об отношении православных христиан к не христианам и инославным
Оригинал взят у ruponia в Николай (Касаткин): начало японской миссии
Ко времени приезда в Японию иеромонаха Николая в духовной жизни японцев доминировали три религиозных течения: синтоизм, буддизм и конфуцианство. Синтоизм (в переводе "путь богов") по своей сути был пантеистическим течением и обожествлял почти все природные явления. Эта религия имела ярко выраженный национальный оттенок, особый акцент в пантеоне многочисленных богов делался на сакральное происхождение императорской династии, а в семейной жизни - на воспитание патриотического чувства и гражданского долга. Почти в каждом селении стоял синтоизский храм, и быт многих японцев был пронизан синтоизскими обрядами. И хотя в этой религии нет ярко выраженных этических и моральных императивов, именно синтоизский взгляд на природу воспитал у японцев присущее этому народу внимательное и любовное отношение к окружающему миру. Достаточно вспомнить утонченный лиризм японской поэзии и оригинальность живописи.
Буддизм пришел в Японию из Китая и носил нескрываемый след этой древней культуры. Вместе со сложными религиозными обрядами он принес в более молодую культуру страны иероглифическое письмо и классические памятники китайской философской и богословской мысли. Многие историки именно с присутствием в стране буддизма связывали изживание в Японии рабства.
Несомненно, духовная проблематика буддизма, его пристальное внимание к внутренней жизни человека гораздо глубже синтоизских умозрений, но на бытовом уровне обожествление простым народом многочисленных будд и бодхисатв мало чем отличалось от привычного древнего язычества. Это было особенно заметно, когда в одной и той же семье мирно уживались буддийские и синтоизские обряды, а многие японцы по разным поводам и без всяких внутренних противоречий посещали как буддийские, так и синтоизские храмы.
Из Китая же пришло в Японию и Конфуцианство, выстроившее четкую моральную и этическую иерархию в отношениях между жителями островов, начиная от семейных привязанностей и кончая государственными обязанностями.
В одном из своих первых выступлений в печати (статья в "Христианском чтении" за 1869 год - "В Японии жатва многа"), иеромонах Николай так характеризует особенности духовного склада японцев:
"Японский народ в религиозном отношении можно разделить на четыре класса: верующих в бесчисленное множество будд и бодхисатв и молящихся им, без всякого разумного отчета, кроме единственного натолкованного бонзами, побуждения - по смерти избежать ада, - это старухи и старики из простонародья; очень слабо верующих, но не считающих себя обязанными молиться, - это вся, далекая от смерти, молодежь из простонародья; наконец, презирающих и буддизм и Синту и неверующих ни во что, кроме Конфуциева безличного неба или самоизобретенного жизненного духа и т. п., это образованный класс вообще".
Но для того, чтобы начать миссионерскую деятельность, пастырю необходимо было основательно изучить не только японский язык и религиозные течения Японии, но и историю этой страны, ее культуру, обычаи и нравы местного населения, почувствовать, говоря современным языком, "менталитет" японского народа.
Об этом писал иеромонах Николай директору Азиатского департамента министерства иностранных дел П. Н. Стремоухову: "Отправившись в Японию в звании настоятеля консульской церкви, но с миссионерской целью, я старался в продолжении моего восьмилетнего пребывания там изучить японскую историю, религию, и дух японского народа, чтобы узнать, в какой мере осуществимы там надежды на просвещение страны Евангельской проповедью".
Особую трудность составляло в эти годы для молодого миссионера изучение японского языка. Не имея ни словарей, ни справочного аппарата, отец Николай сам методом "проб и ошибок" или, как он говорил, "инстинктом" постигал основы этого одного из труднейших языков мира. Недаром когда-то католические миссионеры писали, что японский язык изобретен самим дьяволом, с целью оградить Японию от христианских миссионеров".
Не меньшее значение в деле познания духа японской нации для пастыря-миссионера имело и общение с буддийскими и синтоизскими проповедниками. Многие из языческих жрецов были блестящими знатоками родного языка и фольклора и в своих образных выступлениях позволяли почувстовать всю оригинальность японского национального мышления.
Проникновение в эти стороны духовной и культурной жизни японского народа было тем более актуально для отца Николая, что даже краткое знакомство с особенностями национального сознания японцев позволило молодому миссионеру убедиться в необходимости поиска нетрадиционных на то время для православного миссионерства форм свидетельства потенциальной пастве.
