-Артемиды. Тех самых, которые раскрылись на открытии Готардского тоннеля.
Вот читайте:
"Культовыми животными Артемиды стали лань и медведица"."Получила в подарок от Пана 12 псов"
"Классическая Артемида - вечная дева; сопровождающие её нимфы также дают обет безбрачия, те же, кто не соблюдает его - строго караются (как, например, Каллисто). Перед свадьбой богине Артемиде приносились искупительные жертвы. Во многих мифах она представляется мстительной и жестокой: убивает Актеона, детей Ниобы, приказывает Агамемнону принести ей в жертву его дочь Ифигению, разгневалась на калидонского царя Ойнея и наслала на город страшного вепря, опустошавшего поля и убивавшего жителей. Губительные функции Артемиды связаны с её архаическим прошлым - владычицы зверей на Крите.
Такая Артемида, которой приносятся человеческие жертвы, во многом близка древним богиням-матерям, подобным Кибеле и Иштар; отсюда, возможно, и оргиастические элементы культа, прославляющего плодородие богини. С ней нередко отождествлялись Илифия, пособница рожениц, Геката - богиня мрака и покровительница чародеев, Селена - олицетворение Луны. В художественных изображениях Селена отличается от Артемиды только более полными лицом и костюмом, и дугообразным покрывалом на голове. Артемида (в своей древней ипостаси), как и многие подобные ей богини, защищает женщин и детей, облегчает страдания умирающих, она ассоциируется одновременно и с рождением, и со смертью."
Уотсон Питер. Немецкий гений. Третий ренессанс Европы, вторая научная революция и XX век
WATSON PETER. THE GERMAN GENIUS. EUROPE’S THIRD RENAISSANCE, THE SECOND SCIENTIFIC REVOLUTION, AND THE TWENTIETH CENTURY. L., N.Y. ETC .: SIMON AND SCHUSTER, 2010. XIX, 964 P.
Обзор Андрея Фурсова.
За время между 1750 и 1933 годами из бедного родственника европейских держав Германия превратилась в доминирующую интеллектуальную и культурную силу западного мира. Клаузевиц и Гумбольдт, Гёте и Бетховен, Гельмгольц и Риман, Зименс и Крупп, Мендель и Фрейд, Гегель и Маркс, Вагнер и Дильтей, Макс Вебер и Хайдеггер и многие другие немецкоговорящие, немецкодумающие и немецкотворящие гении превратили Германию в лидера науки, культуры и образования в Европе. Как и почему это произошло?
На эти вопросы в своем почти тысячестраничном труде отвечает Питер Уотсон, автор нескольких книг по интеллектуальной истории. Работа Уотсона представляет широкую историческую панораму немецкой культуры. Книга написана легко и увлекательно, это настоящее интеллектуальное приключение. По мнению автора «Немецкого гения», нынешние европейцы и американцы намного хуже представляют себе немецкую культуру, чем те, кто жил на рубеже XIX-XX веков и для кого германосфера была притягательной или внушающей страх реальностью. А это несправедливо, поскольку, как показывает Уотсон, немецкий гений, коренящийся в немецком типе мышления, внес наибольший вклад в создание современного Запада.
Не эта ли мощь так напугала Черчилля, что в 1940 году он признался: британцы воюют не с национал-социализмом и даже не с Гитлером, а с немецким духом, «духом Шиллера», чтобы он никогда не возродился. Пожалуй, англосаксам удалось достичь своей цели: у немцев эпохи 1950- 1990-х годов не было таких успехов и прорывов, как у их предшественников. В немалой степени потому, что англосаксы навязали им как народу, как исторической целостности комплекс исторической вины и неполноценности (то же они и их пятая колонна пытались сделать по отношению к русским после 1991 года, но безрезультатно). Однако похоже, в XXI веке Германия просыпается, и книга Уотсона - реакция на этот процесс.