Сам пастырь не раз подчеркивал обязательную необходимость этого учета культурно-национальной специфики в деле научения "новорожденных" христиан Японии:
"Чтобы, кажется, недоставало для миссионерства? Очень важно для Японии, где даже простолюдина нужно философски убеждать: логического склада ума, способности систематически усвоить вероучение и, наконец, просто памяти, которая у всякого образованного японца с детства забита изучением китайских иероглифов. С одним из них например, я два раза прочитал Новый Завет, толкуя все непонятное; два раза рассказал ему священную историю Ветхого Завета, по руководству Богословского, причем раз почти вся история с моих слов была записана (к несчастью, список потом сгорел); из догматического, обличительного богословия и литургики едва ли найдется что-нибудь, чего я бы не толковал ему несколько раз; почти все по моему настоянию он записывал. Чего бы кажется недоставало для богословского образования? Кое-какие отрывочные сведения без связи и порядка; все слышанное от меня и даже записанное сто раз забыто, сто раз опять спрошено, и снова забыто или перепутано. И при всем этом отличное умение пользоваться теми знаниями, которые он действительно усвоил, редкое одушевление речи, замечательное красноречие"
.
"Поэтому, - как пишет митрополит Антоний, - от книг он отрывается, чтобы идти в "говорильни", обедает в дешевых столовых, заходит в кумирни. Он должен был узнать чем живет умственно, духовно и фактически этот народ и как он молится в городе и в деревне".
Живя уже несколько лет в языческой империи и продумывая формы и методы будущей евангелизации и православного просвещения японцев, отец Николай приходил к неизбежной дилемме: либо идти по пути резкого осуждения религиозных верований народа и тем самым отвергнуть тысячелетний путь его духовных исканий; либо, основательно изучив эти формы духовной жизни японцев, найти в них зерна добра и правды, отсвет Божественного Откровения, сокровенно подготовлявшего народ к принятию христианства.
С первых лет своего пребывания в Японии святитель избрал второй путь. Анализируя все положительное, что внесли местные верования в формирование национального характера японцев, в 1869 году отец Николай отмечает, что распространяющийся в стране атеизм происходит "от того, народ исчерпал до дна прежние религиозные учения".
Убеждение в правильности выбранного пути, по которому должно возрастать просвещение японского народа Светом Евангелия, позволило святителю еще в начале своего миссионерского поприща прозорливо отметить: "Из всего, сказанного доселе, кажется, можно вывезти заключение, что в Японии, по крайней мере в ближайшем будущем: жатва много. А делателей, с нашей стороны, нет ни одного, если не считать мою, совершенно частную деятельность...".
Постепенно православный приход в Хакодате стал центром притяжения не только для работников русского дипломатического корпуса, о нем узнали и инославные христиане. о. Николай стал пастырем для всех них. Многие больные звали его, ища себе духовного утешения. Все семейные события, праздники гражданские не обходились без о. Николая. Все христиане таким образом, без различия вероисповеданий, сплотились средь ненавидящей их толпы язычников в тесный кружок вокруг о. Николая".
Отец Николай не изменил своего терпимого отношения ко всем инославным христианам, находящимся в Японии и после того, как указ японского правительства об относительной свободе вероисповеданий для своих граждан, изданный в 1873 году, позволил католическим и протестанским проповедникам, опираясь на значительные материальные средства, начать активную прозелитическую деятельность на островах, но при этом святитель всегда разъяснял своей пастве недостатки их вероучения и подчеркивал разницу между методами инославного миссионерства и православной проповедью: "... успехов между японцами, впрочем, у них (у иезуитов - И. Ф.) еще нет. Японцы, заходя к ним, остаются недовольны тем, что они обращаются с ними, иные выражаются, как с детьми, другие, - как буддийские бонзы со своими прихожанами: подводят постепенно ко всем религиозным картинам, без числа навешанным в разных углах комнат и заставляют кланяться, приговаривая лишь, что "это очень почтенное лицо"; или объясняют веру показывая альбом с библейскими картинами и делая пояснения, мало понятные японцам".
А более десятка лет спустя святитель делает следущую запись в "Дневнике", посвященную разбору инославного проповедничества:
14 мая 1881 года. "Народ привык к проповеди, так как проповедники говорят с открытыми дверями и все проходящие, останавливаясь, слушают. Конечно, ничего не поймут и не обоймут разом, а уходят с убеждением, что и они слушали христианскую проповедь. Проповедь по такому способу имеет в самом деле ту большую невыгоду, что обращается в слишком малозначащую в глазах народа вещь, наравне с театральными рассказами на рынках. Выгода этого рода проповедования единственно та, что она популяризирует имя Христа и делает, что все отзываются "учение мол хорошее", пусть протестанты оказывают здесь услугу христианству, мы же должны заниматься серьезным научением".