Третий рейх, 12 лет (1933- 1945), вместивших в себя целую эпоху, изменили отношение многих к Германии и ее культуре. Однако, пишет Уотсон, «немецкая история - это нечто большее, чем события времен Третьего рейха, и она… может многому научить нас». «Гитлер и холокост привлекли внимание мира настолько, что мы отрицаем другие важнейшие аспекты немецкой истории. Мы не должны забывать холокост - это ясно, - но в то же время мы должны научиться заглядывать за его пределы». Эта мысль Уотсона в смягченном виде напоминает тезис Ивана Ильина о том, что он сострадает еврейскому народу, но страдания этого народа - не та призма, сквозь которую он, Ильин, будет смотреть на Третий рейх и оценивать ее. Уотсон предлагает заглянуть за холокост и посмотреть историческим взглядом на немецкую историю. И это предложение неслучайно прозвучало на стыке первого и второго десятилетий XXI века: Германия стала лидером Евросоюза и начала диктовать свои правила, но не военным языком, а финансово-экономическим. А это значит, что нельзя не согласиться с финальным выводом Уотсона: «Немецкий гений жив».
Арминий атакует. Худ. J. P. Janssen, ок. 1870
Пленные римские воины под ярмом у германцев. Худ. Марк Глейр (XIX в.).
Александр Дугин - Логос Германии
Натэлла Сперанская: Книгу «Логос Германии» Вы начинаете с рассмотрения глубоко эсхатологического мировосприятия древних германцев и отмечаете сходство между битвой Рагнарек и греческой Титаномахией. В обоих случаях мы имеем дело с противостоянием богов и хтонических могуществ, но если Титаномахия завершается победой олимпийских богов и низвержением Титанов в Тартар, то финалом Рагнарека становится гибель мира. Рагнарек не щадит даже богов. «Я верю в древнегерманское речение: все боги должны умереть», писал Фридрих Ницше. Чем, на Ваш взгляд, обусловлено столь резкое различие между восприятием древних германцев и древних греков на метаисторическое событие, битву?
С другой стороны, существует иной взгляд на греческую μαχία (куда мы относим все битвы: Титаномахию, Гигантомахию, Тифонию), и представлен он в труде «Из жизни идей» Ф.Ф.Зелинского. Мыслитель описывает «эсхатологическую» битву Олимпа и хтонических могуществ как битву Духа (Зевса) и Земли. Изначальный взгляд на эту битву - еще в дореформенной религии Зевса - абсолютно совпадал с воззрениями древних германцев. Все боги умирали. И лишь после того, как с Востока в Грецию пришел культ Аполлона, религия Зевса претерпела реформу: боги Олимпа стали победителями Земли и обрели бессмертие. «Сумерки богов» не наступили. Это потрясает, потому что, как бы мы ни относились к торжеству богов и низвержению титанов/гигантов, мы не можем отогнать от себя мысль о том, что изначально было совсем по-другому. Как именно? - как описано в «Эдде».
Александр Дугин: Эсхатология и эсхатологические мифы представляют собой сложнейшее символическое поле, насыщенное многомерной семантикой. В целом эсхатологический сценарий является единым: вначале Свет стоит над тьмой, затем тьма начинает теснить Свет, пока тот почти не гаснет, и после мгновенного триумфа тьмы Свет вспыхивает с новой силой. Но это, если угодно, дионисийское прочтение эсхатологии. Это драма, трагедия: жертвенное убийство и воскрешение. Есть и другие сценарии, например, чисто аполлонический, о котором говорит Зелинский. В этом сценарии все, что происходит в мире феноменов, не затрагивает Олимп, чистую жизнь богов. Драма мира ничего не меняет в вечности Света. Здесь эсхатология не является тотальной; она важна для существ, погруженных в становление, богов она не затрагивает. И наконец, Логос Кибелы рассматривает финальную битву, Endkampdf, самым серьезным образом: Великая Мать всерьез намерена свергнуть отеческих богов с Небес и утвердить вместо них хтоническую власть тиранических титанов. Боги бессмертны в сценарии Аполлона и смеются над смертными. Боги умирают и воскресают, уходят и возвращаются в сценарии Диониса, тем самым драма становится внутренним опытом богов, а эсхатология приобретает дополнительное метафизическое значение. Для Кибелы боги должны погибнуть, время - низвергнуть вечность, а земля - оскопить Небо.
Как видит эсхатологию «Эдда»? Я думаю, в целом по-дионисийски, Рагнарек есть внутренняя драма богов (асов и ванов), но за последней битвой следует воскресение Бальдра и восстановление мира.
Натэлла Сперанская: Вы делаете интересное замечание, что древние германцы мыслили мир с позиции второй, то есть воинской, функции, и само их бытие предстает как бытие-в-войне. Вероятно, именно поэтому «воинский пафос» философских речений Гераклита обнаруживает свою близость германскому Логосу?