Ко времени приезда в Японию иеромонаха Николая в духовной жизни японцев доминировали три религиозных течения: синтоизм, буддизм и конфуцианство. Синтоизм (в переводе "путь богов") по своей сути был пантеистическим течением и обожествлял почти все природные явления. Эта религия имела ярко выраженный национальный оттенок, особый акцент в пантеоне многочисленных богов делался на сакральное происхождение императорской династии, а в семейной жизни - на воспитание патриотического чувства и гражданского долга. Почти в каждом селении стоял синтоизский храм, и быт многих японцев был пронизан синтоизскими обрядами. И хотя в этой религии нет ярко выраженных этических и моральных императивов, именно синтоизский взгляд на природу воспитал у японцев присущее этому народу внимательное и любовное отношение к окружающему миру. Достаточно вспомнить утонченный лиризм японской поэзии и оригинальность живописи.
Буддизм пришел в Японию из Китая и носил нескрываемый след этой древней культуры. Вместе со сложными религиозными обрядами он принес в более молодую культуру страны иероглифическое письмо и классические памятники китайской философской и богословской мысли. Многие историки именно с присутствием в стране буддизма связывали изживание в Японии рабства.
Несомненно, духовная проблематика буддизма, его пристальное внимание к внутренней жизни человека гораздо глубже синтоизских умозрений, но на бытовом уровне обожествление простым народом многочисленных будд и бодхисатв мало чем отличалось от привычного древнего язычества. Это было особенно заметно, когда в одной и той же семье мирно уживались буддийские и синтоизские обряды, а многие японцы по разным поводам и без всяких внутренних противоречий посещали как буддийские, так и синтоизские храмы.
Из Китая же пришло в Японию и Конфуцианство, выстроившее четкую моральную и этическую иерархию в отношениях между жителями островов, начиная от семейных привязанностей и кончая государственными обязанностями.
В одном из своих первых выступлений в печати (статья в "Христианском чтении" за 1869 год - "В Японии жатва многа"), иеромонах Николай так характеризует особенности духовного склада японцев:
"Японский народ в религиозном отношении можно разделить на четыре класса: верующих в бесчисленное множество будд и бодхисатв и молящихся им, без всякого разумного отчета, кроме единственного натолкованного бонзами, побуждения - по смерти избежать ада, - это старухи и старики из простонародья; очень слабо верующих, но не считающих себя обязанными молиться, - это вся, далекая от смерти, молодежь из простонародья; наконец, презирающих и буддизм и Синту и неверующих ни во что, кроме Конфуциева безличного неба или самоизобретенного жизненного духа и т. п., это образованный класс вообще".
Но для того, чтобы начать миссионерскую деятельность, пастырю необходимо было основательно изучить не только японский язык и религиозные течения Японии, но и историю этой страны, ее культуру, обычаи и нравы местного населения, почувствовать, говоря современным языком, "менталитет" японского народа.
Об этом писал иеромонах Николай директору Азиатского департамента министерства иностранных дел П. Н. Стремоухову: "Отправившись в Японию в звании настоятеля консульской церкви, но с миссионерской целью, я старался в продолжении моего восьмилетнего пребывания там изучить японскую историю, религию, и дух японского народа, чтобы узнать, в какой мере осуществимы там надежды на просвещение страны Евангельской проповедью".
Особую трудность составляло в эти годы для молодого миссионера изучение японского языка. Не имея ни словарей, ни справочного аппарата, отец Николай сам методом "проб и ошибок" или, как он говорил, "инстинктом" постигал основы этого одного из труднейших языков мира. Недаром когда-то католические миссионеры писали, что японский язык изобретен самим дьяволом, с целью оградить Японию от христианских миссионеров".
Не меньшее значение в деле познания духа японской нации для пастыря-миссионера имело и общение с буддийскими и синтоизскими проповедниками. Многие из языческих жрецов были блестящими знатоками родного языка и фольклора и в своих образных выступлениях позволяли почувстовать всю оригинальность японского национального мышления.
Проникновение в эти стороны духовной и культурной жизни японского народа было тем более актуально для отца Николая, что даже краткое знакомство с особенностями национального сознания японцев позволило молодому миссионеру убедиться в необходимости поиска нетрадиционных на то время для православного миссионерства форм свидетельства потенциальной пастве.