Как мы знаем, к учению пророка из Эфеса обращался Мартин Хайдеггер, он стал центральной фигурой философии Гегеля, Ницше называл его своим предшественником во взгляде на мир как на «божественную игру по ту сторону добра и зла», Шлейермахер внимательно изучал его наследие. Можно ли проследить эту эйдетическую близость в наши дни или современные немецкие мыслители в значительной степени отошли от изначального мировосприятия? Когда гераклитовская мысль о войне как «Отце всего» перестала быть определяющей для немецкой идентичности и вследствие чего это произошло?
Александр Дугин: После 1945 г. в германской истории произошел чудовищный надлом. Дело было не только в проигранной войне и провале национал-социалистической идеологии. Германия шла к ХХ веку как к моменту своего Ereignis, как к кульминации Последней Битвы, Endkampf. Это было движение к концу истории, как его понимал Гегель - к немецкому концу истории и к Новому Началу, как его понимал Хайдеггер. То, что пиком стал национал-социализм Гитлера, уже было двусмысленным результатом. То, что национал-социализм Гитлера проиграл и рухнул, окончательно добило немцев. Сегодня Германии как таковой больше нет. Она погребена под руинами. Поэтому там нет ни мысли, ни пространства для мысли. Они не могут ни воевать, ни думать. Им просто запрещено. Поэтому выражение «в наши дни» применительно к Германии, означает - «после конца света», «после конца истории». Причем, после того конца, когда окончился только свет, а тьма продолжается. Это больше не Германия, но ее симулякр, копия без оригинала. Я верю, что под немецкими руинами все еще теплится тайная жизнь. Было бы глупо и пошло, если бы германский историал завершился на фрау Меркель или концерне Сименс. Но и для того, чтобы говорить о том, что что-то подлинное германское еще сохранилось, у нас также нет оснований. Поэтому я предпочитаю мыслить Германию как своего рода идеальный объект: он был, он имел смысл, он по-прежнему есть в мире идей и в этом мире идей он испускает удивительный завораживающий свет. Но в мире феноменов Германия скрылась. Ни сушей, ни морем не сможем найти дорогу к истинной Германии. Она стала мифом.
Натэлла Сперанская: Какую версию германской идентичности предлагал Герман Вирт? Можно ли сказать, что он выступает как мыслитель, находящийся под влиянием Логоса Великой Матери?
Александр Дугин: Интересный вопрос. Вирт, действительно, был сторонником нордического матриархата. Он считал истинно-архаической культурой цикл Великой Матери, ядром которого были белые доиндоевропейские народы Древней Европы и Средиземноморья (последней волной были «народы моря»), а индоевропейцев с их патриархатом Вирт рассматривал как носителей «азиатского» духа. Среди германских народов сам Вирт особенно выделял фризов (он и сам был фризом), у которых больше всего было матриархальных черт. Позднее аналогичную версию матриархата Старой Европы защищали Мария Гимбутас и Роберт Грейвс. Показательно, что в «Ahnenerbe» Карл Мария Вилигут занимался расследованием идей Эволы и признал, что они слишком маскулинные и мизогинические, а значит, идут вразрез с нордическим матриархатом в духе Вирта. Но это скорее исторический казус. Если Вирт и находился под влиянием Логоса Великой Матери, то в особом смысле. Он был дарвинистом (а это типичные мэтризоны), сочувствовал в последние годы жизни коммунизму. Но все же его матриархат весьма специфический, как и его атлантизм. Этот белый матриархат представляет собой особый случай и среди классических выражений Логоса Кибелы, и среди традиционалистских и консервативно-революционных течений. Эвола называет самого Вирта своим учителем наряду с Геноном и де Джорджо. Генон написал рецензию на его труды. Герман Вирт, впрочем, собрал огромный материал по палеоэпиграфике и предложил собственный метод дешифровки древнейших символов, фигур и иероглифов. Это является уникальным вкладом в историю религий, этносоциологию и палеолингвистику. Мне представляется, что изучение трудов Вирта должно развиваться, а с его финальными выводами и отдельными сторонами его методологии (подчас, действительно, спорными) можно не соглашаться.
Натэлла Сперанская: Взгляды средневековых немецких мистиков предстают как выражение аполлонической парадигмы мышления, а потому из них «выпадает» элемент борьбы, который был неотъемлемой частью, самим сердцем воззрений древних германцев (хотя Иоганн Таулер здесь является исключением). У Майстера Экхарта мы более не находим ни единого отголоска финальной эсхатологической войны, Рагнарек, ни напряженного противостояния богов и хтонических могуществ, ни немецкого духа, который настигал и захватывал знание, корону и любовь. В его учении нет одержимости Диониса/Одина, хотя, безусловно, присутствует экстаз (но это скорее аполлонический энтузиазм). В нем, как Вы тонко заметили, «осуществляется встреча Платона с Германией». Но куда и почему уходит Дионис?
Высочайшей из добродетелей Экхарт называет отрешенность, которая приводит человека к чистоте, простоте и неизменяемости. Неизменяемость означает невозможность трансформации (истинно дионисийского действа). И, разумеется, сама отрешенность вырывает человека из метаисторического конфликта финальной битвы. Таким образом: Аполлон без Диониса?
Александр Дугин: Мне кажется, здесь все сложнее. Отношения Логоса Аполлона и Логоса Диониса диалектичны: Аполлон и Дионис тесно связаны друг с другом. Если мы полностью исключим аполлоническое из Диониса, то не будет Диониса; он превратится в титана, в Адониса. Если лишить Аполлона дионисийской инклюзивности и открытости, он будет представлять собой сухую смерть рассудка, то есть не божественное, а его механический симулякр. Поэтому в отношениях Аполлона и Диониса всегда речь идет о балансе. Среди древних мыслителей досократиков только Гераклит, на мой взгляд, чисто дионисийский философ. А у аполлонического Платона и у Плотина, если присмотреться, можно найти многие дионисийские черты. Что касается Экхарта то он, бесспорно, аполлонический, но не эксклюзивно: его идея о рождении Христа в молчаливой душе очень тонка и по-дионисийски трагична. Христианство не может быть чисто аполлоническим вообще, так как догмат Воплощения и две природы Христа сразу же вводят сакральную диалектику, напряженную двойственность.
Натэлла Сперанская: Крайне интересной мне видится тема различия между германским Средневековьем и германским Возрождением в плане метаморфозы сознания. Вы говорите о том, что «выход из средневековой культуры сопровождается раскрепощением новой формы мистического сознания». Не происходило ли это по причине появления на первом плане новой фигуры - человека-мага, который получил статус божественного человека (по мнению Ф.Йейтс)? Эта фигура, впервые появившись у Пико делла Мирандолы, занимает центральное место и в учении Агриппы.
Александр Дугин: Да. В Средневековье доминировал аполлонизм, который становился все более сухим, мертвящим и, в конце концов, он стал незаметно мутировать в свою противоположность, перетекать в рационалистический и моралистический симулякр. Мы видим это в поздней схоластике. Возрождение поставило в центре внимания человека дионисийского, и это способствовало как расцвету мистики, так и, напротив, деградации гуманизма в сторону Нового времени. В книге «Латинский Логос» я более подробно разбираю то, как Возрождение относится к Модерну. Маг Возрождения - это носитель активного творящего воображения, имажиналя, по А. Корбену. Но в Новое время он мутирует в ученого, изобретателя, а далее в атеиста и скептика, полностью утрачивая преображающее могущество свободной просветленной души. Нечто подобное происходит в германском протестантизме: отталкиваясь от «Немецкой Теологии» рейнских мистиков, Лютер приходит к рационализму, а другие течения протестантизма делают еще более резкие шаги в сторону Модерна. Так в германской культуре дух Возрождения, переданный через мистиков «Второй Реформации» Я. Бёме романтикам, соседствовал с рационализмом и профанизмом, распространяемыми из протестантского ядра. Поэтому Новое время в Германии было явлением во многом археомодернистическим: на поверхности был норматив профанизма, в глубине жила мистическая традиция. В фигуре Фауста мы видим и то, и другое.
Натэлла Сперанская: Как вышло, что теология рейнских мистиков породила феномен немецкой Реформации? Каким образом совершился катастрофический переход от «третьего человека» Таулера к индивидууму, лишенному «апофатического зрения»?