Сам пастырь не раз подчеркивал обязательную необходимость этого учета культурно-национальной специфики в деле научения "новорожденных" христиан Японии:
"Чтобы, кажется, недоставало для миссионерства? Очень важно для Японии, где даже простолюдина нужно философски убеждать: логического склада ума, способности систематически усвоить вероучение и, наконец, просто памяти, которая у всякого образованного японца с детства забита изучением китайских иероглифов. С одним из них например, я два раза прочитал Новый Завет, толкуя все непонятное; два раза рассказал ему священную историю Ветхого Завета, по руководству Богословского, причем раз почти вся история с моих слов была записана (к несчастью, список потом сгорел); из догматического, обличительного богословия и литургики едва ли найдется что-нибудь, чего я бы не толковал ему несколько раз; почти все по моему настоянию он записывал. Чего бы кажется недоставало для богословского образования? Кое-какие отрывочные сведения без связи и порядка; все слышанное от меня и даже записанное сто раз забыто, сто раз опять спрошено, и снова забыто или перепутано. И при всем этом отличное умение пользоваться теми знаниями, которые он действительно усвоил, редкое одушевление речи, замечательное красноречие"
.
"Поэтому, - как пишет митрополит Антоний, - от книг он отрывается, чтобы идти в "говорильни", обедает в дешевых столовых, заходит в кумирни. Он должен был узнать чем живет умственно, духовно и фактически этот народ и как он молится в городе и в деревне".
Живя уже несколько лет в языческой империи и продумывая формы и методы будущей евангелизации и православного просвещения японцев, отец Николай приходил к неизбежной дилемме: либо идти по пути резкого осуждения религиозных верований народа и тем самым отвергнуть тысячелетний путь его духовных исканий; либо, основательно изучив эти формы духовной жизни японцев, найти в них зерна добра и правды, отсвет Божественного Откровения, сокровенно подготовлявшего народ к принятию христианства.
С первых лет своего пребывания в Японии святитель избрал второй путь. Анализируя все положительное, что внесли местные верования в формирование национального характера японцев, в 1869 году отец Николай отмечает, что распространяющийся в стране атеизм происходит "от того, народ исчерпал до дна прежние религиозные учения".
Убеждение в правильности выбранного пути, по которому должно возрастать просвещение японского народа Светом Евангелия, позволило святителю еще в начале своего миссионерского поприща прозорливо отметить: "Из всего, сказанного доселе, кажется, можно вывезти заключение, что в Японии, по крайней мере в ближайшем будущем: жатва много. А делателей, с нашей стороны, нет ни одного, если не считать мою, совершенно частную деятельность...".
Постепенно православный приход в Хакодате стал центром притяжения не только для работников русского дипломатического корпуса, о нем узнали и инославные христиане. о. Николай стал пастырем для всех них. Многие больные звали его, ища себе духовного утешения. Все семейные события, праздники гражданские не обходились без о. Николая. Все христиане таким образом, без различия вероисповеданий, сплотились средь ненавидящей их толпы язычников в тесный кружок вокруг о. Николая".
Отец Николай не изменил своего терпимого отношения ко всем инославным христианам, находящимся в Японии и после того, как указ японского правительства об относительной свободе вероисповеданий для своих граждан, изданный в 1873 году, позволил католическим и протестанским проповедникам, опираясь на значительные материальные средства, начать активную прозелитическую деятельность на островах, но при этом святитель всегда разъяснял своей пастве недостатки их вероучения и подчеркивал разницу между методами инославного миссионерства и православной проповедью: "... успехов между японцами, впрочем, у них (у иезуитов - И. Ф.) еще нет. Японцы, заходя к ним, остаются недовольны тем, что они обращаются с ними, иные выражаются, как с детьми, другие, - как буддийские бонзы со своими прихожанами: подводят постепенно ко всем религиозным картинам, без числа навешанным в разных углах комнат и заставляют кланяться, приговаривая лишь, что "это очень почтенное лицо"; или объясняют веру показывая альбом с библейскими картинами и делая пояснения, мало понятные японцам".
А более десятка лет спустя святитель делает следущую запись в "Дневнике", посвященную разбору инославного проповедничества:
14 мая 1881 года. "Народ привык к проповеди, так как проповедники говорят с открытыми дверями и все проходящие, останавливаясь, слушают. Конечно, ничего не поймут и не обоймут разом, а уходят с убеждением, что и они слушали христианскую проповедь. Проповедь по такому способу имеет в самом деле ту большую невыгоду, что обращается в слишком малозначащую в глазах народа вещь, наравне с театральными рассказами на рынках. Выгода этого рода проповедования единственно та, что она популяризирует имя Христа и делает, что все отзываются "учение мол хорошее", пусть протестанты оказывают здесь услугу христианству, мы же должны заниматься серьезным научением".