Александр Дугин: Это очень интересный момент. В рейнской мистике (или, например, у английского философа Уиклифа, провозвестника европейской Реформации), когда речь шла о третьем человеке, имелось в виду нечто подобное Радикальному Субъекту, тому, что находится в пространстве более внутреннем, чем сам внутренний человек. Это именно апофатический человек, главное действующее лицо всего германского историала, его тайный центр. Радикальный Субъект находится именно внутри человека, не вне его. И он является главной инстанцией. Но тут важно, насколько внутри. Третий человек находится внутри второго человека, а второй человек и есть внутренний. Если приписать свойства третьего человека второму, то есть внутреннейшего просто внутреннему, произойдет качественное искажение всей антропологической картины. Это все равно, что понимать под Радикальным Субъектом обычного субъекта. Так и произошло в Реформации: Лютер осуществил сдвиг в тройственной антропологии «Немецкой Теологии» от третьего человека ко второму, но наделив его свойствами третьего. Это - ключ к протестантской метафизике.
Натэлла Сперанская: Вы пишете, что Беме исправляет искажения, внесенные немецкой Реформацией и фактически возвращает протестантскую мысль к ее истоку - учению рейнских мистиков. В чем, с ноологической точки зрения, состояла главная суть «второй Реформации»?
Александр Дугин: Бёме попытался восстановить пропорции, о которых я только что говорил. Он заметил искажение в топике Лютера и попытался вернуться к топологии рейнской мистики, но уже в новом - ренессансном - контексте. У Бёме дионисийское начало более развито, чем у рейнских мистиков. Между Ренессансом и Реформацией очень сложные отношения: они появляются - по крайней мере на Севере Европы - в одно и то же время, и их вожди подчас одни и те же личности. Но в кальвинизме, как крайней форме протестантизма, полностью преобладает антивозрожденческое начало, Возрождение вычитается. В Бёме, напротив, угадывается синтез протестантизма и Возрождения, а это возможно лишь в том случае, если сама Реформация осмысляется как прямое (а не искаженное) продолжение «Немецкой Теологии».
Натэлла Сперанская: Интересно, что Гете весьма непросто подходил к проблематике «демонического», воспринимая его не как деструктивную силу, а напротив, как силу творческую и созидательную. В разговоре с Эккерманом он признался, что «демоническое» невозможно постигнуть посредством разума, но «демоническая натура» преисполнена жизненных сил par excellence, поэтому любые рамки, поставленные жизнью, кажутся ей слишком тесными и она стремится выйти за их пределы. В ответ на предположение своего собеседника о том, что демонические черты присущи Мефистофелю, Гете возразил: «Мефистофель слишком негативен, демоническое же проявляется только в позитивной деятельной силе», - демонической натурой для него был…Фауст. Размышляя о главном произведении Гете, Вы сближаете фигуры Фауста и Мефистофеля, полагая их двумя антропологическими измерениями внутри одной и той же личности и видите в них яростную борьбу «второго человека» (Фауст) Таулера с «первым человеком» (Мефистофель). Можно ли сказать, что в этой борьбе позитивное демоническое одерживает победу над деструктивным началом, духом отрицания (ведь Фауст в конечном итоге ускользает от Мефистофеля)? Как Вы относитесь к своеобразной трактовке «демонического» у Гете?
Александр Дугин: Мефистофель - это образ Логоса Кибелы при переходе к эпохе Модерна. Не сама Кибела, но ее мужское проявление, ее консорт, корибант. Это не просто «первый человек», человек телесный, но это особый титанический субъект, полностью пробужденный и осознающий свое могущество. Дьявол и демон - разные фигуры. Демон представляет собой фигуру низшего божества, перетолкованную христианами в строго отрицательном ключе. У неоплатоников и у древних греков в целом слово δαίμον означало просто «божество», но чаще всего второго порядка, в отличие от божества первого порядка - θεός. Имя «дьявол», διάβολος хотя и греческое, но сам концепт грекам был чужд. Дословно, дьявол - это «осуждающий», «прокурор». Но это совсем не демон - ни по истоку, ни по функции. Фауст, действительно, второй человек, но приписывающий себе статус «третьего», небесного и абсолютного. В этой гордыне он занимает промежуточное положение, что и сближает его со сферой демонического: в отношениях с дьяволом-Мефистофелем Фауст уточняет природу своего демонизма - рухнет ли он в стихию титанического или сможет взлететь, возвратив высшее - ангелическое - измерение. Гёте эту дилемму не решил. Рационально он хотел, чтобы Фауст настоял на своем, но если рассматривать Гёте в контексте, как выразителя судьбы европейского Модерна, то мы видим ситуацию иначе - Фауст последовал путями Мефистофеля, решительно направившись в бездну.
Натэлла Сперанская: Фридрих Юнгер считал, что Гельдерлин был одним из тех, кто проник в область дионисийского творчества. Возможно, фраза, выбранная в качестве эпиграфа к «Гипериону» наиболее точно выражает дионисийскую суть воззрений немецкого поэта: «Non coerceri maximo contineri minimo, divinum est» (лат. Не знать меры в великом, хоть твой земной предел и безмерно мал, -- божественно). Аполлоническое «ничего сверх меры» отсутствует. Гельдерлин ждал возвращения бога Диониса и этим сокровенным ожиданием проникнуты его поздние гимны. Как переживал Гельдерлин отсутствие бога (и богов)? Как и для чего живет поэт в мире без Диониса, в «режиме бездны», по-прежнему не зная меры в великом?
Александр Дугин: Это самое главное: как жить тем, кто предан Сакральному в мире, откуда Сакральное изгнано? Это «ночь богов», «великое сокрытие». Это не может быть чисто теоретическим вопросом: как быть? Что делать? Прежде чем отвечать, надо как следует спросить: к кому мы обращаемся, с кем говорим? Хайдеггер где-то писал: сегодня ночь настолько черна, что мы больше не помним, что это - ночь, мы просто забыли, что такое свет. Поэтому страдать об отсутствии света может только тот, чья природа не принадлежит ночи. Для них Гёльдерлин или Хайдеггер, а также их вопросы, их боль и их драма имеют смысл. Но если мы имеем дело с людьми ночи, то им и невдомек, что существует солнце, это люди-кроты. Только крот может верить в «прогресс», когда все рушится, и воспринимать предельную патологию современности как норму. За пределом слепого тумана начинается Вселенная боли. Уход богов как личную драму может переживать только тот, в ком вопреки всему осталась капля божества. Это она страдает и сводит с ума, заставляет мыслить. Но в ночи нет места Аполлону. Аполлон - солнце, и его уход делает ночь ночью. Аполлон -- солнце полудня, вечного полдня, о котором говорил Ницше. В «ночи богов» остается только Дионис - бог, живущий среди мертвых, небесный царь, спускающийся в ад. Это - последняя нить, которая связывает детей света с исчезнувшим, скрывшимся солнцем. Фридрих Юнгер говорил: жизнь без Диониса не жизнь. Поэтому если поэт и живет, так только жизнью бога вина и свободы.
Натэлла Сперанская: Если мы будем говорить о конце западноевропейской цивилизации, то уместно ли предположить, что ее новое начало окажется связано с возвращением к истоку, то есть, к Античности? Речь не о реставрации античности как типа культуры, а о возвращении к Античности как живой силе, дающей рождение ряду мировоззренческих парадигм (пока мы имеем дело с двумя парадигмами: собственно античной и библейской). Способна ли цивилизация, достигшая финальной стадии своего упадка, вновь обратиться, например, к греческому идеалу образования и воспитания - пайдейе (παιδεία), к аристотелевскому пониманию истинного мудреца и дианоэтических добродетелей, являющихся подражанием деятельности богов? К Античности как живой силе обратились великие немецкие философы: Ницше, Шеллинг, братья Шлегели, Хайдеггер, Гегель, Вернер Йегер. Есть ли у Запада шанс на прорыв к новому началу или, судя по нынешнему положению дел, любая попытка безнадежна?
Александр Дугин: Я люблю фразу Курцио Малапарте: ничто не потеряно, пока не потеряно всё. Я не знаю, есть ли у Запада шанс возврата к Античности: Модерн и Постмодерн сделали всё возможное, чтобы этого шанса не было - Античность и ее начала подверглись настоящему геноциду. И Вы правы - немецкие романтики и философы, а также деятели русского «Серебряного века» пытались, вопреки всему, это наследие сохранить, освоить и развить. ХХ век показал нам крах этих начинаний - и триумф самой низкой, пошлой и безысходной из современных идеологий - либерализма. Либерализм - продукт буржуазного англосаксонского сознания - несовместим с духом Античности, между ними нет вообще ничего общего. Поэтому доминация либерализма исключает какой бы то ни было диалог с Античностью и как следствие, демонизирует вершины немецкой культуры. Показательна книга Карла Поппера «Открытое общество и его враги», где он обрушивается не только на Платона, но и на Аристотеля, вынося, тем самым, либеральный приговор Античности как таковой. И хотя ничто не свидетельствует о попытках вновь обратиться к Античности, нельзя опускать рук. Человеческое достоинство состоит в том, что мы всегда можем сказать да и нет тому, что захотим. Пусть нас за это убьют: наша свобода важнее, она делает нас людьми. Поэтому диалог с Античностью возможен и просто необходим. То, что это становится революционной нонконформистской инициативой, тем лучше. Мировая история делается смелыми и умными одиночками, несколькими. Правда, сегодня и их не видно… Но не стоит отчаиваться: мы должны сделать всё, что зависит от нас, не обращая внимания на результат. Новое Начало в нынешних условиях невозможно, но при этом необходимо. И поэтому оно наступит.
Натэлла Сперанская: Георг Гейм, певец распада, мертвенного покоя и разложения, согласно Вашему прочтению, видит мир глазами мертвеца. В стихотворении «Морг», перевод которого Вы приводите в «Логосе Германии», обращают внимание на себя следующие строки: «Мы, потомки Икара, с белыми крыльями,/Ревевшие некогда в голубой буре света,/Мы еще слышим, как поют огромные башни,/Но тут нас вдавило гулом в черную смерть». Не стал ли покой, о котором постоянно говорит Гейм, следствием экзистенциального беспокойства, неуемной жажды вознестись, подобному легендарному Икару, к дневному светилу, превратившему крылья в тлен? Мертвые в мире Гейма не есть ли «павшие», чей личный закат совпал с закатом эпохи? Наконец, в чем состоит суть «сумерек человечества»?
Александр Дугин: Сумерки человечества - это прямое следствие сумерек богов. Ранний гуманистический оптимизм (восторги и надежды Икара), радовавшийся свободе, полученной людьми, свергшими с престола Бога, длился недолго. Очень скоро человек обнаружил, что он либо собственноручно создал на месте Бога его идола, симулякр, Левиафана Гоббса, либо вообще утратил точку опоры и рухнул. Человек хотел пожить по-настоящему, чтобы никто сверху его не ограничивал, но обнаружил себя в стихии смерти. Те, кто любят истину, такие как Гейм или Готфрид Бенн, признали это и приняли смерть как судьбу. Сумерки человечества стали для них особой жизненной - и поэтической - средой.
Натэлла Сперанская: Согласно Аристотелю, философия началась с удивления. С ним солидарен и Мартин Хайдеггер, который счел нужным добавить, что, начавшись с удивления, она закончилась скукой. Фридрих Ницше выдвигает свою версию «начала»: философия начинается с испуга. Последний ученик бога Диониса говорит, что современные философы уже не способны нас по-настоящему напугать. Может быть, новая попытка обнажить опасные смыслы, напугать, а не удивить мыслящих, и есть рывок к Другому началу? Должны ли философы Другого начала двигаться в том направлении, где страх лишь возрастает, где бездна требует не просто смотрящего, но смотрящего орлиным взором? Что страшнее - мыслить о сновидениях Кроноса или о прозревать его пробуждение? Способен ли испуг сокрушить свинцовые оковы скуки?
Александр Дугин: Оковы скуки, как Вы выразились, это еще и защитная стена. Скучающий человек способен сделать скучным все то, что призвано его удивить или напугать. Хайдеггер говорит, нет ничего скучнее процесса удовлетворения любопытства. Мне кажется, что человечеству уже ничего не поможет - ни ужас, ни восторг, ни соблазн, ни муки. Сердце человечества охладело. Но из этого следует сделать вывод «нескольким» -- надо просто сделать шаг в сторону, никакие формы диалога более не продуктивны. Великая скука или жизненный мир поглотят любые поползновения. Такое человечество недостойно философии и не способно к ней, что с ним ни делай. Но ничего страшного. Философия нужна небесам: ангелы и духи, а по Хайдеггеру, даже боги, испытывают нужду в том, чтобы люди занимались философией - мысль есть жизненный мир высших существ. Философы активно участвуют в развертывании этого жизненного мира. Даже боги могут задохнуться от глупости.